О случившемся в Одессе на концерте Райкина я узнал из прямой трансляции в Интернете.
Мы ругаем Америку, многие ненавидят её, но нельзя отрицать пользу – Интернет и социальные сети запустили не в Китае.
«Сейчас начнётся, – думал я, спешно собирая вещи, – кто прав, кто виноват, чей Крым,
кого имел в виду Пушкин под учёным котом,
но никто не подумает о том,
как вытащить из Одессы Константина Райкина живым и невредимым.
Разбираться будем потом.
Живой Райкин может приносить как Америка пользу и вред, а от памятника Райкину только скульптору будет польза».
Так думал я, собирая вещи, а в самолёте уже не думал – задремал.
Националисты рыскали по Дерибасовской, сновали туда-сюда по Французскому бульвару, заглядывая под кепки прохожим – не Райкин ли?
«Шо шукае пан?», – трое подвалили сбоку и стали полукольцом, выход из которого был один и прямо на Москву.
«Чарку та дивчыну», – я торопился.
Патрульные стали скалить кривые, тёмные от дешевого табака зубы.
В таких же кривых и тёмных переулках Молдаванки я настиг крадущийся полупрозрачный силуэт, призрак, почти тень великого артиста.
«Шолом ханахес», – прошептал я в саму гущу призрака, в ночь, в дождь и ветер.
Константин Аркадьевич доверился мне.
А в его безвыходном положении я бы поступил даже менее рассудительно.
Свистки жандармов, крики пьяной матросни, жуткое завывание украинского «гой еси», хохочущие девицы в мини-юбках – всего не рассказать, как выбирались мы из Одессы в ту ночь.
«У меня нет денег на обратный билет», – признался уже где-то в степи Константин.
«У меня тоже», – сказал я. Пушкина будем читать в сельских клубах, Пушкина и Пастернака!
«Выгонят, – не поверил Райкин, – освищут и прогонят как собак».
«Будем «Свидание» читать. Авось пронесёт», – сказал я.
Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.
Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь…
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд…
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
«А если спросят, чей Крым, что будем делать?», – неуверенно и почти уже соглашаясь, сказал Райкин, но веко у него дёрнулось.
Вы Чичибабина им не читали «Живу на даче?» – спросил я.
«Я текста не знаю, где мы его возьмём здесь? В сельской библиотеке? Всё разорено ещё с Гражданской!», – Константин Аркадиевич, кажется, стал приходить в себя – передо мной вновь стоял великий артист.
«Сядьте, а то замёрзнете», – урезонил я его.
Действительно, наш небольшой костерок в холодной сырой степи давал мало тепла.
Здесь же у костра я зачитал Райкину «Живу на даче»…
Селяне встречали нас на ура.
Перемещаясь по сельским клубам, мы убивали двух зайцев – собирали деньги на билеты и приближались к границе.
Сегодня уже в Москве.
Получите своего Райкина и не надо меня благодарить – у меня теперь абонемент в «Сатирикон».
* * *
Живу на даче. Жизнь чудна.
Своё повидло…
А между тем ещё одна
душа погибла.
У мира прорва бедолаг, –
о сей минуте
кого-то держат в кандалах,
как при Малюте.
Я только-только дотяну
вот эту строчку,
а кровь людская не одну
зальёт сорочку.
Уже за мной стучатся в дверь,
уже торопят,
и что ни враг – то лютый зверь,
что друг – то робот.
Покойся в сердце, мой Толстой,
не рвись, не буйствуй, –
мы все привычною стезей
проходим путь свой.
Глядим с тоскою, заперты,
вослед ушедшим.
Что льда у лета, доброты
просить у женщин.
Какое пламя на плечах,
с ним нету сладу, –
принять бы яду натощак,
принять бы яду.
И ты, любовь моя, и ты –
ладони, губы ль –
от повседневной маеты
идешь на убыль.
Как смертью веки сведены,
как смертью – веки,
так все живём на свете мы
в Двадцатом веке.
Не зря грозой ревёт Господь
в глухие уши:
– Бросайте всё! Пусть гибнет плоть.
Спасайте души!
1966