И вот снова с улыбкой он гладит такую родную щербинку!
Встречала на вокзале Таня. Из сильного, дружного племени Самыловых. Всё девки в роду. Как говаривают здесь: деревенские, толстопятые. Сергей Иванович помнит, как они всей своей здоровой семьёй шли мимо их домика по ягоды, по грибы… Тогда другая улица – чужой человек. Сёстры его были постарше, и он далёким эхом слышал их реплики, ловил их взгляды, в которых жили неприязнь и зависть. Серёжка тоже завидовал, но другой завистью: завистью по теплу в доме, сытости, уюту. Потому старался по-быстрому покидать дома дружков, чтобы не поволокли, не дай бог, за стол и не пожалели…
Только спустя лет сорок с лишком один из его хороших знакомых вздохнёт и проскажется: Серёжка, мы-то жили хорошо, а тебе, вам досталось по полной… И даже взрослым став, цепенеет Сергей Иванович при всяком намёке на жалость, бычится. Это сейчас сентиментальным стал, а раньше слезу не вышибешь – ни дракой самой жестокой, ни наказанием. …И друг, живущий в Питере, сворачивает быстренько разговор. А Сергея Ивановича как опалило вдруг: а ведь и вправду, чёрт возьми! И позже, в какую семью ни тыкался воспоминанием, ни копался в их столе, дворе да обутке – всё выходило лучше их больной матери на печи, тоске по батьке, молока с толокном, яичнице да картохе варёной, которую макали они в медовое по цвету растительное масло и уплетали за обе щеки! Разве только Гусевых жалко было: тётю Валю бедовую, исцарапанного, худого и голодного Серёжку и непонятного молчуна – отца его, который по пьянке бил и жену и сына.
И улыбнулся… Мамка однажды болезненно всхлипнула: «Вона, целая миска ягод в молоке, черники. Лопайте, чего ещё вам нужно!» И только мамка вышла их кухни, Сергунька схватил большую ложку и вмиг умял ягодницу. «Это кто все ягоды поел, чтоб вас! Чего теперь наготовить, пусто ведь!» Уж и не помнит Сергей Иванович, как тогда изловчился уйти от выволочки. Помнит только, как весело реготали над ним и мамкой Лизка и Галька. А потом у него и самого сопли в носу забулькали от смеха.
А что насчёт слёз… Набедокурили они в школьном туалете со спичками: был беленым потолок, стал рябым, с чёрными кружками. Долго над их головками гремел праведный голос директора. Заплакал, не выдержал Витка Кононов, вслед заканючил Санька Буньков, а он только телом твердел, внутрь шли его слёзы. И позже стал замечать за собой Сергей Иванович странную особенность: чем больше было шуму и грому вокруг него, тем больше он каменел, становился неприлично равнодушным, отрешённым от людской распри и натужного испуга, истерик, паники. Кажется, и в падающем самолёте среди воплей и метаний оцепенел бы, прирос к креслу и холодно бы наблюдал происходящее. Так не раз было. Плыли однажды на маленьком теплоходе по Вычегде, попали в туман, и судёнышко резко торкнулось во что-то носом. Не знамо где, посреди вод и тумана… Первыми ошалели бабы: они стали хватать спасательные пояса, метаться по салону, хвататься за руки проходящих, кричать что-то. А Сергей Иванович и глаза закрыл, чтобы не видеть дури людской. Через минут пятнадцать им удалось сняться с мели, они пристали к берегу. И каким же чудным было то туманное, прохладное утро с будущим жарким солнцем, костром на берегу, с милыми, женщинами… Когда туман рассеялся, они благополучно добрались до районного центра. И он не узнавал в улыбающихся, красивых женщинах, спускающихся по трапу на берег, бьющихся в истерике баб.
…И снова улыбнулся. Иван Трифонович вернулся в кабинет внезапно: был чрезвычайно рассеян и постоянно забывал что-то. А Витька-тараканья титька сидел за директорским креслом, положив ноги на стол и нацепив на нос очки историка. Он читал какую-то бумагу и смешно гнусавил. Санька-Банкир копался у урны и из брошенных в неё бумаг сворачивал «козьи ножки» – готовился к будущему перекуру. А Серёжка в суровых ботинках стоял на подоконнике и «дышал свежим воздухом», весело матюкаясь в сторону пустой шлаковой спортивной площадки.
Через минуту, вышвырнутые из школы, они бежали в разных направлениях к своим домам.