(Черновик, просто в кладовку)
1
Где-то далеко-далеко, словно на краю земли, выла собака. Запирали её с началом сумерек или, наоборот, не пускали в дом, уехал куда-нибудь её добрый хозяин или ещё какая беда приключилась, но вой этот, долгий, мучительный, безнадёжный, слышался каждую ночь, и уже казался Анне символом самой ночи. Даже если удавалось задремать с вечера, всё равно просыпалась она от этого воя и зажигала свет, потому что невыносимо было лежать в темноте, и слушать его, и думать о своих и собачьих бедах.
При свете было не так страшно, точно свет наполнял комнату теплом, голосами, движениями – настоящей, а не приснившейся жизнью. Жизнь и в самом деле теперь только снилась Анне, потому что даже днём никто не приходил к ней, никто не отворял дверь и не спрашивал родным голосом: «Жива ли, тётушка?»
Спрашивать было некому: из соседей кто перебрался в город, а кто умер. Единственный племянник Анны месяц назад уехал, и по всему было видно, что насовсем.
Перед отъездом он заезжал к тётке попрощаться. Посидел недолго у стола, подперев голову руками, от чая отказался: некогда, мол. Вздохнул:
– Холодно. Сентябрь, а холодно, что в ноябре.
Помолчал.
– Ладно, пойду я, тётушка. Дела ещё много. Давай, не болей…
Анна недолго постояла на крыльце, глядя вслед машине, потом отворила скрипучую жиденькую дверь – муж собирался когда-то поставить покрепче, да не собрался, зашла в избу. И, как только зашла, подкосились ноги, едва успела ухватиться за спинку стула, да так и обмякла.
Уехал… И не позвал с собой. Не двинулась бы она, скорее всего, никуда – разве уедешь от родных могил, но ведь не позвал… Конечно, не мать она ему, только тётка, да ведь заменила она мать, когда та уехала вместе с вербованным из лесопункта в город. Уехала и думать забыла о веснушчатом пятилетнем Сёмке, хотя как клялась: «Устроимся - сразу заберу». Сперва откликалась, конечно. Были три письма, короткие, точно наспех писанные. А потом только звонила в день Сёмкиного рождения. И ещё раз под Новый год: поздравляю, скоро свидимся. И – тишина. Анна пробовала не однажды ей писать, ответа не получила...
Радостью им, бездетным, стал Сёмка. Сердце отогрел. Сколько счастья было даже спать его укладывать. Расчёсывала Анна на ночь длинные тогда ещё волосы, наклонялась поцеловать Сёмку на сон грядущий, а он её волосы подкидывал, прятался в них и смеялся, смеялся… А с Петром они ходили на рыбалку. Сёмка нёс важно баночку с червяками, семенил рядом. И говорил, говорил. Даром что из Петра обыкновенно слова клещами не вытащишь, но и он таял – слушал Сёмкин щебет и улыбался в усы, порой отвечая что-то на бесчисленные вопросы.
Мало только он порадоваться на Сёмку успел. В конце девяностых совхоз сошёл на нет, работы не стало. С мужиками пару раз съездили на дальние заработки, да неудачно. В первый раз обсчитали их, заплатили по капле. А во второй…
Из поездки вернулся – краше в гроб кладут. Денег, правда, привёз, а здоровье нарушил. Анна его увидела – ахнула. «Что с тобой? Заболел?» – «Да устал просто». Ночью Анна голову подняла: не спит. «Ты чего? Болит что?» – «Живот что-то тянет. Отвык от домашней еды, видать. Спи, пройдёт». Чуть задремала – стон. Вскинулась: «Петя! Скажи, что?» – «Да приснилось что-то. Спи, неугомонная». Какое спи…
Так и повелось. День ходит, вроде ничего, около дома с тем-с другим. А ночью стонет. Думала, пройдёт. Не прошло, слабеть начал день ото дня. Потом мужики уж на поминках проговорились, что там ещё, на заработках, железину какую-то поднял выше сил – на машину они лом железный грузили, а потом животом маялся, кровь даже шла.
К врачу ни в какую. И раньше не хаживал: «Здоров я». На полторы недели этого здоровья хватило. Пока однажды утром не почувствовал, что на ноги подняться не может, о больнице и заговорить не давал. Увезли около полудня на скорой, а к вечеру и умер…
Не пережить бы мужнину смерть Анне, кабы не Сёмка. Не он – легла бы пластом и не встала. А ему есть-пить надо, никуда не денешься, встанешь. Если донельзя тошно, на колени Сёмку посадишь, прижмёшься к нему – вроде и легче.
Трудно, конечно, было без Пети ребёнка подымать, особенно когда зарплату задерживали. Одно время оборвался Сёмка – глядеть страшно. В садик ещё берегла хорошую одежонку, а дома в обносках бегал. Прибежит с улицы – опять дырка. Кропаешь-кропаешь, а оно в руках ползёт: покупаешь-то копеечное. Жалела тогда Анна, что шить так и не научилась у матери. Ну что уж – безрукая уродилась…
Спасибо добрым людям. То одна соседка, то другая – дети выросли, а одежонка осталась – принесут. Пусть и не новое, да целое, не розное. А там и полегче стало, зарплату начали вовремя выдавать, долгов поубавилось. Конечно, исхудала Анна за эти годы, в нитку вытянулась. Лишний кусок хлеба – Сёмке. Уж не говоря о том, что получше да послаще. Может, не надо было так? А по-другому можно ли, выдержало бы сердце?..