Её волосы - лён, её слёзы - не мёд, а ра;кия. Обесцвечены очи - двенадцать ночей проплакала. Обескровлены губы - изъедены заговорами, да и сердце черно, словно в нём поселились вороны. Дурнопьяном и патокой руки и плечи смазаны, ей не ровня иные - задорные, черноглазые. Голосок её тих, но слова - что пески зыбучие, ни весёлому смеху, ни радости не обучена, вот запрётся, бывало, одна в полутёмной горнице и часами заклятья творит или просто молится. У неё под божницей черно от осенней сырости... Ох, и как же её, бесталанную, в люди вывести? Рубашонка на ней, грех промолвить, до дыр истаскана, - ей ничто, только губы кусает, глядит неласково. Каково ей живётся без песен, людского говора? А намедни пришла и сказала: "Встречайте ворога. Тридцать пять гайдуков супостатом из сёдел выбиты. Быть кровавому пиру, хозяин мой милый. Жди беды." Потянулась рука моя к сабле, сверкнуло лезвие. Ах, не десять косцов белый лён по полям обрезали. Заструился ленок по дощатому полу. "Вон его! Да подайте ей рясу, чернее крыла вороньего!"
Её волосы - лён, её слёзы не мёд, а ракия.
Тридцать пять гайдуков полегли, а последним полягу я.