В загоне из скамей дубовых, по углам церковным,
Дыханием зловонным лоно храма осквернив,
Чернь смотрит в хор, где золотом расшитые покровы,
А двадцать ртов бездумно голосят слова молитв.
Вдыхают воск горящий, будто хмель душистый хлеба,
Побитые собаки, что судьбой заклеймены,
И рады, узколобые... О бедный Бог на небе!
Тупые пустосвяты и липучи, и смешны.
Бабёнки лавки попами лощат с восторгом грубо:
Шесть чёрных дней, увечных их, Бог понуждал страдать --
Баюкают детей своих, в тряпьё, как будто в шубы
Укутанных, -- чей крик истошный просит зарыдать, --
Их грудь в засохшем супе, а их глаз, пустых, как вёдра,
Молитв святые сени не касались никогда!
На девушку дурную лишь глядят, что шляпой модной
Форсит, как на парад одета, тень забыв стыда.
Там голод, спившийся супруг, метели рёв глумливый,
Здесь хорошо, о сладкий час покойной тишины!
Но шепоток бестактный режет слух, весь суетливый,
И шмыгают носы старух, что замолчать должны.
Убогие калеки, эпилептики, толстухи --
Двуличных попрошаек сонм, что вас клянут тайком;
Молитвословы старые слепцам отрадно нюхать,
Кому собака дряхлая была проводником,
Пускают слюни нищей и пустой, животной веры,
Иисусу поверяя тьму сердечной пустоты,
Он грёз благочестивых полн, вдали от лицемеров,
От быдла разозлённого, от мрачной нищеты.
Вдали от лиходеев, от мясистых лап подонков,
От потных вас, от плесени, от скорбных дураков,
Где набожные песни расцветают словом тонким,
И мистика роскошная пышней во тьме веков.
И в нефе храма барышня, под звон банальных бусин,
С улыбкой глупой, ханжеской, святое всё поправ,
На печень горько сетует -- о Господи Иисусе! --
Святой воды с корявых пальцев языком слизав.