Читал хроники Югославии и наткнулся на Моше Пьядо.
Из богатой еврейской семьи, жившей на Балканах.
Увлёкся марксизмом. Сидел в тюрьмах и лагерях.
Казнями загонял крестьян-черногорцев в партизаны. Был послом Тито в Москве. Умер своей смертью в Париже.
И вспомнил одну семейную историю.
У бабушки был брат-близнец по имени Зяма. В советском паспорте Зиновий.
Во время продразвёрстки во главе отряда ЧК раскулачивал украинские сёла.
Там была настоящая крестьянская война с большевиками, но селяне воевали не дальше своего огорода.
Жуткие истории рассказывала бабушка со слов брата – я его застал, учась в младших классах, больным стариком.
В начале 30-х Зяма неожиданно написал резкое заявление, уволился из ЧК, бросил партбилет и ждал ареста.
Но тут вышло постановление ЦК «О перегибах в сельском хозяйстве».
Арестовали тех, кто должен был арестовать Зяму.
Удивительно было то, что постановление ЦК было будто скопировано с его заявления – так по легенде.
Новые чекисты предложили Зяме вернуться в органы, но он отказался – уже болел туберкулёзом, который подцепил, пролежав ночь зимой где-то в холодном сарае, где прятался от озверевших крестьян.
Зяме назначили персональную пенсию, и он доживал свой век сравнительно сытно, что в те времена означало бесплатный уголь и дрова для печки в отдельном бараке.
В том же бараке без водопровода с удобствами во дворе на несколько таких же привилегированных семей я застал в детстве Зяму с женой и взрослым сыном, который был начальником большого цеха на большом заводе.
У жены дяди Зямы была дочь от первого брака, которая вышла замуж за офицера-артиллериста.
Одно время они жили в том же бараке, но получили квартиру.
Сын дяди Зямы и его зять были естественно членами КПСС.
Здесь надо сказать, что Зяма несмотря на туберкулёз сильно пил. Он напивался до потери памяти.
Соседи, бывало, приносили его к бабушке. Протрезвев, Зяма плакал и просил у бабушки прощения. Домой идти боялся.
В состоянии среднего опьянения Зяма кричал: «Уголовники, бандиты, хуже фашистов».
Имелись в виду большевики, но было непонятно, касается ли это линии партии после 20-го съезда.
Известно, что у Зямы с офицером-артиллеристом велись долгие споры о судьбах Родины, коммунизме и рабочем движении во всём мире.
Переломный момент в этих спорах наступил ещё до моего рождения.
Сталин поссорился с маршалом Тито.
В «Правде» вышла жуткая статья: «Настанет день, и на главной площади Белграда будет повешена кровавая собака Тито, а у его ног будет сидеть и выть маленькая шавка Моше Пьяде».
Артиллерист пришёл со службы к себе в барак, и они с Зямой поссорились так, что после этого не разговаривали больше года – до самого 20-го съезда, когда Хрущёв помирился с Тито.
В тот день, когда состоялось примирение с Югославией офицер пожал Зяме руку и они тоже помирились.
Внешнюю политику Советского Союза Зяма тоже считал подлой, а Сталина называл главным уголовником.
В детстве мне казалось, что Зяма с женой и сыном живут далеко от нашего дома, но теперь я понимаю, на каком ничтожном пятачке разгорались эти страсти.
Моя дорога в школу занимала у меня в первом классе 11 минут неспешного шага.
Посредине между нашим домом и школой был двор с бараками, где жили персональные пенсионеры советской власти.
Во дворе стояли ещё дровяные сараи. По дороге со школы я заходил в бараки.
Там у своего персонального сарая сидел на чурке для рубки дров и вечно курил папиросу дядя Зяма.
Он всегда был в кепке.
Дядя Зяма очень меня любил и подолгу разговаривал, не помню о чём.
Глаза его светились какой-то невозможной, невероятной добротой ко мне.
В таких же кепках у своих сараев или бараков сидели с папиросами Беломор другие старики.
Большинство евреи.
Все они знали, как меня зовут. Иногда заговаривали со мной. Ни одного разговора не помню.
Со временем я узнал, что все они воевали, а некоторые сидели в лагерях за политику или уголовщину.
Все они любили меня. Все до одного.