Из окна класса виднелась узенькая змейка его улочки. Под окнами школы шумели раскидистые берёзы, и читать Рубцова было легко. Как будто всё прошлое, окутавшее его сейчас: щербинка подоконника, класс, где он, может быть, и сидел за партой, ссохшаяся улочка, пожилые женщины перед ним, лица которых он постепенно расшифровывал, домик лучшего школьного друга напротив школы, и главное – весь этот гигантский распад внизу над Сендугой, пересекающей его родину, – распад, наполненный светом, воздухом его воспоминаний, его детства, – всё естественно наполняло его чтение той мерой простоты дыхания, которая всегда нравится людям. И он читал «Берёзы», «Русский огонёк», «Видения на холме»…
Сергей Иванович как никогда раньше, наверное, чувствовал силу поддержки опыта страданий, радостей, печалей. Подъезжая к посёлку, он видел мамину берёзу, высчитывал места, где похоронены его дружки детства: Игорь, Вовка, Бычок… Выискивал глазами баньку, отстроенную ещё его дедом. Радовался истлевшим, но живым картофельным ямам у старого карьера, которые помнили его…
– Смотри-ка, Серёжа, дядя Миша и тетя Лена Прилучные! Живые. Помнишь их?
Сергей Иванович с Татьяной выбирается из машины и попадает в объятия тети Лены. Смущенно-радостно здоровается за руку хозяин. Оба светлые, не подпорченные старостью, а ведь им за 80 уже! Легко еще, ловко движутся; чистые, сияющие от встречи внезапной такой глаза…
– А помнишь, Серёженька, как дядя Миша тебе смастерил малюсенькие такие коромысла, аккуратненькие, беленькие? До чего же хороши были!
– Не помню, милые, забыл. И сколько было-то мне тогда?
– Тебе бегать за водой далеко нужно было – к колонке у больницы. А ты был маленький, худенький. Мама болела. Вот дядя Миша и пожалел тебя.
Сергей Иванович крепко-крепко прижал к себе старика.
– А Наташку нашу как не пропускал по улице, приставал, а?
– Дочку вашу помню, конечно, а вот что проходу не давал… нет, не припоминаю.
– А ведь потом, как и ты, учителем хотела быть, да вот по-другому получилось…
– Останови, Таня.
…Кажется, каждый шаг его у отцова дома вызывает в памяти голоса, сцены, фигуры. Пространство ссохшейся улочки, тишины, всякого сора при канавах, жгущего, цепляющего, колючего, прочерчивается стремительными рисунками, зыбкой графикой, дрожащим маревом волнующих полотен. Нет метра, не «простреленного» его воспоминаниями, метра глухого, ничего не говорящего.
Куда ни скоси взгляд – всё жжётся и разрастается светящимися столпами детства.