В конце зимы, лишь солнце начинало плавить сосульки, в воздухе появлялись предвестники весны. Чириканье и суета воробьев, шум ветра, приносящий чуть уловимый аромат свежести весеннего пробуждения – все это наполняло наши сердца предвкушением. Мы ожидали: вот-вот сойдет снег, еще не просохнет чернозем, но кусок тротуара перед нашим домом (чуть ли не самый большой на всей улице) высохнет, а мы сметем с него метлой комки грязи, и начертим мелом заветный квадрат, и полетит по улице звонко-весеннее "Чик-чок, чик-чок"...
Те, кто когда-нибудь играл в «клёпушки», знает, что прежде, чем чертить квадрат, надо приготовить биту и клёп, по-нашему «клёпух». Клёп легко было выстругать из какой-нибудь ветки, толщиной где-то в два пальца и с ладонь длиною. Концы заостряли, словно точили карандаш. А вот с битой приходилось повозиться. Искали подходящий кусок дерева в дедушкиных дровяных складах. Нам нравилось, когда у биты была ручка, ее специально вырезали, и чтобы бита была плоской, а не круглой.
«Клёпушки» плавно перекочевали из детского мира наших родителей в нашу жизнь и стали её частью. Потому мы с таким нетерпением ждали наступления весны. Никто из моих одноклассников не играл в «клёпушки», это была забава только нашей уличной компании. В ней были ребята разных возрастов, все понимали и уважали друг друга.
Вот, вчера последним бил Антоха. Или это было позавчера? Антон чиркнул по клёпушку битой - "чик", клёпух взвился в воздухе, и Антоха лихо подбил его - "чок" - в мою сторону. Я как раз выскочила из-за столба, а клёпух, словно пчела, впился в мою скулу. Утром я пошла в школу с синяком. Никто не мог и подумать, что «фингал» под глазом у десятиклассницы от клёпушка.
Вечером состоялось новое сражение. Солнце подходило к горизонту, и в воздухе уже чувствовалась вечерняя прохлада. Нам было жарко, потому что игра была в разгаре. Я выигрывала. Но вдруг мой клёп лег за забором - предательски смотрел одним своим «носом» на линию квадрата и практически упирался в штакетник, вторым концом смотрел в сторону дома. Я растерялась и засомневалась. Ребята оценивали ситуацию, как опытные врачи на консилиуме. Они окружили клёпух, и со всех сторон оглядывали его. Мы по-очереди потирали подбородки, лбы и руки, рассуждая, что, пожалуй, опасно бить в сторону квадрата. Ударить высоко из-за забора не получится, а, если клёпух случайно закатится в квадрат, все мои очки «сгорят», я проиграю. Волнение овладевало мной. Со лба я стирала капельки набежавшего пота. Куда бить, если нельзя в сторону квадрата?
Тогда Костик сказал:
– Бей на дом!
– Да ты что!? – воспротивилась я.
– Правда, страшно на дом. Там о-о-окна. – протянул рассудительный Рома.
– Бей, не бойся, – поддержал Костю Денис.
– Бей, я поймаю. – уверенно произнес Костик.
Он не знал, какой силы будет удар, отбежал к дому, неподалеку приготовился ловить и Денис. Я тоже не знала, что удар будет таким! Всем оставалось поднять головы и взглядом проводить пролетающий над ними клёпушек. Клёп «поймала» крыша, по отвесному шиферу он скатился вниз и ударился своим самым острым концом у самого основания оконной рамы в самое оконное стекло…
Никто из нас не понял, как это произошло, но все догадались по характерному звуку, что стекло разбито. Я побежала за клёпушком, подняла его, и стала рассматривать, словно метеорит, упавший с неба. Потом взглянула на наше кухонное окно, в котором появилась точечка с тремя лучиками, потом укоризненно на Костика, и тут я почуяла запах приближающейся первой весенней грозы, как чувствуют, наверное, животные приближение бури.
И гром грянул.
Когда хлопнула входная дверь на пружине, все парни стояли как вкопанные. Я наблюдала такое зимой у синиц. Они замирают, услышав крики других птиц около своей кормушки. Не знаю, что заставляет птиц так замирать, наверное, инстинкт самосохранения. Здесь же, кроме этого инстинкта, сработало ещё и общее коллективное чувство стыда.
– Кто –о – о – о ?! – крик отца был похож на рык страшного зверя. Еще бы тут не сработать инстинктам. Даже щенок Поль, сидящий на руках отца, перестал грызть хозяйский палец, а насторожился, поднял уши и вытянул вперед голову, точно присоединяясь к вопросу: «А, действительно, кто? Кто посмел? »
Ребята же, наоборот, от крика втянули свои головы в плечи. Наступил черед мне сдаваться.
– Я… – почти шепотом сказала я. – Это я, пап.
Тут же лицо отца переменилось. Моментальный приговор, который он вынес нам дома, когда послышался треск разбитого стекла, или в коридоре, пока он бежал с Полем в руках к двери, перед оглашением претерпевал серьезные изменения. Не знаю точно, что сыграло роль. Может быть то, что хулиганкой, разбивающей окна, была я, его дочь, десятиклассница и отличница. А, вполне возможно, он вспомнил, сколько сам в свое время разбил окон (хоть и соседских). Показалось, ком подкатил к его горлу, подавил хищный рык, и превратил приговор в хриплое и вынужденное помилование:
– Идите вы… играть на болото.
Конечно же, мы не пошли играть на болото. Но в этот день уже больше не играли в "клёпушки". На следующий день, да и потом ещё долгое время улицу оглашали наши возгласы вперемешку со стуками биты о клёп: "Чик-чок, чик-чок, чик-чок"... Наше разбитое окно было первым и последним.
Все же трещины на стекле росли и росли. Я поступила в университет, папа ушел из дома, а заклеенная ярко-синей изолентой стекольная рана продолжала расти. И разрасталась до тех пор, пока не поменяли окно. Вот тогда-то, наверное, и началась наша взрослая жизнь.