ДАРЫ ВОЛХВОВ
Выдь однажды на берег —
выйди на край Земли,
словно ты Витус Беринг,
гнавший свои корабли
в поисках крайней точки
дикого материка —
рвавший судьбу в клочья,
веря, что на века
имя свое прославит,
сгинув в безвестных льдах...
Памятник не поставить
в море — кругом вода...
Памятник не воздвигнуть
там, где словес поток —
все, что ты смог достигнуть,
все, что достигнуть смог —
морок ночей бессонных,
и не твоя вина,
в том, что болезнью кессонной
манит нас глубина —
словно стоишь над бездной,
той, что все манит вниз —
жизнь — она бесполезна,
но что поделаешь — жизнь...
Что же нам делать, если
жить мы обречены —
порознь или вместе,
Богом обручены —
судьбы вершить не вправе, —
словно дары волхвов,
после себя оставив
горстку немых стихов...
* * *
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Под ногами — не палуба корабельная,
над головою — не Южный Крест,
моя песня — не колыбельная,
ибо вой муэдзина — не благовест...
Как Миклухо-Маклай я живу под пальмою
и трясу от тяжких дум головой…
Хочешь песню? — Могу поминальную,
и тоскливую, как муэдзина вой.
Да и чью, скажи, колыбель качати мне,
обладателю строгих мужских седин?
Непорочного, знаешь ли, плод зачатия
слишком горек для палестин...
Сам себя убаюкать всю ночь пытаюсь я,
урезонить совесть, души раздрай —
но укор не закусишь икоркой паюсной,
на чужом горбу не заедешь в рай.
«Баю-бай», — говорю себе, — «спи, касатик мой,
спи, серебряный, золотой...»
Жаль, что жизнь прошла по касательной,
да и та, увы, прожита не с той...
«Баю-бай!» — пою, только спать не хочется, —
то ли серый волк куснул за бочок,
то ли сука старая — одиночество
всё скулит, уткнувшись в моё плечо.
Голова моя в сон всё никак не клонится,
хоть светает за окнами — ночь нежна.
Дней суровых моих бессонница
не подруга давно, — жена.
Нам две жизни прожить не велено,
да и этой скоро наступит край —
сам Господь споёт колыбельную:
«Спи, хороший мой... Баю-бай!»
* * *
;
DE PROFUNDIS
Иосифу Бродскому
Я вспоминаю... Очки, твой высокий голос,
волос пегий — ячменный колос,
лоб высокий — мрамор — белей кости.
Твой орлиный — почти что медальный — профиль
взгляд — не с креста, — из "Крестов" — голгофий...
Снова шепчу: "Прости"...
Я шепчу "Прости"... Если в чем и виновен
пред тобой, — только в том, что старался вровень,
встав немного на цыпочки, быть с тобой...
Ты был певцом уходящей эпохи —
мне от эпохи остались крохи,
но разве спорят с судьбой?
Ты рассуждал о пространстве и времени,
в коих пришлось нам родиться евреями —
этот жребий всегда жесток.
Но не в эпохе дело, и даже не в местности —
ты родился гением русской словесности,
я же, увы, не смог...
Голос твой, как осенний крик ястреба, *
помню я до сих пор столь явственно,
словно сирены вой,
будто бы вместе с тобой совсем рядом мы —
в той земле, что изрыта снарядами,
слышу я голос твой...
Ты предпочел остаться на острове,
посреди Адриатики, меж чужими погостами —
одинокий и в смерти... И выбор сей
странен тем, кто на память читал твои "Стансы"...
Впрочем, возможно, если бы ты остался,
сдавшись на милость властей,
в той стране, которую сильно поносило,
то судьбою Осипа стала б судьба Иосифа ,
но ты не хотел быть вторым —
кость иудея-страдальца давно обглодана,
оказавшись в компании Уистана Одена,
ты выбрал дорогу в Рим...
Нет того, кто тебя бы судить был вправе,
жизнь, поступки, стихи иль дорогу к славе, —
судей кишка тонка.
Был твой путь — да, "сквозь тернии к звездам",
лишь для славы был Б-гом твой гений создан —
веком и на века...
Я не стал вторым и не стал десятым,
как и ты в Новый Свет совершив десант, я
стал никем — видно, не та основа...
Но пока мне рот не забили глиной **
я пишу эти строки, придя с повинной
и с поклоном к тому, кто открыл мне Слово...
_______
* Название стихотворения И.Бродского
** Строка из стихотворения И.Бродского
* * *
;
ТВОРЕЦ
Полуночником быть — означает встречать новый день
раньше всех на Земле, может быть, ненароком,
чтобы нитку дрожащей рукою в игольное ушко продеть,
и до первых лучей оказаться царём и пророком, —
ибо ночь только спящим покажется черной слюдой,
или в мрамор спрессованной в мертвенный сон монолитной
одеял и подушек пуховой могильной плитой,
колыбельной, звучащею заупокойной молитвой...
Это странное бденье, игольное ушко и нить
с узелками запутанных мыслей и тушью бессонниц,
что стекает с натруженных век и усталых ресниц,
благовестом бесшумным срываясь с невидимых звонниц...
Как на стылой воде, под глазами чернеют круги,
будто с плеском неслышным на дно утопающим камнем,
но невидящим оком, пробившись сквозь сумрак "ни зги",
ты дыханием вечности к лику святейших приравнен...
Силы зла, словно звери, выходят из чащи лесной
и ложатся у ног, как невинные агнцы, ласкаясь...
И внимая реченьям Творца, ты, ведомый Его одесной,
вновь грядешь по Земле, — только тверди ее не касаясь.
Невесомой становится плоть... Повинуясь заветным речам,
постигаешь все тайны, что скрыты за вечным порогом...
Ибо только безумец, что пишет стихи по ночам,
пусть всего лишь на миг, на мгновенье — становится Богом.
* * *
;
ПОСЛЕДНЯЯ ДЕКАДА НОЯБРЯ
Памяти Бориса Чичибабина
Последняя декада ноября...
Немного желтого на безнадёжно-сером, —
здесь воздух пахнет залежалым сеном,
а мысли вертятся вокруг словечка "зря".
Прохожий, превращённый в силуэт,
пятном чернильным мельтешит в пейзаже —
на жалкий глядя вид его, не скажешь,
что это выдающийся поэт.
Тяжелый взгляд его зрачков-бойниц
несёт в себе следы конъюнктивита,
и тает, словно свечка, дольче вита
в пакгаузах чахоточных больниц.
А серый день перетекает в вечер,
и в сумерках глухих, почивший в Бозе,
он застывает в непривычной позе
на небо вознесенного предтечи.
И жизнь ему привиделась другая, —
как будто он стоит в преддверье Храма...
А осень, между тем, не зная срама,
лежала на земле совсем нагая...
;
* * *
САНСАРА
На берегу стоящий человек
пытается постичь цвета заката.
Но море — после дождичка в четверг —
все краски вдруг запрятало куда-то.
И горизонт так безнадежно сер,
а волны, словно гарпии, сварливы,
и парус — одинокий Агасфер —
понуро дожидается прилива.
В полете чайки чувствуется стиль
заброшенного в небо бумеранга.
На море наступает мёртвый штиль —
как будто капитан второго ранга
команду «Смирно!» рявкнул небесам —
и те притихли с ропотом уныло.
А тот, на берегу стоящий, — сам
себе давно и мачты, и ветрила,
он сам себе матрос и капитан,
он лоцман, он гребец, и он же — кормчий.
Судьба за ним крадется по пятам,
а он бежит — от сглаза ли, от порчи.
Он занят тем, что рифму к слову «жизнь»
пытается найти — но все напрасно:
казалось бы,— простейший силлогизм,
но кое-что по-прежнему не ясно –
то с формой модуса ему, то с предикатом.
Но вспыхнули зарницы. Грянул гром –
и отразился эхом многократным.
Рыбак уж тянет утлый челн багром.
И буря неизбежна — как сансара,
а на лице застыла маска страха:
смирительная треплется рубаха —
в руках бегущего навстречу санитара.
* * *;
ДА СВЯТИТСЯ ИМЯ ТВОЕ...
Да святится навеки имя твое —
в галереях, в концертных залах, в фойе
театральных (я сдал в гардероб пальто),
где фальшивит контральто — типичнейшее не то
(где в обмен на пальто мне выдали номерок)...
Если б ты знала, насколько убог мой мирок
без тебя… Мною правят случайность, фатум —
волокитой завзятым, дешевым фатом,
разменяв на кассе шестой десяток,
я решил вистовать, не добравши взяток,
записав все «в гору», сыграл на мизер...
Ты ушла. Я женился на бедной Лизе.
Наконец-то увидел жизнь без прикрас —
как телега в осенней грязи увяз,
воз тяну свой, стеная, со стоном, скрипом…
Ты в партере внимаешь валторнам, скрипкам —
я не знаю, кто звучит в твоем храме: Брукнер,
Малер, Брух… У тебя, наверно, седые букли,
но все также стройна и прекрасна в дезабилье …
Помнишь ли то гранатовое колье?..
Словно волк, всем нутром своим гибель чуя,
как блаженный на паперти всё шепчу я:
и ныне, и присно, на небе и на земле —
да святится навеки имя твое…
* * *
ЛЮБИМАЯ! ТАК ГРУСТНО МНЕ...
Любимая! Так грустно мне — тебя я не люблю.
И прежде не любил, хотя и бредил
быть единицею, приставленной к нулю.
В десятку превратившись, спутал кредит
я с дебетом. И свой природный гонор
смирив, я следовал непрошенным рецептам,
не разобравшись в суете, а кто же донор
в клубке противоречий, кто акцептор...
В конце концов, любовь есть вид невроза
иль помешательства, игра воображенья —
влюблённый выглядит потешней, чем Каторза
своим «лица необщим выраженьем» ...
Любимая! так сетовать ли мне,
что сдачу взяв фальшивою монетой,
сплю наяву, живу в кошмарном сне,
исчезнув из семейного портрета.
И в странной ипостаси бытия,
с фатальной предначертанностью линий,
перечеркнувших всё, что может быть, и я
не пожелал бы и врагу в помине —
в ее глубинных, скважинных пластах
порою снова созревает чувство —
но от него удерживает страх
стать жертвою забытого искусства.
______
* Каторза — израильский комик и стендапист.
* «лица необщим выраженьем» — парафраза из стихотворения Баратынского «Муза»
;
* * *
КОДЕКС САМУРАЯ
ТЫ женщина, хранительница, мать —
любому оговору неподсудна...
Я обречен, как данность, принимать
таинственную логику абсурда.
Ты — соль земли, основа всех основ,
ты — Истина, пропитанная ложью.
Ты мой кошмар, исчадье горьких снов,
у ног твоих я — словно у подножья...
В тебе сошлись невинность и порок,
неистовое мужество и женство —
ты послана мне Небом, чтоб я смог
понять ничтожество своё, несовершенство.
Кто породил тебя — Диавол* или Бог?
Взываю к Небесам, ищу ответа...
Ты рядом, здесь — но как я одинок! —
как персонаж из Ветхого Завета.
Ты — Холокост мой, вечный пропуск в рай,
потомством наделив, забрала душу...
Но верный Кодексу, смиренный самурай, —
клянусь, я слово чести не нарушу!
* * *
;
У СТЕН ИЕРУСАЛИМА
Как перелётных птиц недремлющий инстинкт
зовёт тесниться на Галапагосских —
далёких островах, — так отголоски
молитв забытых, пращуров погосты
из глубины веков взывали... Но в пути
был слишком долго одинокий странник...
...Оливковые рощи, вкруг — песчаник
и отложения осадочных пород,
и жар ста тысяч адских сковород,
и это небо — нас под ним венчали, —
и миллионы глаз, исполненных печали,
и для печали избранный народ...
О, Эрец Исраэль, я вечный пленник,
и вечный твой должник — в забытых снах
ты мне являлась... Перелётных птах
я повторил судьбу — и преклоню колени
пред памятью ушедших поколений
и белизной сверкающих могил...
О, как моя любовь невыносима!
Я вновь стою у стен Иерусалима —
и снова эта тишь, и эта осень...
Когда же Высший Суд ответа спросит —
пройдя лихой судьбы чересполосье,
скажу лишь в оправданье: "Я любил..."
* * *
;
МОЯ ОЙКУМЕНА
Я живу в краю, где природа
скупа на дары. О времени года
узнаешь, листая календари,
и температура снаружи – та же, что и внутри.
Она же – температура тела.
Смена сезонов не поражает безумием красок,
или засыпанием земли под саваном белым,
торжеством пейзан и движением рысью классических саврасок.
Из-за жары и лени, не родившись, здесь умирают благие –
и не очень – намерения. Царствует ностальгия:
при виде пальмы начинаешь рыдать о березках,
о которых и прежде только читал, да и то лишь в сносках.
Кстати, о пальмах – они здесь повсюду,
девальвация тропической роскоши. Вуду
и людоедство не за горами. Качаясь на пальме,
туземец вспоминает отпуск, проведенный на Пальме
(та, которая на Майорке), а, может, в Ницце…
Впрочем, сейчас у них на прицеле Т`айланд.
Водят «Хонды» и «Вольво» и владеют тайной
неуменья штанами прикрыть ягодицы.
Страна на карте – тоньше вязальной спицы –
два цвета на флаге, и две столицы.
Границы
разделяют не страны – цивилизации.
И угроза всеобщей мобилизации –
ибо куда ни кинь – везде сидит
двоюродный брат-семит,
дик и злобен, зело сердит.
Плюется ракетой, джихадом грозится –
нелегко здесь приходится бледнолицым.
Свадьбы здесь сменяются панихидами –
мы в своем детстве мечтали стать
космонавтами, они – шахидами
(как вариант на то же небо взлетать).
Впрочем, эти детали не попадают на
цветные открытки с видами,
и страна, как обычно, полна
паломниками всех мастей и гидами,
гордится чемпионами баскетбольной лиги.
Столицу здесь величают "городом трех религий",
и с какой бы точки ты ни снимал эту столицу, как клякса,
торчит на снимке фаллический купол мечети Аль-Акса…
Господь здесь ходит запросто – в домашних шлепанцах,
посещая кухни, столовые, спальни и прочие помещения –
иудею не нужно расшибать себе лоб и оземь шлепаться,
тем паче писать на Высочайшее Имя прошения,
ибо каждый из нас уже заслужил прощенье Небес
только тем, что находится здесь…
Ноябрь 2014, Йерушалаим