Незабываемые встречи...

Незабываемые встречи
у чёрно- белого экрана!
Дерзаний и открытий вечер:
вживую всё- в прямом эфире,
и в напряженьи постоянном-
вести корабль средь тумана-
талантом Немо капитана-
к утопшим Атлантидам!..
...
Чрез годы,
том стряхнув от пыли-
открыл страницу наугад:
в те дни, где молоды так были-
всего то жизнь назад...


....

Ираклий Андроников(1908-90)
телеведущий, рассказчик,
литературовед, писатель

фото из интернета
....................


Ираклий Андроников
ЛИЧНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

Посвящается Вивиане Абелевне Андрониковой,
которая заставила меня записать этот рассказ.

БЫВАЕТ ЖЕ ТАКАЯ УДАЧА!

Я уже не помню сейчас точную дату, знаю только, что это было весной, когда знакомые позвонили мне по моему московскому телефону:

- Послушайте, Ираклий! Вас интересует письмо Лермонтова? Подлинное. И, кажется, еще неизвестное.

Что это, шутка? В трубке слышится дружный хохот, голоса: "Что, молчит?", "Он жив?", "Представляю себе его видик!"

Может быть, розыгрыш?.. Нет! Голос, который произнес эти ошеломившие меня фразы, принадлежит женщине серьезной, уважаемой, умной, немолодой, наконец! Положительной во всех отношениях! Конечно, это чистая правда! Вот радость!

Начинаю выражать восторги, ахать, шумно благодарить собеседницу.

- Чтобы увидеть это письмо, - говорит она уже совершенно серьезно, - вам придется ехать в Актюбинск... Почему в Актюбинск? Потому что письмо находится там! - И снова смеется. - Вот уж правда, что на ловца и зверь бежит! Новая тема для ваших рассказов. Кроме лермонтовского письма, - продолжает она, словно решила меня дразнить, - там, говорят, есть еще кое-что. И, кажется, даже много "кое-чего". У нас сейчас сидит доктор Михаил Николаевич Воскресенский. Он только что из Актюбинска. И расскажет вам все это, конечно, лучше меня. Передаю ему трубку...

То, что я услышал от Михаила Николаевича Воскресенского, заинтриговало меня еще больше.

- Пользуясь любезностью наших общих друзей, обращаюсь к вам за советом, - начал он негромко и осторожно. - Дело в том, что проживающая в Актюбинске Ольга Александровна Бурцева уполномочила меня переговорить в Москве о судьбе принадлежащих ей рукописей. Кроме письма Лермонтова, у нее хранятся письма других писателей. Все это она хотела бы предложить в один из московских архивов. Вы, насколько я знаю, связаны с Государственным литературным архивом, и, если не возражаете, мне хотелось бы подробнее поговорить обо всем этом при личном свидании.

На другой день он приехал ко мне - небольшой, предупредительно-вежливый, скромный, с представительной, прежде, видимо, очень красивой женой - и в доказательство серьезности намерений Бурцевой разложил на скатерти два письма Тургенева, два письма Чехова, два письма Чайковского и маленькую записочку Гоголя. Разложил и взглянул на меня вопросительно и вместе с тем понимающе.

Увидев все это, я присмирел и в тот же миг углубился в чтение. Да. Конечно. Подлинные автографы. Письма Чехова опубликованные. И никогда еще не появлявшиеся в печати письма Тургенева и Чайковского. Объявление Гоголя об отъезде его за границу в собраниях его сочинений тоже не обнаружилось.

- Если эти рукописи представляют для вас интерес, - заговорил доктор снова, - то Ольга Александровна хотела, чтобы приехали к ней в Актюбинск и познакомились с остальными.

- А сколько их у нее?

- Затрудняюсь сказать: я видел не все - только часть. По моим представлениям, у нее много интересного и, видимо, редкого: автографы музыкантов, писателей, ученых, итальянских певцов. Это не моя область: по специальности я рентгенолог. В прошлом мы с женой ленинградцы, ну, и, конечно, большие любители музыки, литературы, театра... На наш взгляд, коллекция представляет исключительный интерес.

Жена подтвердила.

Возвращая автографы, присланные в качестве образца, я просил передать Ольге Александровне Бурцевой, что приеду в Актюбинск, предварительно договорившись о передаче принадлежащих ей рукописей в Центральный государственный архив литературы и искусства. А с доктора взял обещание: по возвращении в Актюбинск выслать хотя бы приблизительное описание тех документов, о которых мне следовало вести переговоры в Москве.

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ

Письмо пришло через месяц. Оно состояло из длинного списка фамилий великих деятелей русской культуры. Впрочем, это было еще не все: доктор предупреждал, что многие подписи ему разобрать не удалось и что Ольга Александровна не очень хотела бы заочного решения вопроса.

Перечитав список бессчетное число раз, выучив его чуть ли не наизусть, я отправился в Центральный государственный архив литературы и искусства, который сокращенно именуется ЦГАЛИ, а в разговорах просто Гослитархив и даже Литературный архив.

Иные и до сего времени связывают с этим словом представление о какой-то безнадежно серой и нудной работе, с пренебрежением говорят: "сдать в архив", "архивная пыль", а то еще и "архивная крыса"... Деятели архивного дела рисуются им людьми пожилыми, с нездоровым цветом лица, с блеклым взглядом, сторонящимися живой жизни и бегущими от нее в прошлое.

Сказка! И притом старая. Нынче в учреждениях подобного рода, особенно в системе Главного архивного управления, работают больше девушки-комсомолки, мужчины в полном выражении здоровья - народ современный, живущий не прошлым, а самым что ни есть настоящим. Они окончили Историко-архивный институт (или университет), помышляют о диссертации (или уже защитили ее), одержимы стремлением не только хранить, но прежде всего изучать, разведывать архивные недра, вводить в научную эксплуатацию новые запасы исторического сырья, занумерованного и скрытого в помещениях, недоступных солнцу, огню и воде, сырости, холоду н хищениям.



Нынешний архивист не вздохнет над засушенным цветком в старинном альбоме, не загрустит над упакованным в миниатюрный конвертик колечком золотистых волос. Не сувениры прошлого привлекают его, а неизвестные факты этого прошлого. Не в его характере ахать и удивляться. Особенно трудно чем-либо удивить работников ЦГАЛИ - архива, принявшего в себя многое множество старинных рукописей в связках, в папках, в картонах, коробках и переплетах из музеев Литературного, Исторического, из театров Большого и Малого, из Третьяковской галереи, из Московской консерватории, из Архива древних актов и другие более близкие к нам по времени акты, договоры, письма и рукописи, которые передали в ЦГАЛИ нынешние наши издательства и творческие организации. Чем удивить работников этого архивного левиафана, насчитывающего около двух тысяч отдельных фондов - фондов родовых и семейных, писателей и ученых, актеров и музыкантов, деятелей политических и общественных? Станут ли там ахать и удивляться при виде еще одного письма или двух фотографий? Привыкли!

Однако сообщение доктора Воскресенского даже и в ЦГАЛИ про извело впечатление огромное. Зарумянились опытнейшие оживилось спокойнейшие. Просто неправдоподобным казалось, что в Актюбинске, в частных руках, может храниться такая удивительная коллекция. Все задвигалось, заговорило, принялось строить догадки и вносить предложения. Одни считали необходимым немедленно запросить или вызвать, другие - отправить и привезти, третьи - просто доставить. Иные советовали не торопиться, а рассмотреть, обсудить и решить. Но поскольку рассматривать было нечего, то и обсуждать было нечего, а решать могло только вышестоящее Главное архивное управление, ибо даже и предварительные расчеты показывали, что для подобной покупки потребуются ассигнования особые.

Сначала писал по начальству я, потом начальник архива, все пошло своим чередом. И насунулся уже декабрь, и давно установилась зима, когда нужные суммы были отпущены и вышел приказ командировать меня в Актюбинск для изучения коллекции рукописей и переговоров с владелицей.

СКОРЫЙ "МОСКВА-ТАШКЕНТ"

Ободренный командировочным удостоверением (я замечал, что оно как-то придает человеку энергии), заручившись рекомендательным письмом к О. А. Бурцевой от Союза писателей СССР, я "убыл" с ташкентским поездом.

Теперь, когда медленно заскользили за стеклом составы пустых электричек, потом побежали под мостами убеленные снегом улицы с трамваями, про которые уже давно забыли в центре Москвы, когда закружились на белых полянах однорукие черные краны, осеняющие кирпичные корпуса, промелькнули вытянувшиеся возле переездов трехтонки и самосвалы, я мог наконец подробно обдумать поручение, которое по желанию моему и ходатайству возложило на меня Главное архивное управление. Что же это за рукописи? Сколько их? Как их оценивать? Автограф автографу рознь. Можно расписаться на визитной карточке, на театральной программе - вот тебе и автограф! Но написанные от руки страницы романа или рассказа, письмо да и всякая рукопись автора - тоже автограф! Как примет меня Ольга Александровна Бурцева? С чего начинать разговор? Какими глазами буду глядеть я, возвращаясь через несколько дней, на все эти подмосковные дачи и станции?

К исходу второго дня пошли места пугачевские, пушкинские, известные с детства по "Капитанской дочке", - оренбургские степи, где разыгрался буран, когда "все было мрак и вихорь", ветер выл "с такой свирепой выразительностью", что казался одушевленным, и, переваливаясь с одной стороны на другую, как "судно по бурному морю", плыла среди сугробов кибитка Гринева! Сперва думалось, как поэтично и верно у Пушкина каждое слово, потом мыслями завладел Пугачев, пришли на память сложенные в этих местах песни и плачи о нем, в которых он именуется Емельяном и "родным батюшкой", покинувшим горемычных сирот...

Оренбургские степи перешли в степи казахские. Тогда я еще не мог знать, что передо мною расстилаются те самые земли, подняв которые славный Ленинский комсомол прославит навсегда своим подвигом! Несколько лет спустя, осенним днем, я смотрел на них в круглое окошечко самолета. Черно-бархатные и золотисто-русые квадраты, вычерченные рукой великана, пропадали в стоверстной дали, заваленной дымной мглой. Простроченное пупырышками заклепок крыло неподвижно висело, подбирая под себя эти бескрайные земли, а они все текли и текли... Но это было потом, через несколько лет. А тогда я ехал, а не летел. И поезд стучал и покачивался, на окне лежала толстая шуба инея, в окно проникал серебристо-серый морозный свет. Процарапав на стекле щелку, можно было видеть степь в завихрении дыма и вьюги. Ветер катался по крыше и к ночи совсем разошелся: толкал вагон, сбивал с такта колеса. Наконец, вынырнув из темноты, окно засверкало, в купе завертелись тени, остановились, под вагоном стукнуло, скрипнуло, брякнуло, стал слышен храп, в душную спячку ворвался холод. - Актюбинск!

СОТРУДНИЦА АКТЮБИНСКОГО ГОРИСПОЛКОМА

Уже к концу первого дня каждый приезжий узнаёт, что "Ак-тюбе" - "Белый холм", что не так давно здесь было казахское поселение и старые люди помнят, как оно становилось Актюбинском. Теперь это крупный город. В годы пятилеток здесь возникла промышленность-завод ферросплавов, "Актюбрентген", "Актюбуголь", "Актюбнефть" и другие актюбпредприятия, Актюбинский аэропорт. Потом город оказался среди поднятой вековой целины. И пошли на сотнях тысяч конвертов слова "Актюбинск", "Актюбинский"... И стал он городом будущего...

Но это я опять забегаю вперед. В то утро я еще не знал всего этого, а, сдав вещи в гостиницу, торопливо шагал по архивным делам к доктору Воскресенскому.

Буран утих. Актюбинск спешил на работу. Сияли сугробы, в светлое небо поднимались жемчужные дымы, снег под калошами визжал и присвистывал.

Можете поздравить меня! В этот час Михаил Николаевич Воскресенский спешил на работу уже в другом городе. Оказывается, покуда я собирался в Актюбинск, Москва утвердила его диссертацию и он принял приглашение в Воронеж.

- Недели три как уехали. Они больше здесь не живут!..

А я так на них полагался, что не узнал даже адреса Бурцевой. Правда, выяснить это было нетрудно. Но пока я перебегал с тротуара на тротуар, расспрашивал, как пройти в управление милиции, потом искал Красноармейскую улицу, Бурцева уже ушла на работу - в топливный отдел Актюбинского горисполкома, или, короче, в Гортоп. Это заставило меня еще раз пробежаться в хорошем темпе по городу, бросив взгляд на бронзовую фигуру знатного казахского просовода Чаганака Берсиева. Непредвиденные препятствия распаляли нетерпение и беспокойство. "Что, - думал я, - если раньше конца дня на автографы поглядеть не удастся? А может быть, и до завтра?.. А вдруг она не сможет показать их до воскресенья?! Хоть бы Лермонтова увидеть сегодня!.."

Но тут я уже читаю на табличке: "Гортоп" - и, обметя веничком ноги на деревянном крылечке, вступаю в помещение, где за столами вижу пятерых женщин - четырех помоложе, одну постарше других.

Те, что помоложе, подняв голову при моем появлении, не проявили ко мне никакого решительно интереса и снова углубились в работу. Та, что постарше - лет пятидесяти, - с пронзительным темным взглядом, с интересным и тонким лицом, с цветной повязкой на седеющих волосах, проявила ко мне значительный интерес. Наклонив голову и слегка опустив ресницы, она дала понять, что догадывается, кто я и откуда к ней прибыл, но не хотела бы распространяться здесь - в учреждении - на тему, с работой не связанную.

Я представился ей. Она, в свою очередь, познакомила меня с остальными. Зашел разговор о вчерашнем буране, об изобилии снега, о гостеприимстве актюбинцев, о достоинстве актюбинских гусей, продающихся на колхозном базаре.

Проявив повышенный интерес к актюбинской кухне, ибо время завтрака уже миновало, я извинился тем, что у меня к Ольге Александровне неотложное дело и я хотел бы его изложить, не мешая другим.

Ольга Александровна, казалось, находится в затруднении: начальник уехал в район, если только уйти без его разрешения?

Сослуживцы ее поддержали: будь начальник на месте, он, конечно, отпустил бы поговорить - человек из Москвы, потеряет день понапрасну. Два-три часа можно всегда отработать. Доводы показались Ольге Александровне вескими, и мы вышли.

ТЫСЯЧА ПЯТЬСОТ ВОСЕМЬ

Бурцева привела меня в комнату на втором этаже, обычную комнату о двух окнах, затопила небольшую плиту, поставила чайник и в нерешительности стала оглядывать стол, диван, подоконники.

- Прямо не представляю себе, - сказала она, - где вы разложите их...

Список я знал. Знал, что бумаг будет много. Тем не менее сердце испуганно екнуло, стало жарко. - На столе? - сказал и тут же понял, что глупо. - Ну стола-то вам, конечно, не хватит, - ответила Бурцева, быстро взглянув на меня и улыбнувшись любезно и живо. И я - за эти полчаса в который раз! - отметил про себя, что она держится с простотой и свободой человека благовоспитанного и сдержанного.

- Впрочем, - продолжала она, - как-нибудь выйдем из положения. Боюсь только, негде будет поставить чай. А вы у меня голодный...

Сделав шаг по направлению к окну, она сдернула скатерть, какою была накрыта стопка вещей в углу, сняла и отставила в сторону корзиночку, потом чемодан, еще чемодан...

- А этот, - сказала она, указывая на самый большой, - берите! Ставьте его на диван!

Я схватился... Помятый, обшарпанный чемодан в старых ярлыках и наклейках, служивший хозяевам, видимо, с дореволюционных времен... Схватился за ручку - он как утюгами набит! Взбросил его на диван... Бурцева подняла брови:

- Открывайте! Он у меня не заперт... Раздвинул скобочки, замки щелкнули, крышка взлетела... Нет! Сколько ни готовился я увидеть эту необыкновенную коллекцию и взглянуть на нее спокойно и деловито - не вышло! Я ахнул. Чемодан доверху набит плотными связками... Письма в конвертах... Нежные голубые листочки. Листы плотной пожелтевшей бумаги из семейных альбомов. Рескрипты. Масонские грамоты. Открытки. Визитные карточки. Аккуратные копии. Черновики. По-русски. По-французски. По-итальянски...

Задыхаясь, беру письмо... "Лев Толстой"... Фуф!!! Как бы с ума не сойти!..

...Автобиография Блока!

...Стихотворение Шевченко!

...Духовное завещание Кюхельбекера!

...Черновик XII главы "Благонамеренных речей" Щедрина!

...Фотография Тургенева с надписью.

...Рассказ Николая Успенского.

...Стихотворение Есенина...

...Письмо мореплавателя Крузенштерна... Революционера Кропоткина... Кавалерист-девицы Дуровой... Художника Карла Брюллова... Генерала Скобелева... Серафимовича, автора эпопеи "Железный поток"... Академика Павлова...

Читать одни подписи?.. Нет! Надо хотя бы проглядывать!.. Это что? Карамзин?

...Нашел две харатейные Нестеровы летописи весьма хорошие: одну 14 века у Григория Пушкина, которую уже списал для себя, а другую в библиотеке Троицкой, столь же древнюю. Ни Татищев, ни Щербатов не имели в руках своих таких драгоценных списков... Одним словом, не только единственное мое дело, но и главное удовольствие есть теперь история. Думаю, что бог поможет мне совершить начатое не к стыду века...
12 сентября 1804 года. Письмо к какому-то Михаилу Никитичу... Муравьеву, должно быть?! "Начатое" - это, конечно, "История государства Российского".


Дорогой Антон Степанович... Это Рахманинов пишет Аренскому!

...Будь добр... сделай мне одолжение... нечего и говорить, конечно, что я заранее одобряю и доволен твоим выбором... Б первый момент, как я прочитал твое письмо, мне пришло в голову, что лучше Земфиры-Сионицкой и Шаляпина-Алеко я никого не найду. Но согласятся ли они? Как бы то ни было, но я прошу тебя подождать назначать кого-нибудь на эти роли дней пять, шесть, когда я сообщу тебе результаты...
17 апреля 1899 г.

Речь идет о подборе певцов для постановки оперы Рахманинова "Алеко" в Таврическом дворце в Петербурге...
...об Грибоедове имеем известия... он здоров, но, говорят, совсем намерен бросить писать стихи, а вдался весь в музыку, что-то серьезное пишет...
Чья подпись? "Д. Бегичев". Письмо Кюхельбекеру. Март 1825 года - время, когда Грибоедов находится в Петербурге, где с огромным успехом в декабристских кругах ходит по рукам в копиях "Горе от ума". Что Грибоедов сочинял музыку - всем известно! Но это, кажется, свидетельство новое!..
А это?! Шесть, семь... целых восемь писем самого Кюхельбекера. К разным лицам. Из ссылки.

Позволено ли поэту изображать порок?..
Ого!.. В печати не появлялось!..
Изображать поэт все может и даже должен, иначе он будет односторонним, но представлять порок в привлекательном виде преступление не перед одною нравственностью, но и перед поэзиею...
Взгляд на роль и назначение литературы, характерный для декабристов, требовавших от нее высокого этического идеала. Письмо 1835 года. Прошло уже десять лет после крушения всех декабристских замыслов; Кюхельбекер, отбывая сибирскую ссылку, проповедует свои прежние взгляды.
А это что же такое - в другом письме Кюхельбекера? "...Пушкина..."?

Успел прочесть Гусара Пушкина. По моему мнению журналисты с ума сходили, нас уверяя, что Пушкин остановился, даже подался назад. В этом Гусаре Гётевская зрелость таланта...
Великолепные письма! Каждое!.. Вот еще: о заслугах поэта Гнедича - переводчика "Илиады" Гомера. О его - Кюхельбекера - работе над трагедией "Прокофий Ляпунов"... Это, кажется, менее интересное письмо; "Казань, 21 Генваря 1832 года..." Чье это?
Мы были на литературном вечере у Фуксов... Н.И. Лобачевский...
Нет, тоже важное!
...Н.И. Лобачевский читал стихи сочинения m-me Фукс и несколько раз чуть не захохотал... Баратынский все время сидел с потупленными глазами...
Великий математик Н.И. Лобачевский и замечательный поэт Е.А. Баратынский в казанском литературном кругу! Тоже интересно! Адресовано письмо литератору Ивану Великопольскому. Бросаю его, потому что вижу почерк Чайковского ...о "Чародейке"!
...В глубине души я твердо убежден, что фиаско незаслуженно, что опера написана с большим тщанием, с большой любовью и что она совсем не так плоха, как об ней с единодушной враждебностью отозвались петербургские газеты...
Гениальнейший композитор оправдывается перед директором императорских театров И.А. Всеволожским после того, как новая его опера провалилась на императорской сцене! Это тоже письмо неизвестное, интереснейшее письмо!.. Где тут у меня композиторы?
Письмо ложится на подоконник, рука тянется к чемодану... И - даже в жар бросило! - Лермонтов!

Милая бабушка, так как время вашего приезда подходит, то я уже ищу квартиру и карету видел, да высока...
Вся кровь в голову!.. Неизвестное!! Упоминается имя Ахвердовой... Много лет стремлюсь доказать, что Лермонтов знал эту женщину. И вот наконец:
Прасковья Николавна Ахвердова в майе сдает свой дом...
 
Новое письмо Лермонтова
Подробно изучать буду после: впереди десятки, нет, сотни документов и писем! Неизвестно еще, что найду: Жуковский Василий Андреевич... Сообщает, как идет у него перевод "Одиссеи"... Дельвиг обращается к Кюхельбекеру:
Ты страшно виноват перед Пушкиным, он поминутно об тебе заботится... Откликнись ему, он усердно будет тебе отвечать...
1821 год. Пушкин в Кишиневе. Кюхельбекер уехал на службу в Грузию. Дельвиг стремится связать лицейских друзей.
...Полевой: благодарит Марковича за согласие сотрудничать в "Московском телеграфе"

... Станкевич: предлагает Максимовичу "три пьесы" для альманаха "Денница"

... Надеждин: просит прислать ему материалы для "Одесского альманаха"

... Катенин: поручает свои литературные дела Жандру

... Чернышевский: после долгих лет ссылки обращается к Авдотье Панаевой

... Шаляпин: сообщает Горькому об успехе в Париже оперы "Борис Годунов"...

Посерел и померк за окнами короткий актюбинский день, наступил и прошел вечер. Бурцева ушла ночевать к дочери. А я все еще, словно фокусник, продолжаю вытаскивать рукописи из этого, кажется, бездонного чемодана.

Да... Ольга Александровна не шутила, сказав, что стакан с чаем некуда будет поставить. Рукописи разложены на столе, на постели, на валиках дивана, на табуретках и просто на полу - на газетах... Здесь подлинные и большей частью неопубликованные автографы: Ломоносова, Державина, Крылова, Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Вяземского, Дениса Давыдова, Катенина, Кюхельбекера, И.И. Козлова, Дельвига, Баратынского, Веневитинова, Языкова, Хомякова, С.Т. Аксакова, Даля, Гоголя, Лермонтова, Герцена, Огарева, Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Курочкина, Тютчева, Полонского, Фета, Майкова, А.К. Толстого, Гончарова, Григоровича, четыре письма А.Н. Островского, четыре письма Льва Толстого, восемь чисем Достоевского, тринадцать писем Тургенева, шестнадцать писем Горького, пятьдесят писем Чехова и автограф рассказа его "Великий человек", переименованного потом в "Попрыгунью".

Здесь сорок два письма журналиста Греча к Фаддею Булгарину, девяносто одно письмо поэта Пальмина к Лейкину, пять писем Лескова, Писемский, Сухово-Кобылин, Гаршин, Глеб Успенский, Мамин-Сибиряк, Андреев, Брюсов, Блок, Есенин; композиторы: Чайковский (пять писем), Кюи, Рубинштейн, Направник (двенадцать), Глазунов, Танеев, Рахманинов; художники: Александр Иванов и Карл Брюллов, семнадцать писем В.В. Верещагина; письма актеров Мочалова, Каратыгина, Стрепетовой, Яворской, гастролировавших в России итальянских певцов и других заграничных знаменитостей; грамота за подписью гетмана Мазепы, указы Екатерины II, автографы Потемкина и Суворова, записки Павла I, рескрипты Александра I, письма декабристов, письма генералов: Ермолова, Платова, Барклая де Толли, Дибича-Забалканского, Паскевича-Эриванского и многих других...

Если бы я захотел перечислить все документы, мне пришлось бы назвать более пятисот имен великих и прославленных русских людей.

Передо мной лежала знаменитая коллекция Бурцева, которая исчезла из поля зрения исследователей и архивистов в тридцатых годах и считалась безвозвратно утраченной!

Судя по обращениям в письмах, можно было понять, что в основу ее легли документы из архива В.К. Кюхельбекера, из архивов позорно знаменитого Фаддея Булгарина, литераторов М.А. Максимовича и Н.А. Марковича, писателя-юмориста Н.А. Лейкина, беллетриста А.А. Лугового, певицы П.А. Бартеневой, композитора Н.Ф. Соловьева, из коллекций доктора Л.Б. Бертенсона и переводчика Ф.Ф. Фидлера.

Трое суток я не ложился спать - все раскладывал этот необыкновенный яасьянс.

Наконец, когда работа была закончена и я, стуча зубами от усталости и волнения, зябко потирал руки, Бурцева спросила меня:

- Сколько вы насчитали?

Я отвечал:

- Здесь тысяча пятьсот восемь различных писем и рукописей.

- Да. Я тоже считала, и у меня получилось даже как будто немного меньше. Не откажите, - попросила она, - сообщить ваше мнение о коллекции моего отца, с которой вы познакомились, и охарактеризовать наиболее интересные вещи.

Я начал перечислять имена, называть особо замечательные автографы.

- Вас не затруднит сказать, чего здесь не хватает, по-вашему? - спросила Бурцева, когда я умолк. - Какие имена не встречаются в этой коллекции вовсе? Не возникает ли у вас ощущения пробелов?

Только долгое время спустя я понял, что беспокоило Бурцеву и почему мне был задан этот вопрос, ответить на который не так-то легко. Известно: труднее всего сказать, чего нет!..

- Здесь нет... м-м... сразу не сообразить как-то... автографов... Пестеля, Грибоедова... в копии представлен Рылеев... Кого еще нет?.. Стасова нет... Короленко... Из тех, что лежат возле зеркала, - тут у меня полководцы, - Кутузова и Багратиона. Да, вспомнил! Нет Глинки, Мусоргского, Бородина... А главное, Пушкина нет, к сожалению!

- Пушкин есть. Он у меня отложен!

С этими словами Ольга Александровна вынула из книги маленькую записочку на французском языке, адресованную Катенину, с просьбой одолжить денег. Две строчки.

- Вот. Дата "1-е апреля". И подпись "Pouchkin". Тут мы подошли к самому трудному.

САМОЕ ТРУДНОЕ

- Если бы я решила уступить этот автограф архиву, - спросила Бурцева, обдумывая и осторожно взвешивая каждое слово, - в какой, по-вашему, сумме могла бы выразиться подобная передача?

Я не менее осторожно ответил:

- Это вам точно скажет закупочная комиссия при Литературном архиве.

- Нет! - мягко произнесла Бурцева. - Мне хочется услышать от вас хотя бы приблизительную оценку.

- Если это действительно окажется Пушкин (говорить надо было ответственно и по-деловому) ...если это окажется Пушкин, то за это могут заплатить, - стал я размышлять вслух, - чтобы не соврать вам... что-нибудь порядка... рублей, я думаю, пятисот...

- Неужели?

- Конечно, порядка пятисот... Ну, может быть, несколько меньше...

- Автографы Пушкина - величайшая редкость, - сказала Бурцева озабоченно. - Мой отец был крупным специалистом и знал цену таким вещам... Он очень дорожил этим автографом. Поэтому я думаю, что вы ошибаетесь. И как-то, простите, удивлена словами: "если это окажется Пушкин..." Вы, вероятно, уже убедились, что в коллекции, над которой я предоставила вам возможность трудиться, собраны только подлинные автографы. А вы - эксперт государственного архива - начинаете выражать сомнения. Если бы я не была в вас уверена, я могла бы подумать, что вы просто решили ввести меня в заблуждение... И вообще, я не совсем понимаю: если Пушкин идет за пятьсот, то в какой же цене остальные автографы? Лермонтов, скажем? Двести? Или, может быть, сто?

- Не менее тысячи.

- Это что? Ваше пристрастие? - Ольга Александровна говорит иронически. - Или другие тоже посмотрят так?

Ну конечно, не надо ей объяснять... Она и сама понимает, что содержательное письмо Лермонтова, заключающее в себе новые факты, ценнее незначительной записочки Пушкина. Но... Впрочем, она хотела бы прежде всего выслушать мое мнение о каждой рукописи отдельно. Дело сложное!

Передо мной лежали документы, научное значение которых одному человеку известно быть не могло. Разве я специалист по военной истории? Или, даже и зная литературу, мог ли на память сказать, какие письма Чехова опубликованы полностью, какие с купюрами?

Перед отъездом в Актюбинск я, разумеется, спрашивал в архиве, во сколько оценивать автографы Гоголя, Тургенева, Достоевского, Чайковского, Чехова - те, о существовании которых в коллекции Бурцева знал. Но разве мог я предвидеть, что нападу на такую пропасть бумаг!

Приходилось цены определять приблизительно: "от"-"до". "От" иной раз казались Ольге Александровне - маловаты. "До" беспокоили меня. Назову, а сам сомневаюсь: что скажут в Москве? "Наобещал' Увлекся! Завысил!.."

Впрочем, Ольга Александровна и здесь проявляла сдержанность, разговаривала любезно и просто, сомнения выражала в вопросительной форме, удивленно приподняв брови. Бели я начинал убеждать ее, что больше никак не дадут, отвечала, подумав:

- Вам виднее.

- Очевидно, нам будет удобнее разговаривать, - сказала она наконец, - если вы предварительно составите опись. И лучше бы в двух экземплярах. Один возьмете с собой. Другой останется у меня. На случай возможных недоразумений. Это был дельный совет.

В тот же час я принялся за работу.

НОТАРИАЛЬНАЯ ДОВЕРЕННОСТЬ

Склонив голову несколько набок, как Чичиков, сгибаясь, прищуриваясь и подмигивая себе самому, словно Акакий Акакиевич, трудился я над составлением первого каталога коллекции, отмечая, где копия, где автограф, а если письмо, то от кого и кому, дату, число страниц.

Время быстро пошло. Москва стала окутываться для меня туманом воспоминаний.

По окончании описи каждое письмо и записку пришлось пробежать глазами, против каждого номера выставить предположительную оценку. После этого Бурцева взяла счеты. И записала итог. Он выражался в солидной сумме из четырех нолей, а впереди стояла хотя и не последняя цифра из девяти, но далеко и не первая.

Предварительное изучение коллекции - на дому у владелицы - можно было считать законченным. Тут Ольга Александровна стала собираться к нотариусу, чтобы оформить доверенность.

- Зачем? Мне неудобно, - возражаю я ей. - Я представляю интересы архива.

- Не отказывайтесь, - советует Бурцева. - Вы возьмете с собой чемодан. И вас и меня это вполне устроит. У меня нет сомнений, - говорит она, улыбаясь, - что вы все равно будете защищать в Москве мои интересы.

- Тем не менее вам следовало бы поехать самой.

- Не могу. Я человек служащий. Ни с того ни с сего - и вдруг еду.

Я предлагаю походатайствовать о предоставлении ей отпуска. Нет, это ее не устраивает. Уехать она не может по разным причинам.

- Кого же уполномочить? - размышляет она. - Знакомых у меня в Москве нет.

- Дайте доверенность дочери. Ей двадцать три года. Она юридически правомочна.

- Рине? Но у Рины ребенок! Мальчику третий годик.

- А свекровь? Мальчик побудет без матери полторы-две недели, - подаю я совет. - Покупка должна быть оформлена до двадцатого декабря. Иначе срежут ассигнования. Двадцать третьего можете Рину встречать.

- Боюсь, ничего не получится!

- Остановится Рина у нас, - продолжаю я уговаривать.

- От имени нашей семьи я зову ее в гости. И даже проезд оплачу.

- Только в долг, - решительно ставит условие Бурцева. - Из полученных денег она все вам вернет... Ладно, - сдается она. - Как-нибудь выйдем из положения. Рина! - зовет она дочь. - Тебе придется поехать в Москву. Иди собирайся. Если ты поторопишься, вы успеете к ашхабадскому. А я тем временем пойду оформлю на твое имя доверенность.

Рина согласна. За сыном посмотрит свекровь, по вечерам Ольга Александровна будет брать его к себе в комнату. Все устроилось. Едем.

Но, прежде чем оставить Актюбинск, надо сказать наконец, откуда взялась и как попала туда эта удивительная коллекция.

ОТКУДА ВЗЯЛАСЬ, КАК ПОПАЛА?

Жил в свое время в Петербурге богатый коллекционер из купцов Александр Евгеньевич Бурцев. Собирать он начал давно - еще в конце прошлого века. Собирал все: редкие книги, журналы, газеты, иллюстрированные издания, картины, лубок, литографии, исторические документы, автографы. Малыми тиражами выпускал на свои средства описания этих коллекций. Характер собирательской деятельности А.Е. Бурцева хорошо раскрывает заглавие одного из таких изданий: "Мой журнал для немногих или библиографическое обозрение редких художественных памятников русского искусства, старины, скульптуры, старой и современной живописи, отечественной палеографии и этнографии и других исторических произведений, собираемых А.Е. Бурцевым. СПб., 1914".

Публиковал Бурцев не только "обозрения", но и самые документы, а иногда полностью тексты принадлежавших ему редких книг. Так, скажем, он дважды перепечатал в своих изданиях радищевскоа "Путешествие из Петербурга в Москву", которое царская цензура жестоко преследовала со дня выхода в свет этой книги вплоть до 1905 года. Среди бурцевских материалов, которые печатались крохотным тиражом, в сто - сто пятьдесят экземпляров, эти перепечатки прошли, не задержанные цензурой. О них напомнил несколько лет назад в своей книге крупнейший советский библиофил Николай Павлович Смирнов-Сокольский, Народный артист, отметивший также, что издавались "описания" и "обозрения" Бурцева довольно беспорядочно и неряшливо. Это понятно: научная сторона дела не очень интересовала его.

Собирал Бурцев много и широко, не жалел ни времени, ни трудов, чтобы раздобыть уникальную книгу или гравюру, скупал полотна молодых, подававших надежды художников, архивы писателей - знаменитых, незнаменитых, умерших, живых, - их долговые обязательства, расписки, семейные фотографии... Все шло в дело!

В начале двадцатых годов попал к нему сундук с бумагами Кюхельбекера. Когда в 1925 году вышел в свет роман Юрия Николаевича Тынянова "Кюхля", большая часть содержимого этого сундука перекочевала к Тынянову: Тынянов, занимавшийся Кюхельбекеров с юных лет, смог выяснить подлинное его значение, издал его сочинения, впервые открыл его читающей публике как большого поэта.

Но перешел архив Кюхельбекера к его страстному исследователю и биографу не весь и не сразу. А переходил по частям в продолжение нескольких лет. Помню, Тынянов приобрел часть кюхельбекерской тетради, затем - начало ее и, наконец, долго спустя - недостающие в середине листы. Впрочем, прежде в среде коллекционеров дробление рукописей считалось делом обычным. Даже такой известный литератор, как Петр Иванович Бартенев, один из первых биографов и почитателей Пушкина, издатель исторического журнала "Русский архив", отрезал от принадлежавших ему автографов Пушкина узкие ленточки - по нескольку строк - и расплачивался ими с сотрудниками. Об этом рассказывал знавший Бартенева лично пушкинист Мстислав Александрович Цявловский. В наше, советское время все эти обрезки встретились вновь в сейфе Пушкинского дома - Института русской литературы Академии наук СССР. Так что в смысле обращения с рукописями Бурцев, смотревший на них, как на предмет продажи или обмена, среди собирателей исключения не составлял. Но по количеству и качеству прошедших через его руки автографов это был коллекционер исключительный, один из крупнейших в России.

Его хорошо знали исследователи литературы, жившие в Ленинграде, знали историки. Мне лично не довелось с ним встретиться. Но в пору, когда я жил в Ленинграде, приходилось много слышать о нем от людей, хорошо с ним знакомых.

В двадцатых годах многие материалы из собрания Бурцева поступили в Пушкинский дом, в Ленинградскую Публичную библиотеку, позже - в Московский литературный музей...

В 1935 году Бурцевы переехали в Астрахань, забрав с собой коллекцию. Три года спустя Бурцев умер. Умерла и жена его. Ольга Александровна, жившая с ними в Астрахани, осталась с двенадцатилетней дочерью Риной одна. Теперь коллекция перешла в ее собственность. Понимая, что это огромная ценность, она, хотя и нуждалась в деньгах, решила во что бы то ни стало ее сохранить. Но в 1941 году, когда гитлеровские войска подходили к Ростову, ей пришлось срочно эвакуироваться. Эшелон шел в Актюбинск. Увезти с собой коллекцию она не могла. И оставила ее в доме, из которого присуждена была выехать. Тут было уже не до рукописей!

Время шло. Живя в Актюбинске, она с тревогой думала о коллекции, брошенной на произвол судьбы. И в 1944 году решила послать за ней Рину, которой к тому времени исполнилось восемнадцать лет.

Рина приехала в Астрахань и сразу пошла туда, где они жили прежде. Хозяева квартиры не претендовали на чужое имущество: коллекция с 1941 года лежала на чердаке, по-астрахански - на "подловке".

Рина поднялась на чердак. В светелке под крышей лежала на полу груда рукописей. Девушка набила бумагами большой чемодан. Потом занялась ликвидацией кое-какого имущества. Закончив дела, повезла чемодан в Актюбинск. Мать приняла его, поставила в угол, на него поставила еще два чемодана и маленькую корзиночку, накрыла их скатертью и стала подумывать о том, как приступить к реализации этих сокровищ. Актюбинское областное архивное управление с самого начала показалось ей недостаточно мощной организацией. Тогда она решила обратиться с предложением в один из московских архивов.

Доктор Воскресенский собирался в Москву. Она попросила его прощупать почву в столице, а по поводу лермонтовского письма связаться со мной - ей как-то попалась на глаза в "Огоньке" одна из моих работ. Воскресенский в Москве завел разговор в доме одного академика. Там было названо мое имя. Таким образом находка пришла ко мне сама, без всяких с моей стороны поисков и усилий... Остальное вы уже знаете.

ПАССАЖИР ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ

Рина оделась, стоит с чемоданчиком, в валенках, и в пальтишке, принимая подбородком заправленный в ворот белый оренбургский платок. Это заставляет ее, слушая разговор, скашивать глаза попеременно то на меня, то на мать. Взгляд у нее карий, живой. Приятный овал лица, легко розовеющая кожа. У матери лицо спокойнее, строже. У дочки есть что-то остренькое, чуть напряженное, хотя черты правильные, даже красивые. Но выражение лица заключено не в чертах, а в "поведении" лица. А жизнь лица соответствует разговору - в данном случае удивленно-наивному.

Рина прощается с матерью. Я в последний раз заверяю, что это дело недолгое. Можно ехать!

...Пыхтя, переступая криво и мелко, мы с Риной волочим вдоль вагонов тяжеленный чемодан с полутора тысячами рукописей, поминутно перехватывая другой рукой "свои" чемоданы, и наконец останавливаемся возле жесткого бесплацкартного: об удобствах нужно было думать заранее. Места в поездах, проходящих через Актюбинск, бронируются по телеграфу. Напрасно, расстегнувшись, лезу я в глубину пиджака.

- Нет мест, идите в другой... Гражданин, теряете время!

Но тут пассажир, стоящий в лютую стужу возле ступенек без шапки и в кителе, сгорбившись и запустив руки в карманы штанов до самых локтей, - пассажир дрожащий и посиневший, однако верный своей привычке выходить из вагона в чем есть, - вступил в разговор.

Люблю пассажира-общественника - любознательного, дельного, справедливого; пассажира, который первым соскакивает на платформу и последним входит в вагон уже на ходу; который знает всегда, какая впереди станция, который охотно укажет вам на новый завод в степи, обратит внимание на новую марку машин, мелькающих под брезентом на открытых движущихся платформах... Он же первый в вагоне шутник, балагур и рассказчик. И все-то знают его, все на него смотрят с улыбкой, беспокоятся - не остался ли? А он тут как тут, душа-человек, любимец всего вагона! На коротких дистанциях такому пассажиру не развернуться. И потому встречается он в поездах только дальнего следования.

- Как же в другой, когда в наш вагон? - наставительно обратился он к проводнице. - Давай этих двоих посадим! Тем более, что один пассажир - девушка! Передайте сюда чемоданчик, - вот тот, здоровый!

И, схватив заветный - с коллекцией, - поставил его на площадку.

Я сделал попытку вернуть чемодан на платформу:

- Не надо, скоро алма-атинский проходит...

- Не трогай, хозяин, - пригрозил коченеющий. - Девушка, подымайтесь!

Рина взбежала.

- Равняйся на лучших! - И он подпихнул меня на ступеньку.

Подножка поплыла, заскользили колеса... Он некоторое время шел рядом с вагоном, стуча зубами, потом ввинтился на поручне и, вступив на площадку, назвался Павлом Василичем. В вагоне быстро обнаружил резервы площади, Рине уступил вторую полку, сам полез на багажную. А я уселся на краешке скамьи у прохода и стал пасти чемоданы.

Не часто случается, чтобы рукописи великих людей, да еще в несметном количестве, транспортировались в таких неподходящих условиях! Подумать! Чуть не на цыпочках входите вы в помещение архива, шепотом просите выдать для изучения рукопись. Чуть не на цыпочках вам выносят ее - "единицу хранения" - в папке, с инвентарным номером, переложенную тонкой бумагой. Расписавшись в ее получении, затаив дыхание, вы не берете ее, а касаетесь. Пальцы ваши становятся перстами - сухими и легкими. Пролистав со всеми предосторожностями, вы наконец сдаете ее. И понесли ее бережно снова в хранилище, которое в шесть часов вечера запрут, запломбируют и опечатают, придавив сургучом суровую нитку.

Какие там нитки и сургучи! Я поставил бурцевский чемодан "на попа" в проходе между скамейками, ел на нем суп, пил на нем чай да еще приговаривал:

- Ноги затекли из-за этого проклятого чемодана! Хоть бы его украли!

Мне казалось, что пренебрежение к нему - лучший способ предохранить его от случайностей, рассказами о которых то и дело угощал меня Павел Василич.

- Вот недавно, - начинал он, свешиваясь с верхней полки, - у одного чемодан обменяли. Ночью подъезжают к Свердловску - сосед схватился: "Мне выходить!" Пошел - с чужим чемоданом. А свой - перепутал-оставил. Тот глядит утром: "Не мой!" Открыли - там коробки круглые, с кинокартиной, исключительной ценности. А у него что было? Курица, вещи-это неважно! А главное, диссертация! "Четыре года работал над ней. Все, говорит, мне дальше незачем ехать. В Казани схожу, еду обратно, я этого раззяву найду!" А начальник поезда: "Не советую. Вы его потеряете хуже. А так вас в Москве встречать будут. Ему тоже от вашей диссертации радости мало". И что же вы думаете? Прибывает поезд в Москву - подходят: "Не вы кандидатскую пишете?"

Наслушаюсь я этих рассказов - гляжу... Нет, бурцевские богатства на месте!

КОНЕЦ БЮДЖЕТНОГО ГОДА

Так, обмениваясь разными "случаями", доехали мы до Москвы, а там и до дома. Звоним. Открывают:

- Наконец-то! Что ты так задержался?

Я радостно:

- Познакомьтесь: это Рина - дочь Ольги Александровны Бурцевой. Она будет теперь жить у нас.

- Так ведь ты же ездил за рукописями?!

- И рукописи привез!

- Ну, молодец! Поздравляю! Здравствуйте! Как ваше отчество?

Передислоцировались. Устроили Рину. После этого я сел разбирать неразборчивое, читать недочитанное. Замелькали короткие серые дни - декабрь, конец года.

Наконец изучение закончилось, и поехали мы с Риной в Литературный архив - повезли знаменитый чемодан на такси.

Если даже предварительный список, сообщенный доктором Воскресенским, список глухой и неполный, и тот произвел в архиве, как говорилось, впечатление неслыханное, то появление чемодана следовало отнести к чрезвычайным событиям.

Я поднял крышку... Это сопровождалось покорными просьбами не тянуть; достал первые листки - послышались разные "Ух, ты!..", "Скажите...", "Шибко!", "Да-а...", "Съездил!.." и прочие глаголы, частицы и междометия, которые куда лучше пространных речей выражают настроения восклицателей.

Я стал метать на столы автографы самые редкие, называть самые звучные из самых знаменитых фамилий... Исторглись возгласы одобрения, вопросы:

- Это что же? Полная бурцевская коллекция?

- Полная, - горделиво отвечал я. - Вся. До последней бумажки.

Сперва коллекцию смотрел начальник архива. Потом - его заместитель. Потом - начальник начальника. Затем - эксперт по оценке. После него - другой. Наконец они оба вместе. После этого стала известна предварительная оценка, которая выражалась в сумме, заключавшей четыре ноля, а впереди цифру, среднюю между девяткой и единицей. После этого собрали Научный совет. И тут каждый начал интересоваться не только тем, что составляет его специальность и предмет его изучения, но и решительно всем.

Так, знаменитый наш пианист профессор А.Б. Гольденвейзер просматривал письма Льва Николаевича Толстого, которого близко знал, и в то же время держал руку на письмах Рахманинова - с ним он вместе учился.

Профессор Иван Никанорович Розанов, собравший в своей библиотеке пять тысяч стихотворных сборников, и тут прежде всего стал интересоваться стихами. И решительно все - музыканты, историки, архивисты - подтверждали ценность коллекции, отдавая должное опыту Бурцева.

Только в одном автографе Бурцев ошибся: все подлинно в автографе Пушкина - и бумага, и дата, и подпись "Pouchkin". Только Пушкин не тот. Не Александр Сергеевич, а брат его - Лев. Необычайно похожий почерк.

Плохо было, однако, то, что, пока шли ознакомления и обсуждения, оценки, переоценки, бюджетный год подошел к концу. И средства, отпущенные на покупку коллекции, срезали.

Тогда мне сказали:

- Поскольку дочь Бурцевой гостит у вас, передайте ей, что оформление задерживается и что оплатить покупку мы сможем только в новом году, после того как нам утвердят смету. А пока пусть едет в Актюбинск. Мы ее вызовем. Это будет в марте или апреле. Я приехал домой и сказал:

- Покупка несколько задержалась, Рина, поэтому пока поезжайте в Актюбинск. Они вас вызовут. Это будет... в январе или в феврале.

Даже и сейчас, по прошествии долгого времени, без всякого удовольствия вспоминаются дни, когда я ходил виноватый в том, что не заплатили, испуганный, что не скоро заплатят. Со дня приезда в Москву прошли две недели, и три... Рина скучала, ходила в кино, беспокоилась о ребенке и о коллекции, напоминала мои обещания: "Двадцать третьего будете дома". Из Актюбинска шли телеграммы. Все это было невесело!

НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ СОБЫТИЙ

Прошло несколько дней. В ЦГАЛИ опять многолюдно. В вестибюле докуривают, обмениваются рукопожатиями, вежливо уступают - кому первому войти в двери зала. В зале расспросы, приветы, шутки, тут же, на ходу, обсуждение важных дел: - ...на конференцию в Харьков... - ...ставьте вопрос - мы поддержим... - ...продавалась в Академкниге... - ...почерк очень сомнительный... - ...такие уже не носят...

Звонок. Начальник архива, упираясь ладонями в стол, объявляет:

- На повестке - отчет отдела комплектования о поступлениях последнего времени. Докладчик - товарищ Красовский. Юрий Алексанч, прошу...

К трибуне быстро и бодро идет, приосанившись, средних лет человек с внешностью декабриста: серьезное, благодушное выражение лица, бачки, в черной оправе очки.

Говорит интересно и обстоятельно, перечисляет новые рукописи, часть которых в научный оборот или входит, или уже вошла. Но о бурцевских материалах - ни слова. Наклоняюсь к уху начальника:

- Почему он про бурцевские не говорит?

- Да за них еще не заплачено...

- А вы что, хотите от них отказаться?

- Ни в коем случае! Какой может быть разговор!

- Тогда я скажу о них.

- Дело ваше... Может быть, в следующий раз, когда все будет оформлено?

Но какое отношение имеет бухгалтерский документ к самому факту архивной находки? И когда начинается обсуждение доклада, беру слово и объявляю о том, что обнаружилось в актюбинском чемодане.

Не успел кончить - из зала идут записки; поднимается Василий Александрович Киселев - профессор, музыковед, один из деятельнейших работников Музея музыкальной культуры.

- Простите, - обращается он ко мне, - кому адресованы письма Чайковского, обнаруженные в этой коллекции?

- Два из них, - отвечаю, - обращены к какому-то Павлу Леонтьевичу и относятся к 1892 году, другие...

- Спасибо! А письма композитора Львова?

- Письма Львова, насколько мне помнится, адресованы певице Бартеневой.

- О, это важные сведения! Вам, вероятно, будет интересно узнать, что в Астраханской картинной галерее имеются письма Чайковского к тому же Павлу Леонтьевичу (фамилия его Петерсон), а также неизвестные письма Михаила Ивановича Глинки, и - что в данном случае важно! - к той же певице Бартеневой. Очевидно, актюбинские и астраханские материалы как-то связаны между собой! Мне кажется, вам следует это проверить.

- Простите, - спрашиваю в свою очередь я. - А как они попали в Астраханскую галерею, письма, о которых вы говорите?

- Мне объясняли, - отвечает Киселев, - только я уже точно не помню. По-моему, в Астрахани умер какой-то старик, родственники его не то погибли во время войны, не то куда-то уехали - словом, это поступило в Астраханский музей в военное время и куплено чуть ли не на базаре.

КОРЗИНА, О КОТОРОЙ НЕ ГОВОРИЛИ

Кончилось заседание. Приезжаю домой. Дверь открывает Рина. Кутается в оренбургский платок, угасающим от долгого ожидания голосом спрашивает:

- По нашему делу ничего нового нет?

-Есть, - говорю. - С вашей помощью попал сегодня в очень неловкое положение.

- В неловкое? А я тут при чем?

- При том, что со слов Ольги Александровны и с ваших я уверяю всех, что коллекция передана вами полностью, а вы, оказывается, продали часть документов в Астрахани.

- Да что вы мне говорите! Никаких документов не продавали! Уж я-то знаю! - Рина возмущена.

- Ну, значит, Ольга Александровна поручила кому-то продать. Чудес не бывает: ваши рукописи попали в Астраханскую картинную галерею.

- Каким же образом? Господи! - Она чуть не плачет. - В первый раз слышу! Рукописи? Это значит - кто-то взял и продал без нас. Подлость какая!..

- Постойте, - прошу. - Давайте говорить по порядку. Я ничего не пойму. Рукописи в Актюбинске, а вы говорите, что кто-то взял их у вас... И что же? Повез продавать в Астрахань?

- Да вы никак не поймете, потому что не знаете толком: у нас половина архива осталась на подловке в Астрахани.

- Так вы же ездили и целый чемодан привезли?!

- Ну да... чемодан - привезла. А там еще куча целая оставалась. Я чемодан-то набила, а с этими что делать - не знаю. Взяла корзину - мама раньше белье в ней держала - и туда все! Если с сорок первого, думаю, пролежало три года, что может случиться? Не могла же я еще и корзину забрать! Я и с чемоданом намучилась: вы знаете, какой он тяжелый. Холод! В вагон не протиснешься. Время военное. А у меня две руки только... Как уезжать из Астрахани, я подругам кое-что раздала. Дневник писателя Лейкина Гена один взял читать. А теперь ругать себя готова: надо было передать на хранение людям все, до последней бумажки. Кто бы подумать мог! Глупость такую сделала.

- А что было в корзине, не помните?

- Господи! - Рина взмолилась. - Вы странный какой! Ну откуда я могу помнить, когда мне и посмотреть как следует было некогда! И я же не специалистка. К тому же еще девчонка была - девятнадцатый год. Что там осталось на подловке? Рукописи, ноты от руки переписаны... Письма... Скрябина нет в чемодане?.. Там, значит!.. Петра Первого пачку бумаг, жалею, туда положила. Ноты композитора Чайковского... Вот что точно запомнила: Чехова письма там были.

- Нет, Чехова, - говорю, - вы в чемодан положили, - пятьдесят писем к литераторам Баранцевичу, Лейкину... По-моему, вы ошибаетесь.

- Ошибаюсь? Да вы знаете, сколько у дедушки Чехова было? Связка огромная. Чего же, думаю, я маме одного Чехова повезу? Разделила пачку: что - в чемодан, остальное - в корзину: ведь все равно наша. Если б я могла тогда знать... Теперь я очень и очень жалею.

Конечно, если представить себе условия, в которых пришлось оставить эту коллекцию в Астрахани, упрекать Бурцевых не за что. Как могли они в 1941 году увезти с собой тяжеленную корзину с бумагами?!

В продолжение всей войны Ольга Александровна беспокоилась о коллекции, при первой возможности послала в Астрахань дочь, чтобы спасти собрание отца. Поручила ей привезти самое ценное. И та привезла, что смогла. Наконец, без всяких с чьей-либо стороны побуждений владелица сама заявила о желании передать коллекцию в государственное хранилище. Казалось бы, сделано все. И сделано правильно.

И тем не менее нельзя успокоиться при мысли, что уникальные документы остались на чердаке без присмотра и, возможно, частично пропали. Ведь если бы в 1944 году все, чего нельзя было с собой увезти, Рина передала в картинную галерею, бумаги были бы целы!

- Почему же вы не обратились в музей, когда стало ясно, что всего с собою не увезете? - спрашиваю Рину.

Но к чему это я говорю? Что она может сделать теперь?

- Право, вы со мной беседуете, как с маленькой, - отвечает Рина с улыбкой обиженно-снисходительной. - Слава богу, сына воспитываю... А поскольку коллекция составляет нашу личную собственность, сами понимаем, куда нам с ней обращаться и кому доверять!..

Сказала и молча смотрит в окно, румяная от волнения.

ЕЩЕ СОРОК ДЕВЯТЬ

Поехал в Союз писателей, нацарапал письмо с отчетом о поездке в Актюбинск и с просьбой командировать меня в Астрахань.

Генеральным секретарем Союза был в ту пору Александр Александрович Фадеев. Письмо попало к нему. Когда на заседании секретариата дело дошло до меня, Фадеев предложил удовлетворить мою просьбу. Об этом сказал мне Николай Семенович Тихонов - я звонил ему, с тем чтобы повидаться. Условились.

В тот же вечер я отправился к Тихоновым.

У них, как всегда, народ. За чаем зашел разговор об Актюбинске, о решении секретариата; я долго упрашивать себя не заставил и регламентом ограничивать не стал. Только, рассказывая, все удивлялся: Тихонов слушает спокойно, а то вдруг словно спохватится - начинает улыбаться, раскачивается от беззвучного смеха. А я, кажется, ничего смешного не произнес.

Когда же наконец, изрядно наговорившись, добрался я до конца и сообщил, что на днях уезжаю в Астрахань, Тихонов продолжал, уже не скрывая улыбки:

- А прежде чем ехать, позвони Нине Алексеевне Свешниковой. Она сообщит тебе конец этой истории.

- Какой истории?

- Той, что ты рассказывал сейчас.

- А что такое?

- Позвони в Союз художников и узнаешь. Она была сегодня у нас; услышав, что ты собираешься в Астрахань, она просила тебе передать, чтоб ты не уезжал, не поговорив с ней. Она в курсе всего, что касается картин из коллекции Бурцева.

- Картины? А что с картинами?

- Их там продавали и покупали... Впрочем, она тебе все расскажет. А после этого ты подробно расскажешь нам.

Непостижимо! Если такое написать в повести, скажут: так не бывает. А между тем жизнь, при всей закономерности в ней совершающегося, полна подобных случайностей. Ведь если бы Тихонов не присутствовал на секретариате и Свешникова не зашла бы к нему, а он не упомянул бы о моей предстоящей поездке, - я уехал бы в Астрахань, не выяснив что-то важное. Может быть, не придется и ехать?

- Да, торопиться, во всяком случае, некуда. Картины н рисунки из коллекции Бурцева еще во время войны растащены какими-то бойкими субъектами, а частично распроданы.

Я в Союзе художников - у Нины Алексеевны Свешниковой. У нее озабоченный вид: приходится сообщать такие скверные новости. Но лучше сперва выяснить обстоятельства здесь, на месте, а потом уже ехать, не правда ли?

- В Москве скоро будет астраханский художник Скоков Николай Николаевич, от которого, собственно, у нас в Союзе художников и узнали эту историю. Подождите его, посоветуетесь. Но, насколько я понимаю, на чердаке уже ничего нет. А что касается автографов, которые поступили в Астраханскую галерею, то это можно выяснить сегодня же: для этого ни в какую Астрахань ездить не надо. Я сейчас позвоню в министерство Антонине Борисовне Зерновой - это отдел музеев...

Позвонила. В художественную галерею Астрахани переданы в 1944 году хранившиеся в коллекции Бурцева письма: Стасова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина (три записки), Достоевского, Гончарова, Полонского, Майкова, Мея, Чехова (пять писем), Короленко, французских писателей - Альфонса Доде и Поля Бурже, тринадцать неизданных писем Михаила Ивановича Глинки (о которых говорил мне опубликовавший их вскоре В.А. Киселев); письма композиторов: Варламова, Львова, Балакирева, Кюи, Чайковского (два письма), Рубинштейна, Аренского, Скрябина - целых сорок девять автографов! Немало! Но все же в тридцать раз меньше, чем хранилось в Актюбинске. И - страшно подумать! - какая это малая часть того. что оставалось в злополучной корзине!

Повез я этот список в Гослитархив. Оттуда пошла в министерство бумага с ходатайством о передаче астраханских материалов в Москву. Если не знать про корзину, можно бы радоваться. А тут одни огорчения.

БУМАЖНЫЙ ДОЖДЬ

Прихожу домой.

- Рина! Кому вы продавали рисунки?

Выясняется, что продавала военному Володе, который приезжал в Астрахань из армии после ранения и снова уехал в часть. Он художник.

- Потом Розе: у нее не то армянская, не то грузинская фамилия. Еще одному художнику - пожилому. И подслеповатый ходил. Первый явился мужчина в летах. Совсем недавно помнила их фамилии, а сейчас... что ты скажешь?!

...Приехал Скоков - хороший художник-график и человек очень милый. Но сведения, которые он сообщает, ничего хорошего не сулят. Все подтвердилось: и про базар и про расхищенные автографы.

В сорок четвертом году на астраханском базаре стали появляться куски картона, на обороте которых можно было увидеть писанный маслом пейзаж, эскиз фигуры, головку... Приносила картоны старуха. Однажды в картинную галерею притащил с базара пачку рисунков начинавший в ту пору художник Архипов. Директором галереи в то время был старейший астраханский художник Алексей Моисеевич Токарев. Вещи заинтересовали его. Выяснилось, что они попадают на базар с улицы Ногина.

Старый художник пригласил с собой Скокова, и пришли они к Рине. На веранде, где она укладывала вещи, "шел дождь бумажный". Под ногами валялись переплеты без книг, книги без переплетов, старые газеты, автографы... Скоков запомнил: автографы Репина, поэта М. Кузьмина, Григория Распутина, альбомы с рисунками Шишкина, рисунки Брюллова, Афанасьева и Лукомского. Узнав, что картин и рисунков Рина с собой не берет, Токарев предложил принять их на сохранение. Рина не решилась без матери. Сам Скоков корзины не видел, но слышал о том, что объемистая и что Рина сложила туда все то, чего не могла увезти.

После ее отъезда Токарев снова побывал в доме, но корзины не обнаружил - только отдельные рисунки и рукописи, которые и попали через него в картинную галерею. По словам Скокова, Рина пользовалась советами компании, с которой ходила в кино. Были там, кажется, неплохие девушки и ребята, но посоветовать дельного они не смогли. А кое-кем руководили и корыстные интересы.

- Какую-то часть бурцевского имущества, - предполагает Скоков, - можно найти. Еще недавно в Товарищество художников приносили рисунки и книги из коллекции Бурцева. Надо ехать вам в Астрахань, не откладывая. Вы у нас не бывали? Нет? Ну, тем более... Город у нас хороший! Ждем... Благодарю, обещаю.

- Ну, а когда?

- Как только покончу с актюбинскими делами - и к вам.

ПО СОВЕТУ КОМСОМОЛЬСКИХ РАБОТНИКОВ

Тем временем в архивных кругах стали вдруг поговаривать, что Бурцевы не столько сохранили коллекцию, сколько растеряли ее и платить им, собственно, не за что.

Разговоры эти так разговорами и остались. Такой подход к делу не соответствовал интересам нашей архивной политики, а главное - советским законам. При покупке оплачивается, как известно, не хранение, а стоимость вещи.

Прошел Новый год. Рина вернулась в Актюбинск. Но рано или поздно дело должно было окончиться оформлением взаимоотношений между владелицей и архивом. Тем и кончилось.

Это было уже весной. В Москву вместо дочери приехала сама Ольга Александровна Бурцева. По существу вопрос был решен. Через несколько дней она получила сумму, на которой остановилась оценочная комиссия, и, будучи ограничена временем, поспешила воротиться в Актюбинск. Она простилась по телефону. И больше я их не видал.

В руках моих осталась доверенность Бурцевой на случай поездки в Астрахань. В этом документе поименованы шкаф и шкафик, дамский письменный столик, кровать, пуховая перина и лампа на винтовой ножке; все остальное уместилось в двух строчках: "имущество, заключающееся в рукописях, письмах, книгах и картинах из коллекции покойного отца".

На этот раз доверенностью можно было воспользоваться: интересы обеих сторон - владелицы и архива - совпали. Надлежало найти утраченные бумаги.

Но как? Каким способом? Приехать в незнакомый город и начать ходить по квартирам?

Трудно искать даже в том случае, когда знаешь, где надо искать. Трудно искать, когда знаешь, что ищешь. А как поступить в данном случае, когда я не знаю ни списка бурцевских материалов, ни фамилий людей, которые их покупали? Тут надо было что-то придумать...

Но думать мне не пришлось: это сделали за меня другие. Случилось это вот как.

Когда бурцевские материалы были внесены в описи ЦГАЛИ, "Литературная газета" поместила о них информацию. После этого все меня стали расспрашивать, откуда взялась коллекция, и как попала в Актюбинск, и чьи автографы обнаружены в ней, кроме тех, что перечислены в "Литературной газете".

Выступая с исполнением своих рассказов, я, между прочим, знакомил публику и с этой историей. Как-то раз в конце вечера мне передали за кулисы нацарапанную на входном билете записку:

"Мы, трое комсомольских работников, прослушав ваш отчет о командировке в Актюбинск, хотим посоветовать вам при дальнейших поисках в Астрахани обратиться к помощи пионеров".

Этим мудрым советом я и воспользовался.

В СЛАВНОМ ГОРОДЕ АСТРАХАНИ

Отъезжая в Астрахань, перелистал справочники, библиографии, почитал "литературу предмета" и перебрал в памяти решительно все, начиная с народных песен о том, как "ходил-то гулял всё по Астрахани" Степан Тимофеевич Разин и как "во славном городе Астрахани проявился добрый молодец, добрый молодец Емельян Пугач".

Поселившись в Астрахани в "Ново-Московской", вставал на рассвете, "домой" возвращался к ночи: по асфальту обсаженных липами улиц бегал на Кутум, на Канаву, на Паробичев бугор, в район Емгурчев, на улицу Узенькую, на улицу Володарского, которая раньше называлась Индейской.

Названия какие! На Индейской в XVII веке стоял караван-сарай индийских купцов. Как не вспоминать тут историю на каждом шагу: Золотую Орду, падение Астраханского ханства перед войском Ивана Грозного, изгнание восставшими астраханцами Заруцкого с Мариною Мнишек, вольницу Разина, приверженцев Пугачева, персидский поход Петра?! Здесь умер и похоронен грузинский царь Вахтанг VI - поэт и ученый, обретший в петровской России политическое убежище, и другой грузинский царь - Теймураз II. Два года провел здесь А.В. Суворов, родился И.Н. Ульянов - отец В.И. Ленина, побывал Т.Г. Шевченко, прожил пять лет возвращенный из сибирской ссылки Н.Г. Чернышевский. Земляк астраханцев - замечательный русский художник Б.М. Кустодиев. Рассказ "Мальва" Горького связан с его пребыванием в Астрахани. В годы гражданской войны Астрахань выстояла под натиском белых: с гордостью произносится в городе благородное имя Сергея Мироновича Кирова, руководившего героической обороной.

Здесь долго играл актер удивительной силы П.Н. Орленев. Отсюда родом народные артисты В.В. Барсова, М.П. Максакова, Л.Н. Свердлин.

В Астрахани ценят искусстйо. Издавна славилась она художественными коллекциями. Знаменитая картина Леонардо да Винчи в собрании Эрмитажа, известная под названием "Мадонна Бенуа", в свое время была куплена в Астрахани.

Здесь есть чем заняться историку, есть что искать ученому-следопыту: имеются сведения, что именно в окрестностях Астрахани в 1921-1922 годах в последний раз видели древний -XVI века - список "Слова о полку Игореве", принадлежавший до революции Олонецкой духовной семинарии, а потом находившийся в руках преподавателя семинарии Ягодкина.

Говоря об Астрахани, как не сказать о рыбе, о нефти, о соли; я побывал в порту, на рыбоконсервном комбинате. Но станешь рассказывать - скажут: "Отдалился от темы". Потому обращусь к цели своего путешествия.

Прежде всего явился в отдел культуры облисполкома, затем отрекомендовался в редакции газеты "Волга". Посоветовано встретиться с астраханской интеллигенцией, провести беседы с читателями районных библиотек, напечатать статью о бурцевских материалах, выступить в воскресенье по радио. Идея привлечь пионеров одобрена. План архивных поисков разработан самый широкий. Обещана помощь.

Отыскал воспитанницу Саратовского университета - литературоведа Свердлину Софью Владимировну. Вручил письмо от профессора Ю. Г. Оксмана. Выражена готовность помочь. С этого часа по Астрахани начали бегать двое. Задания обсуждали совместно, делили поровну. Разбежимся в разные стороны... Через три часа возвращаюсь на угол Советской и Кирова, еле плетусь - Свердлина битый час дожидается, читает книжку или остановила знакомых.

Дошло дело и до Дворца пионеров. Прихожу - собраны самые маленькие. Как завел я про чемодан, переутомились уже через пять минут: вертятся, мученики, радостно отвлекаются - книжка упала, на улице камера лопнула, зазвенел номер от вешалки. "Эх, - думаю, - надо было комсомольцев привлечь! Посоветовали!"

Но вот произнес слово "Астрахань"... И то, что произошло вслед за этим, можно сравнить только с остановившимся кинокадром: никто не мигнет, позы не переменит - все застыло! Только закрыл рот - тянут руки.

- Что такое архив?

- Где Актюбинск?

- Пожалуйста, расскажите сначала!

Эх, неопытность моя в педагогике! Надо было начинать с Астрахани!

А руки все тянутся.

- Сколько весил чемодан Бурцевых?

- В какой школе училась Рина?

-Как фамилия человека, у которого Архипов купил картинки?

- Чемодан тоже остался в архиве или только бумаги?

- Что надо искать - продиктуйте.

Редкие молодцы!

Диктую вопросы. Прошу пересказывать эту историю всем астраханцам. Уславливаемся насчет часа, когда буду ждать их в гостинице. Уже попрощались - вопрос:

- К нам мамин дядя приехал из Гурьева. Ему можно сказать про это? Или только таким, кто ходит голосовать?

- Можно и дяде!

Положился на них и вам посоветую: действовали с редким энтузиазмом.

ОГОРЧАЮЩИЕ ПОДРОБНОСТИ

Сижу в кабинете Токарева. Беседуем. Делаю пометы для памяти: у Рины было несколько писем Шаляпина, альбомы Репина, письма художника Сергея Григорьева к самому А.Е. Бурцеву. Три полотна Саламаткина из бурцевского собрания есть на Кутуме. Художница Нешмонина приобрела в свое время несколько неплохих рисунков. Много вещей находилось в руках Гилева.

- Кто такой?

- Художник. Бывал у Бурцевых еще до войны. Военные годы провел в Астрахани. Часто навещал дом на улице Ногина, когда приехала Рина и стала распоряжаться коллекцией... У него были Шишкин, Крыжицкий, Крачковский... Федотова как-то показывал здесь... Много других вещей было от Бурцевых: он их хороший знакомый. Как будто разошлось все это по частным коллекциям - в Москве и в Поволжье... Дневник Лейкина? Еще недавно его видели в Астрахани в руках этого... Гены Гендлина! Говорил кто-то, что там есть упоминания про Чехова.

Токареву запомнилось: дочь Бурцевой говорила, что имущество их хранится не только на улице Ногина, но и в других местах. Где? Обо всем этом мог знать Алексей Архипов, который первым тогда прибежал в галерею. Можно ему написать: он в Казани, в художественном училище. Только проще побывать на квартире, где жили Бурцевы, поговорить с Полиной Петровной Горшеневой - хозяйкой. Она в Хлебпищеторге работает. Там разговаривать неловко, а лучше домой...

Я к ней уже заходил - никак не застану. "А вы приходите, как встанете, - говорят. - Хоть в половине шестого, хоть в пять. Она товар принимает. Уходит - темно на дворе".

И вот наконец я на чердаке этого дома - чердаке, который старался представить себе в продолжение долгих месяцев, - у входа в светелку с окошечком, с выструганным добела полом, где когда-то стояла корзина. Беседуем с Полиной Петровной - хозяйкой, - и оба невеселы.

- Здесь у них все и было... Я уже слыхала про вас: мальчонка соседский тут прибегал. "У вас, говорит, на подловке ценности сколько лежало, а вы не устерегли. Писатель - из Москвы - приходил, велел сдавать тетрадки писателей али письма, что есть..." Вы мне скажите, - она ждет от меня оправдания, - могла я знать, что сложено тут у Рины? Как я стану вещи ее проверять? Чужое. Мне не доверено. Три года лежало - не трогали. И после не стали брать.

Я ее понимаю!

Рассказывает: Рина приехала тогда - каждый день поднималась сюда, разбирала, приводила с собой компанию.

- Бумаги у них так и веяли... Прощалась - наказывала: "Если кто от меня заходить будет, - пускайте, это свои, для них тут отложено". После являются: "Рина про нас говорила?" - "Идите". Потом. уже, когда остатки остались, - пожарник: "Чья бумага?" - "Жильцов старых". - "Оштрафовать бы вас разок для порядка! Хорошо не сгорели!" Смел в кучу да на сугроб... Кажется, лучше родиться глухим, чем слышать такое!

НАХОДКА

Подымаюсь по лестнице в номер. На площадке гостиницы, возле дежурной, дожидается знакомец по Дворцу пионеров лет десяти.

- Хотите, я вас сведу к одному? У него картины с улицы Ногина куплены.

И повел. Пришли в мастерскую художника. На мольберте большая, еще не законченная работа - астраханская степь, отара овец, чабаны... Трудится над полотном, как потом выяснилось, тот самый военный Володя, имя которого упомянула однажды Рина. Его фамилия - Вовченко.

- Вот у него есть картины, какие, вы говорили, пропали на подловке, - зашептал мой вожатый. Художник обернулся мгновенно.

- Какие тебе картины?.. Вам что? - И поглядывает то на меня, то на мальчика недоуменно и даже недружелюбно. - Чего тебе надо здесь? Ну-ка, сыпься!

- Я с писателем, - пролепетал мой наставник.

- С каким писателем! - И уже помягче: - Это что, вы?

Я назвался, разъяснил причины и обстоятельства. Вовченко заулыбался, сразу же проявил жаркую готовность помочь.

- Рисунков я тогда накупил довольно. Мне попались работы не больно-то интересные, но коллекция раньше была - оёёй! Фото, письма, альбомы, книжки в переплетах роскошных... Там до меня народу перебывало порядком. Самое ценное в то время уже ушло, растеклось по частным каналам. Дочка владелицы, Рина, приехала ликвидировать имущество, которое здесь оставалось. В Куйбышев, говорили, попало кое-что, в Казань... Корзину? Видел! Багажная, приличных размеров!

Пригласил меня к себе на квартиру. Помощника моего подергал легонько за ухо:

-Тебя за "языком" посылать...

Дома, на улице Пушкина, вынес целую стопу карандашных рисунков и акварелей: Прянишников, Маковский, Мясоедов, Вахрамеев, Зичи, Григорьев... Наряду с этим много работ малоизвестных художников начала нашего века и просто ремесленные картинки - карикатуры, иллюстрации к дешевым изданиям, оригиналы поздравительных открыток... Как уже было сказано, Бурцев собирал все!..

И вдруг! Среди этих наклеенных на пыльные паспарту рисунков несколько альбомных листков: переплет оторван, начала и конца нет, по обращениям можно понять, что принадлежал этот альбом в свое время известному переводчику В.В. Уманову-Каплуновскому... 1909 год... Запись литератора Тенеромо... Высокопарное изречение об эмансипации женщин - подпись Н. Б. Нордман-Северовой, жены И. Е. Репина... И запись самого Репина! Страничка, на которой изложен взгляд его на искусство!

1909.
23 июля. Куоккала.

Модные эстетики полагают, что в живописи главное - краски, что краски составляют душу живописи. Это не верно. Душа живописи - идея. Форма - ее тело. Краски - кровь. Рисунок - нервы. Гармония-поэзия дают жизнь искусству - его бессмертную душу.

Илья Репин

Как передать здесь то внезапное удивление, которое испугало, обожгло, укололо, потом возликовало во мне, возбудило нетерпеливое желание куда-то бежать, чтобы немедленно обнаружить еще что-нибудь, а затем снова вернуло к этой поразительной записи.
Вот она, мысль, в которую уместились часы вдохновения, годы труда, подвиг всей жизни Репина!

Мысль выстраданная и выношенная!

Мысль, бывшая путеводителем в творчестве!

Мысль - убеждение, защита, мерило искусства, оценка художника!..

Вот он, пыльный альбомный листок, без которого мы, сами того не ведая, были бы на один факт беднее, как были бы, не зная того, беднее без собранных Бурцевым документов, отразивших мгновения нашей истории, моменты жизни и творчества наших великих людей, - без писем Ломоносова и Суворова, Лермонтова и Кюхельбекера, Горького и Чайковского... Да, впрочем, что тут! Одна страничка, исписанная рукой великого Репина, стоила бы упорных поисков!



...Вовченко охотно дает разрешение сфотографировать этот листок. Вообще он полон готовности помогать.

- Куда посоветую вам зайти, - говорит он, - это к Розе Давидян, к художнице... Тут, улица Победы, неподалеку... Идемте, я вас сведу!

И я понимаю, что это и есть та самая "не то с грузинской, не то с армянской фамилией" Роза, о которой я слышал от Рины.

НЕВЕСЕЛЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ

Пришли.

- Мы к тебе на минутку. Роза. Ты Рину Бурцеву помнишь? Тут надо человеку помочь... У тебя каких-нибудь бурцевских нет рисунков?..

- Интересного нет...

К ней попали все больше средней руки иллюстрации к дореволюционным изданиям, оригиналы картинок, которые печатала "Нива", юмористические листки - шаржи, карикатуры...

- Куда бы его еще повести? - советуется с ней общительный Вовченко, покуда я перекладываю листы.

- Ты человек живой! Сообрази, Роза!

Сложив на диван рисунки, я разговариваю и смеюсь с ними, как с добрыми друзьями, которых знаю с молодых лет.

- Сейчас, наверно, сменилась с дежурства Лида (Дьяконова, ты знаешь!), она работает сестрой в клинике. Сегодня она должна быть дома. Она говорила, ей Рина давала на хранение письма Багратиона.

Все вместе отправляемся к медсестре Дьяконовой. Пришли и смутили - высокую, сероглазую, строгую.

- Были Багратиона письма. Но я сама в сорок четвертом году уезжала в деревню, а вернулась - и не нашла.

Вздыхаем. Потом дни втроем начинают потихонечку совещаться:

- Куда ему посоветовать зайти? Ты Рининых знакомых не знаешь?

- У Гены был дневник Лейкина, я сейчас его фамилию забыла... Еще другой - в ТЮЗе работал, - он книги у них покупал.

Начинают всплывать обстоятельства, восстанавливаться подробности...

Но не стану больше перечислять имен, которые ничего вам не скажут. Не буду занимать вас рассказом о том, как я бегал из института рыбной промышленности в медицинский, из педагогического - в Театр юного зрителя, из Товарищества художников - в клиническую больницу, в Общество по распространению знаний... Не стану, потому что добывал я уже не автографы, не картины, а только новые доказательства, что они действительно были.

Выяснилось, что нет не только бумаг Петра Первого и писем Багратиона, нет писем и донесений Кутузова, писем Чехова к Горькому, а их видели. Не оказалось того, о чем говорила Рина, что видели Скоков и Токарев...

Устремились мы со Свердлиной на поиски дневника Лейкина. И опять безуспешно! Новый владелец тетрадей переехал в Караганду. Разъехались и другие, кто знал или мог знать, что хранилось в корзине на чердаке, - один ушел в армию, другой учился в Казани... Мне давали адреса: Воткинск, Березники, Новосибирск, Ховрино под Москвой... Двое из тех, что часто бывали на чердаке, не выезжали из Астрахани. Но их уже не было в живых.

Каждый день прибегали ко мне пионеры, ждали часами, провожали, объясняя, в какие ворота войти, в какую стучать квартиру и кого там спросить. Я все знакомился, все расспрашивал и получал от новых людей все новые и новые адреса. С каждым днем становилось все более ясным; если искать бесконечно, можно найти еще один документ, еще два рисунка, может быть, десять, двадцать... Но астраханская часть коллекции Бурцева растеклась, разошлась по рукам и как таковая больше не существует.

Тут можно было бы поставить последнюю точку. Но я предвижу вопросы и возражения.

- Какое право было у Бурцевых хранить документы, имеющие общественное значение?

- Надо было изъять у владельцев коллекцию, которую они не сумели сберечь!

- Почему коллекция не была конфискована при жизни самого Бурцева?

- Отчего не привлекли виновных в гибели документов к ответственности? Такие вопросы уже задавали. Попробуем разобраться.

ОБЩЕСТВЕННАЯ СТОРОНА ДЕЛА

История эта вызывает чувство глубокой горечи. Но суть дела вовсе не в том, что коллекцию не конфисковали вовремя, и не в том, что владельцев не привлекли к судебной ответственности. Это дело сложнее. Оно выходит из юридической сферы и касается понятий моральных.

Право личной собственности в нашей стране распространяется на предметы домашнего хозяйства и обихода, личного потребления и удобства - на то, что служит удовлетворению наших материальных и культурных потребностей. Это право незыблемо. Его охраняет закон - десятая статья Конституции.

Вы решили украсить свою комнату - повесили полотна Сергея Герасимова и Сарьяна, этюды Кукрыниксов, рисунки Верейского и Горяева. Вот и коллекция! Кто может изъять ее у вас, полноправного члена советского общества? А завтра вы, может быть, решите собирать на свои сбережения патефонные пластинки, почтовые марки, фарфоровую посуду, редкие книги?! Собирание коллекций - общественно полезное дело: коллекционируя, вы изучаете вещи, сохраняете их от забвения, от распыления. Любая коллекция, собранная на ваши личные сбережения, - ваша личная собственность.

Закон советский охраняет и право наследования. Рано или поздно ваша библиотека, картины, пластинки, фарфор, если только вы не завещали передать их в государственное хранилище, станут собственностью ваших наследников. И они распорядятся ею по своему усмотрению. И, возможно, так же не сумеют ее сохранить, как не сумели полностью сохранить свою коллекцию Бурцевы.

Спрашивают: почему коллекцию, представлявшую ценность общественную, не реквизировали после Октябрьской революции?

Для этого не было оснований: закона об изъятии частных коллекций не существует.

Что же касается предложения привлечь владельцев к ответственности за то, что они не сумели полностью уберечь эти документы, картины и книги, то можно ли возбудить дело против гражданина, повинного в утрате принадлежащего, ему личного имущества?

И тем не менее все понимают: бросить на чердаке подушки или посуду - дело одно; оставить без охраны уникальные ценности - дело другое. Нельзя привлечь к юридической ответственности за то, что человек уничтожил принадлежавшую ему книгу или картину. Но, узнав об этом, мы вправе считать, что личное право он ставит выше общественных интересов, и справедливо осудим такого.

Владеть ценнейшей коллекцией - быть в ответе перед историей. Потомки не станут вникать в обстоятельства, при которых владельцам пришлось расстаться с частью коллекции. Уже не о них - обо всех нас будут говорить они с осуждением: "не могли сохранить", "растеряли", "где были те, кому по роду занятий надлежало проявлять заботу об исторических документах, - люди культуры, историки, музейные работники, архивисты?"

Разве мы не говорим так о тех, что жили в прежние времена и не сохранили для нас многих замечательных памятников искусства, литературы? Да, говорим. Сокрушаемся. А чаще всего негодуем! Советское государство гарантирует нам права, которые не гарантированы ни в одной стране по ту сторону границ мира социализма, - право на труд, на образование, на отдых, на обеспечение по болезни и старости и многие другие права; в том числе гарантировано наше право и на личную собственность.

На заботу государства о нас мы отвечаем заботой о государственных интересах. И ставим их выше личных. Коллекция Бурцевых представляла ценность общественную. А это обязывало их проявлять в отношении ее куда большую меру заботы, чем о всякой другой своей собственности.

ПУСТЬ ЭТО ПОСЛУЖИТ УРОКОМ!

Сколько ценнейших рукописей погибло от случайных причин, начиная со "Слова о полку Игореве", список которого хранился в Москве, в доме собирателя Мусина-Пушкина, и сгорел в 1812 году во время пожара!

Владелец не уберег! Тем более не стоит наследникам хранить у себя документы, значение которых большею частью им непонятно. Но если наследник хотя бы слышал, что это ценность, то третьи лица чаще всего не знают даже и этого. Не вникнув в содержание попавших в их руки бумаг, они часто дают им совсем другой ход.

Великий грузинский поэт Давид Гурамишвили, будучи вынужден покинуть Грузию еще юношей, умер в конце XVIII века на Украине. Незадолго до смерти, полуслепым стариком, он вписал все свои сочинения в толстую книгу и, узнав, что в Кременчуг прибыл грузинский посланник при русском дворе царевич Мириан, отослал ему труд всей своей жизни в надежде, что стихи и поэмы, писанные по-грузински в полтавской деревне, - найдут путь на родину и станут известны грузинским читателям.

Все, однако, случилось совсем не так, как рассчитывал поэт. Рукопись его в Грузию не попала. Туда дошли только копии. А самая рукопись почти сто лет спустя после смерти Гурамишвили была куплена в Петербурге, в антикварном магазине на Литейном проспекте. И то потому, что случайно попалась на глаза студенту, который смог прочесть заглавие и первые листы текста и понял значение находки. В ином случае мы не имели бы ни одной собственноручной строки этого замечательного поэта.

Не менее значительное событие произошло лет тридцать назад в городе Чехове под Москвой.

На дне клетки, в которой прыгала канарейка, случайно обнаружился лист, исписанный почерком Пушкина. Удивились, стали искать, откуда он взялся. И набрели на ящик с бумагами Пушкина - это была рукопись о Петре.

В Талдомском районе. Московской области случайно заметили, что в одной избе стена под обоями в горнице обклеена старыми письмами. Содрали обои, отмочили листки. Это были письма к родным великого сатирика Щедрина.

Если говорить об ответственности, то виноваты наследники тех, кому эти бумаги принадлежали. О чем они думали, оставляя после себя эти рукописи? Кто должен был решать их судьбу? Определить руку Пушкина могут только специалисты. Но даже специалисты по Пушкину щедринский почерк читают с трудом. Человек, не сведущий в этих вопросах, сам разобраться в этом не может. И единственно правильное, что может он сделать, - обратиться к специалисту, в редакцию местной газеты, в библиотеку, в архив...

Учащиеся Красноборской средней школы, Архангельской области и поступили именно так: послали в Ленинград, в Пушкинский дом, два рукописных сборника, составленных в XVIII веке.

Ученики одной из московских школ пошли еще дальше. Они решили искать литературные документы. Узнав, что Аркадий Гайдар жил когда-то в подмосковном городе Кунцеве, решили проверить, не осталось ли в доме каких-нибудь рукописей, книг или фото. И, роясь на чердаке, обнаружили и командировочные удостоверения Гайдара, и договоры с издательствами, и письма к нему, и даже неопубликованный очерк. Находки свои они передали в Центральный литературный архив.

А возле Мичуринска, во дворе техникума, двое учащихся нашли еще более редкую вещь: дневник чиновника, служившего вместе с Пушкиным в Кишиневе. Автор этого дневника рассказывает, как сосланный Пушкин отзывался о политических порядках тогдашней России: "...Штатские чиновники-подлецы и воры, генералы-скоты большею частью, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если бы это было, то он с удовольствием затягивал бы петли".

Ученики передали находку преподавательнице русского языка. Та, в свою очередь, доставила ее в Москву, в Литературный музей, и вручила пушкинисту М. А. Цявловскому. Дневник опубликовали, а самая тетрадь, обнаруженная во дворе техникума, хранится ныне в сейфе Пушкинского дома Академии наук СССР, куда мало-помалу стекаются все рукописные материалы, имеющие отношение к Пушкину. Много можно рассказать интересного о находках, поступающих в этот сейф!

В 1921 году ленинградский искусствовед Г.И. Гидони, развернув купленный в булочной хлеб, обнаружил, что на обертку были пущены старинные, большого формата письма, в которых шла речь о дуэли и смерти Пушкина. Оказалось, что автор их - сын знаменитого историка Андрей Карамзин, который писал из Баден-Бадена в Петербург матери и сестре - Е.А. и С.Н. Карамзиным - о том впечатлении, которое произвело на него известие о гибели Пушкина. Гидони передал эти письма в Пушкинский дом. Прошло около двадцати лет. И вот, разбирая в Нижнем Тагиле книги, оставшиеся после смерти инженера Шамарина, бухгалтер О.Ф. Полякова обнаружила письма о дуэли и смерти Пушкина, писанные из Петербурга в Баден-Баден Е.А. и С.Н. Карамзиными и адресованные Андрею Карамзину. Полякова передала их в Тагильский музей краеведения. А в 1957 году они поступили в Ленинград, в Пушкинский дом, и легли рядом с находкой Гидони.

Совсем недавно туда же поступило подлинное письмо Пушкина к некой Алымовой и вместе с ним письмо Гоголя к его ученице Балабиной. Их прислал в дар институту известный физиолог - московский профессор И. М. Саркизов-Серазини. В сопроводительной записке его говорится: "Считаю себя не вправе держать эти драгоценные реликвии у себя дома".

Немало таких подарков поступает в наши архивы. И.Н. Заволоко прислал из Риги письмо художника Рериха; А.М. Кулакова из Вельска - пять старинных рукописных книг, в их числе неизвестную повесть. От Т.Е. Бурдина поступил в дар старинный сборник сказаний и поучений; от И. Н. Заборского - десять рукописей XVII- XIX веков: старинные повести, сказки, крестьянские челобитные. А.М. Бебяков подарил старинный "столбец" - свиток длиной в пять метров, в котором сообщается о тяжбе владельцев той самой земли, на которой ныне стоит колхоз "Красный пахарь". Архангельской области. "Столбцу" этому около трехсот лет. В.Г. Зыкин принес в дар государству целых тридцать шесть рукописей, и некоторым из них по пятьсот лет. Кто они, эти люди?

Заволоко-пенсионер. Кулакова - жена краеведа. Бурдин - редактор районной газеты. Заборский - колхозный счетовод. Бебяков - колхозник. Зыкин - преподаватель... Таких людей много. О них можно было бы написать целую книгу. Это они из интереса и уважения к нашей культуре, к нашей истории доставляют в музеи ценные археологические находки, древние клады, сообщают о редких книгах, о старых рукописях. Все больше становится людей, передающих свои находки и материалы в дар, безвозмездно.

Сколько рассеяно по нашей стране - и не только в областных и районных центрах, но и в селах, у частных лиц - ценнейших материалов: писем, рукописей, документов, революционных листовок, старых альбомов, книг, уникальных портретов, пожелтевших, выцветших фотографии, важных для нашей истории! Пусть печальный опыт с корзинкой на чердаке послужит всем нам уроком. Давайте искать, собирать, сохранять архивные ценности! Не для себя, а для всех! Для советского общества! Для культуры!


Ираклий Андроников, "Рассказы литературоведа", Изд. "Детская литература", М., 1962