нерешительно замер карандаш – отвык выносить приговор на пожизненное словам,
отвык запирать их в клетки – раз замок, страницы – второй, и наконец засовом обложка.
осень сменилась зимой, пальцы только робко в заметки, в укор снам,
что пытались тревожить, пробить, добраться хотя б изнутри до живого, до сочного.
серая кошка
живет теперь дома, грызет те самые пальцы, что держали в плену,
что сами с собой проиграли маленькую войну,
что снова пишут – это ладно, но эти самые пальцы к собственному стыду
перерывают могильники памяти и находят письма, которые нельзя никому.
предатели,
подставляющих чувств вымогатели,
осознающие тонкую грань, когда еще можно, когда простительно,
в некотором роде даже волнительно
дергать дракона за хвост
и бежать, бежать, задыхаясь восторгом, чертовым искрящимся счастьем
от того, что банально живой,
такой настоящий, способный дотянуться до звезд и остаться в своем уме,
что, впрочем, сомнительно и весьма относительно, но сойдет.
и потом, кто же из смертных, живших не просто, а бывших в присутствии,
не пьет, и, сам не зная, чего – не ждет,
не воет задушено где-то там, внутри себя,
там, где ширится черная дыра,
что своевольно поселилась прямо за ребрами
и сжирает живьем, кусками, так, что не спасает серая кошка.
но не сдается.
мурчит. смотрит внимательно, отрезвляет новыми шрамами
и клубком доверчивым отгоняет кошмары.
пальцы снова безжалостным росчерком – приговоренными словами.
и то, недоеденное черной дырой, послушно ложится в строчки,
чтобы снова вернуться ночью
и доесть то, что осталось с прошлой – темной, безлунной, голодной.
и в итоге оставить с самой собой – пустой, неудержимо свободной.