9. «Веселый праздник имянин»
Чтобы дать свободу действий такому «другу», а затем бросить на него тень еще и в своем романе, Пушкину предстояло в пятой главе, слагавшейся полностью в Михайловском 1825-1826 годах, поссорить своих героев – Онегина и Ленского – на именинах Татьяны Лариной.
А когда собственно у Татьяны были зимой 1825-1826 года именины? Что за вопрос, удивитесь вы: естественно, в Татьянин день 12 января! Но позвольте все-таки усомниться в том, что мы с вами имеем в виду одно и то же. Да, 12-е – день памяти великомученицы Татианы, небесной покровительницы пушкинской героини Лариной. Но разве наши друзья-соседи Ленский с Онегиным приглашены к Лариным почтить память святой Татианы?
Нет, их звали угоститься и повеселиться на именинах живой земной девушки Татьяны. А она могла быть названа в честь этой святой, родившись и не в Татьянин день, а в любые ближайшие к этой дате дни (церковью допускается, что даже и месяцы!). Если Татьяна Ларина родилась и строго 12 января, то в 1826 году это был четверг (http://filosofia.ru/polnyj-kalendar-na-1826-god-po-mesyacam/), и собственно празднование этого семейного события с приглашением гостей вполне уместно было перенести на ближайший выходной – субботу, то есть на 14 января.
А как же, спросите вы тогда, связанные с этим роковым числом декабристские аналогии? Да их в пятой главе и без 14 числа сколько угодно! Если, конечно, уметь их читать «декабристскими» глазами – хотя бы понаслышке знать иллюминатскую символику. В тот знаменательный для хозяйской дочери Татьяны (читай шире – российской монархии) снежный и морозный зимний день
XXV.
…. багряною рукою
Заря от утренних долин
Выводит с солнцем за собою
Веселый праздник имянин. (VI, 108)
Вовсе не случайно Пушкин здесь перестраховывается, ссылаясь в Примечаниях под цифрой 34 на классика, чьи стихи он будто бы переиначивает: «Пародия известных стихов Ломоносова:
Заря багряною рукою
От утренних спокойных вод
Выводит с солнцем за собою, — и проч.» (VI, 194)
Как будто затрудняется собственными словами описать зимнее утро! Декабристским смыслом у Пушкина здесь полно буквально каждое слово. «Багряная рука» – понятно, окровавленная. «Заря» – само восстание, революция. «От утренних долин» – из вскрывшегося подполья (дол – пол. К примеру, в Прологе ко второму изданию поэмы «Руслан и Людмила» Пушкин вскоре напишет: «Там лес и дол видений полны»). «Выводит с солнцем» – вполне прозрачное рано поутру. «Веселый праздник» – событие, которого долго и с воодушевлением ждали и к деятельному участию в котором готовились. «Имянины» – день рождения новой России в форме если не республики, то хотя бы конституционной монархии.
В Санкт-Петербурге с раннего утра 14 декабря офицерами-иллюминатами на Сенатскую площадь стягиваются клюнувшие на их пропаганду и положившиеся на их личный авторитет полки. Потому и в романе
С утра дом Лариных гостями
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались в возках,
В кибитках, в бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц… (VI, 108)
Надо ли объяснять, что «гости» – всегда посторонние, чужие в доме люди, даже – враги? Что «семьи» здесь – обманутые иллюминатами полки? Что «толкотня» и «тревога» – состояние солдат, не понимающих, зачем офицеры из теплых казарм в неурочное время выводят их на мороз и строят в каре на пятачке у памятника императору Петру.
И все дальнейшее на ларинском празднике также параллельно происходившему на Сенатской площади:
XXXI.
Траги-нервических явлений,
Девичьих обмороков, слез
Давно терпеть не мог Евгений:
Довольно их он перенес.
Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит… (VI, 111)
«Траги-нервические явления» того дня в Петербурге – переговоры организаторов бунта с царевичами Михаилом и Николаем, убийство Каховским генерала Милорадовича, выкрики «За Константина и Конституцию!» солдат, которым офицерами-иллюминатами было внушено, что правительство пытается не допустить к трону законного наследника царевича Константина, а Конституция это – …жена царевича. После этих бесплодных переговоров вместо быстрой и организованной смены власти на Сенатской площади разыгрывается «пир огромный» – унесшая жизни более тысячи человек кровавая бойня.
Евгений «траги-нервических явлений» «давно терпеть не мог», как сам Пушкин – приготовлений своих братьев по ложе к организации подобных мероприятий. Сам он ни в коей мере не собирался в них участвовать, почему и его Евгений, благодаря иллюминату-Ленскому попавший-таки вместо узкосемейного праздничного обеда у Лариных на «пир огромный», «уж был сердит». Как сам давно уклоняющийся от всякой деятельности по ложе Пушкин – на братьев-иллюминатов, не только постоянно предлагавших ему пропагандистские творческие задания, но и подсылавших к нему в январе 1825 года его лучшего друга Ивана Пущина с настоятельным приглашением присоединиться к деятельности тайного Северного общества. Что, как теперь стало понятно, означало неизбежно оказаться пушечным мясом на той самой Сенатской площади.
Тем временем в доме у Лариных
XXXV.
Гремят отдвинутые стулья;
Толпа в гостиную валит:
Так пчел из лакомого улья
На ниву шумный рой летит. (VI, 113)
Все ли помнят, что эмблемой «шумного роя» лож русских иллюминатов, объединенных в Союз Благоденствия, было изображение улья с пчелами? А не забыли ль уже, откуда в доме Лариных взялась духовая музыка? Ну, как же:
XXVIII.
И вот из ближнего посада
Созревших барышень кумир,
Уездных матушек отрада,
Приехал ротный командир;
Вошел... Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее послал.
Какая радость: будет бал!.. (VI, 109-110)
Не какой-нибудь там штатский камерный оркестрик, а «музыка …полковая». Причем отправленная для самих хозяев дома Лариных в виде сюрпиза – «новость, да какая!» - высшим начальством прибывшего на их сельский бал «ротного командира»: «самим» «полковником». За что, спрашивается, нашей Татьяне такая честь? Спросите уж тогда заодно, кто такой этот «сам полковник»!
Звание не очень-то и высокое, не так ли? Но в подобных званиях при императоре Александре I по многу лет мыкались даже и его родные братья, великие князья. Заступивший вслед за Александром Павловичем на престол великий князь Николай Павлович, например, до того лет семь уже командовал лейб-гвардейским Измайловским полком, потом – второй бригадой первой гвардейской пехотной дивизии, и лишь с лета 1825 года – всей этой дивизией. Затрудняюсь сказать, каким было на момент декабристского бунта его воинское звание, но нисколько не удивлюсь, если окажется, что всего лишь полковник.
Когда полковая музыка к Лариным в дом прибыла, все началось, действительно, по-взрослому, по-серьезному…
XLII.
Мазурка раздалась. Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромной зале всё дрожало,
Паркет трещал под каблуком,
Тряслися, дребезжали рамы… (VI, 115)
«Мазурка» пришла в Россию из присоединенной к ней вследствие антинаполеоновских войн Польши. По сути своей для российской монархии это было не приращение территории, а сплошная головная боль. Несмотря на многочисленные поблажки вплоть до разрешения собственной конституции, там то и дело приходилось силой оружия усмирять провоцируемые иллюминатами волнения.
Вот и в скромном доме Лариных, как при пушечном «громе» во время подавления мятежей на варшавских площадях, при звуках «мазурки» в «огромной зале все дрожало» и «тряслися, дребезжали рамы». И «паркет трещал под каблуком» танцора все равно как в морозный день 14 декабря 1825 года снег и лед под сапогом преданного российскому престолу воина-артиллериста, наводящего на Сенатской площади должный порядок теми же методами, что и в российской европейской провинции Польше.
А Буянов, герой поэмы «Опасный сосед» – непечатного скандально-эротического, как тогда считалось, произведения известного либерала пушкинского дядюшки Василья Львовича Пушкина, каким боком в гости к Лариным затесался?
XLIII. XLIV.
Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою: проворно
Онегин с Ольгою пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И наклонясь ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал,
И руку жмет — и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленской мой
Всё видел: вспыхнул… (VI, 116)
А благодаря своей фамилии, намекающей на один из после 13 июля 1826 года всем в Петербурге известных «буянов» – невских островков, у побережья которого в негашеной извести в братской могиле – мокрой яме – сгорели косточки пятерых казненных вождей декабристского мятежа.
10. «Ну что ж? убит…»
Пятая глава получилась такая насыщенная событиями, что Пушкину пришлось разделить ее на две – пятую и шестую. Последнюю он вчерне окончил около 10 августа 1826 года, за месяц до избавления от своей северной ссылки, но дорабатывал эту главу еще и в 1828 году, в конце которого она вышла в свет.
Содержание главы – дуэль деревенских приятелей Онегина и Ленского 16 января 1826 года, вину за смертельный исход которой автор возлагает не столько на них самих, сколько на секунданта Ленского Зарецкого. Подслушаем внутренний монолог последуэльного Онегина:
...Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам с собой.
X.
И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
XI.
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. „Но теперь
Уж поздно; время улетело...
К тому ж — он мыслит — в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист...
Конечно: быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шопот, хохотня глупцов...“
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот, на чем вертится мир! (VI, 121-122)
О том, что не надо всем следует шутить – мысль, конечно, банальная. Однако не только ведь Онегин не подумал о последствиях своего минутного подчеркнутого внимания к чужой невесте. (А в масонстве женщина, между прочим, всегда – один из символов ложи). Сам покойный российский император Александр Павлович «пошутил» ведь когда-то с иллюминатами, бездумно вступив в их «филантропическое» общество, а потом, «прозрев», на Аахенском конгрессе 1818 года настоятельно рекомендовал своим коллегам-монархам уничтожить все ложи в Европе и собственным рескриптом от 1 августа 1822 года запоздало запретил их в России.
И автор «Евгения Онегина» Пушкин в какой-то момент точно так же, как его венценосный тезка, повелся на иллюминатскую пропаганду в авторитетных для него дружеских кругах. А теперь вот благодарит Бога за свое уберегшее его от участия в восстании заточение в деревне и придумывает своей «суеверной» Татьяне отговорки про священнослужителя да зайца, которыми сам будет оправдываться перед братьями за неприбытие в столицу к условленной «горячей» дате:
VI.
…Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха,
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она. (VI, 99-100)
В шестой главе романа пушкинский Онегин понимает себя «мужем с чувством и умом». Тогда так ли уж на самом деле страшен для него старый дуэлист и сплетник Зарецкий? И даже – пресловутое «общественное мненье»? То есть идущая от грибоедовского «Горя от ума» клевета политического характера? Для самого Пушкина – возмущение товарищей-иллюминатов его неучастием в братском деле?
Да и убивает Онегин своего доброго приятеля, славного парня Ленского как-то слишком легко, обыденно, бесчувственно. В отличие от своего глубоко переживающего и слагающего предсмертные стихи противника, наш герой перед поединком дрыхнет «мертвым сном», заставляет себя ждать – надолго опаздывает к условленному месту, в свои секунданты уже на бегу определяет слугу-француза – человека заведомо не способного договориться с барином-Зарецким о примирении рассорившихся по пустяковому поводу друзей. Кое-кто из пушкиноведов в фамилии Гильо расслышал даже «отзвук гильотины» – равнодушного и страшного орудия массовых казней во Франции периода якобинской диктатуры (К примеру, Тархов А.Е. Комменатрии к «Евгению Онегину» А.С. Пушкина - М., «Художественная литература», 1980, с. 264):
XXVII.
„Мой секундант? сказал Евгений:
Вот он: мой друг, monsieur Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое:
Хоть человек он неизвестный,
Но уж конечно малый честный“.
Зарецкий губу закусил. (VI, 128)
Ну, раз «закусил» – значит, должен бы в соответствии с данной ему выше характеристикой что-то назло Онегину предпринять. Помирить его с Ленским, например, чтобы после подкалывать в обществе выбором в секунданты слуги явно по расчету – для отвода от собственной груди пистолета. Но – нет, Зарецкий не пошевелил ни пальцем, ни извилиной своих отнюдь «не глупых» мозгов. И для чего тогда было поэту распаляться в пятой главе по поводу разнообразных пафосных свойств этого персонажа? Не иначе как решал этим проблемы с собственными обидчиками.
Да и сами романные былые приятели, его Онегин с Ленским, действуют в дуэльное утро прямо как роботы – буквально на автомате:
XXVIII.
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно...
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
XXIX.
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. За ближний пень
Становится Гильо смущенный.
Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерял с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.
XXX.
„Теперь сходитесь“.
Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить — но как раз
Онегин выстрелил... Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет, молча, пистолет… (VI, 128-130)
Но ведь и Пушкину, во всех подробностях описывающему технику проведения поединка, а вовсе не бурю противоречий в душе Онегина, его вполне симпатичного героя Ленского тоже почему-то не жалко! Практически здесь же, на «кровавых» страницах, принимается иронически рассуждать о взаимоисключающих путях развития этого образа – слишком высоком и слишком низком:
XXXVII.
Быть может, он для блага мира,
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
XXXVIII, XXXIX.
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел.
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей. (VI, 133-134)
И даже с очевидной лукавиной в глазах напрямую спрашивает о Ленском своих читателей:
XXXVI.
Друзья мои, вам жаль поэта:
Во цвете радостных надежд,
Их не свершив еще для света,
Чуть из младенческих одежд,
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И страх порока и стыда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой! (VI, 132-133)
По воспоминаниям князя П.А. Вяземского, Пушкин и приятелям своим при чтении неизданной тогда еще этой главы задавал тот же самый вопрос. Один из его тогдашних слушателей тут же и отрезал: «Вовсе не жаль!» – «Как так?» – спросил Пушкин. – «А потому, отвечал приятель, что ты сам вывел Ленского более смешным, чем привлекательным. В портрете его, тобою нарисованном, встречаются черты и оттенки карикатуры». Пушкин, комментирует Вяземский, «добродушно засмеялся, и смех его был, по-видимому, выражением согласия на сделанное замечание». (http://pushkinskij-dom.livejournal.com/81092.html)
Временами кажется, что Пушкину своего Ленского даже физически …хотелось убить! Неужели только потому, что в его «составе» в фамилии его одесского приятеля Василия Туманского ему слышалась почти один в один совпадающая с ней фамилия его личного врага – доведшего до суицида его любимую девушку Бакунину князя Николая Уманского? Еще в деревне Пушкин планирует сразу по освобождении из ссылки и налаживании с Бакуниной отношений вызвать князя Уманского на дуэль. Конечно, не из злобы или мстительности, но из нынешних своих взрослой мужской ответственности, в такой форме понимаемого чувства долга перед любимой. До тех же пор он имеет возможность клеймить своего врага лишь по-писательски – в стихах:
XXXIII.
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Еще приятнее в молчаньи
Ему готовить честный гроб
И тихо целить в бледный лоб
На благородном расстояньи;
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам. (VI, 131)
Но это ведь – о личном враге, реальном человеке. А уж герой романа Ленский для Пушкина и вовсе не человек, а так – призрак собственной молодости, ходячая иллюминатская идея! От себя поэт отринул ее давно – еще до декабристского бунта, и теперь просто окончательно вытряхивает из собственной души мешающий ему жить блестящий идеологический «мусор». И при этом испытывает такое облегчение, что даже «забывает» объяснить недоумевающему читателю, каким образом совершивший преступление – убивший человека! – его герой Онегин не несет за это ни малейшего наказания. Как будто в его время в России не существовало уголовного права и убийц из всех сословий никогда не отправляли ни в тюрьму, ни на каторгу! Его Евгений мучается угрызениями совести по поводу «убийства на поединке друга» отнюдь не в остроге, а в свободно предпринятом им путешествии по городам и весям родной страны.
Кстати, в другой последовательности, но во многом по тому же маршруту, коим в 1820 году путешествовал сам Пушкин, за свои грехи получивший подобную «туристическую» путевку от императора Александра Павловича. А может, и правда, его Онегин заслужил-таки у своего создателя такую награду? Как-никак его виртуальными руками тот покончил в собственной душе с навязчивым призраком декабризма!..
За такое душевное достижение, впрочем, и самому поэту по жизни полагалось поощрение. И оно действительно вскоре пришло: уже в начале сентября 1826 года новый император Николай Павлович вытребовал Александра Пушкина из его михайловского уединения к себе, в Москву, где проходила его коронация, представил двору как «своего», назвал «умнейшим человеком России» и оставил жить и творить на свободе.
11. «Любила русскую зиму»
Первое, что сделал Пушкин по возвращении из ссылки, это в ноябре 1826 года …вернулся в свое постылое Михайловское. Зачем? Ведь заданную ему императором «Записку о народном воспитании» мог писать где угодно, а свой обычный осенний творческий сезон в этом году уже все равно «прогулял».
В голове у поэта было, конечно, не царское поручение, а идея подбить своего молодого тригорского соседа Алексея Николаевича Вульфа напроситься в гости в тверское имение Прямухино его родственника Александра Михайловича Бакунина. Там все еще пребывала в ожидании нового назначения на придворную службу выздоравливающая и оправляющаяся от своих личных невзгод его племянница Екатерина Павловна. В осиротелой семье Екатерины дядюшка Бакунин пользовался авторитетом отца, и Пушкин вознамерился просить у него руки его племянницы вместо несговорчивой, предубежденно настроенной в отношении него ее матери.
Ввиду категорического нежелания племянницы видеться с «известным повесой» Пушкиным, Александр Бакунин письменно отказал нашим друзьям в гостеприимстве. И Вульф остался дома, а настырный Пушкин ближе к Рождеству отправился-таки в тверские края в одиночку. То, что расскажу дальше, прочитано мною в нескольких пушкинских рисунках и пока не введено в научный оборот. В двух-трех словах скажу, что Пушкин дождался-таки в Торжке приезда Александра Михайловича и, познакомившись с ним, «выложил» ему свой план предложить Екатерине для спасения ее репутации хотя бы фиктивный брак. И уже вместе с Бакуниным помчался, как и мечтал, в Прямухино переговорить на этот счет с самой своей «невестой». А та просто …отказалась с ним разговаривать и заперлась в своей комнате.
Во второй его приезд из Торжка Екатерина через дядюшку передаст, что не выйдет замуж за человека, который младше ее младшего брата. Что тут возразишь? Действительно ведь, ее брат, лицейский одноклассник Пушкина Александр Бакунин, старше него аж (!) на два года. В третий раз неожиданно прикативший в Прямухино поутру Пушкин застанет Екатерину, выгуливающую черного котенка, одну и вне стен дома. Но, издалека завидев его в аллее, она подхватит котенка на руки и опять убежит прятаться в свою комнату.
Свою «зимнюю» Бакунину, гуляющую с черным котенком в парке имения ее дядюшки Прямухино, Пушкин осенью 1829 года нарисует (как одну из своеобразных расшифровок, подсказок к своему донжуанскому списку) в альбоме своей московской приятельницы Елизаветы Николаевны Ушаковой (ПД 1723, л. 71). На шее у Бакуниной – напоминающий о ее не столь давней виселичной шнурочной петле традиционный в таких случаях для рисунков Пушкина символический черный шарф, а под изображением его любимой девушки – шкатулка с драгоценностями его сердца, которую он в тот свой приезд намеревался перед ней распахнуть.
Странное поведение племянницы сочувствующий искреннему сердечному порыву Пушкина Бакунин объяснит ему ее трауром по ее благодетельнице императрице Елизавете Алексеевне, и посоветует поэту переговорить с Екатериной о замужестве по окончании скорбного для нее периода – то есть, по сути, переведет стрелки в этом щекотливом, как оказалось, деле с себя – обратно на мать-Бакунину. С его дипломатичным советом Пушкин скрепя сердце вынужден согласиться. И он перепланирует свое сватовство к Екатерине на другую памятную им с нею обоим (причем юбилейную, десятилетнюю!) дату – 25 мая 1827 года.
Рассказу о своем прямухинском вояже зимы 1826-1827 года Пушкин найдет место в черновиках пятой главы романа в линиях рисунка собственной фигурки в зимней одежде при стихах:
IV.
Татьяна (русская душою,
Сама не зная, почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму… (VI, 98)
Когда-нибудь расскажу подробнее, дословно, что в этом пушкинском рисунке записано, а пока – только о том, почему этот рисунок появился в тетради ПД 835 именно здесь. Потому что на тот момент это был единственный уцелевший после прочисток «опасных» декабристских мест «зимний» кусок романа. И еще здесь застрочно упоминается друг поэта, который был для него исправным отражателем импульсов его «магического кристалла» – князь Петр Андреевич Вяземский:
III.
…Но, может быть, такого рода
Картины вас не привлекут:
Всё это низкая природа;
Изящного не много тут.
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег:
Он вас пленит, я в том уверен,
Рисуя в пламенных стихах
Прогулки тайные в санях… (VI, 98)
Из зимних «живописаний» неприятного Бакуниной Вяземского, а именно его стихотворения «Первый снег», Пушкин назло ей потом выкроит еще и эпиграф для всего романа: «И жить торопится и чувствовать спешит».
Уезжал из Прямухина Александр Сергеевич в декабре 1826 года в большой печали, по дороге осмысливая вызывающее молчание Екатерины. Неужели так уж сильно разобиделась на его дразнилки во второй главе романа, которая увидела свет в октябре этого же 1826 года и вполне могла уже быть ею прочитана? Или пребывает в шоке от того, что, несмотря на все предпринимаемые ее родственниками меры предосторожности, через кого-то в ее окружении Пушкин все же постоянно получает сведения о ней – о каждом ее шаге, о каждом сказанном ею о нем и его романе слове? Или сомневается в благородстве его намерений и всерьез опасается того, что, скажи она сейчас хоть что-нибудь ему вопреки – и ее недавняя личная драма тоже сделается эпизодом романного сюжета?
А куда ему самому после молчаливого «инцидента» с Екатериной поворачивать и свою жизнь, и сюжет своего произведения? Он ездил к ней в Прямухино, конечно, не за рецензией на вторую главу своего стихотворного романа – его больше занимал роман собственный жизненный. Но теперь остается лишь самому домысливать, что именно его любовь о нем думает или, по крайней мере, что могла бы и хотела бы ему в этот раз высказать. Тогдашние свои догадки он обобщит в восьмой главе:
Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже Демоном моим. (VI, 170)
И действительно ведь, стремился в Прямухино Пушкин из Москвы через Михайловское с Тригорским уже овеянным шумной славой, прощенным за все прежние грехи. Теперь его в свете все знали, показно любили, взахлеб хвалили, нарасхват приглашали к себе. И только в забытой Богом тверской глубинке в тихой усадьбе с красивым заснеженным парком одна-единственная девушка с им же, Пушкиным, поломанной судьбой не хочет с ним даже разговаривать.
В сравнении своего героя (по сути, самого себя) с «сатаническим уродом» всегда с безжалостной критичностью оценивавший собственную внешность Пушкин, конечно же, сильно утрирует. А вот упоминание о «Демоне его» – явный очередной кивок в сторону все того же вышеупомянутого его друга и информатора о превратностях судьбы Екатерины Бакуниной князя Вяземского. (Подробнее об этом в части 4 «Пушкинский «идеал» и ее «генерал» моей статьи «Татьяна, милая Татьяна…» – стихи.ру, проза.ру)
(Продолжение следует)