Тот февраль был жестоким, и я разучился ждать, разучился смеяться и видеть на день вперед. За окном поднималась весенняя благодать, танцевала на площади, нежно звала в полет, только я не хотел. По утрам я ходил в кино, днем бродяжничал, вечером падал в свою кровать. И тогда, осознав, что я камнем иду на дно, я собрался, подумал… и принялся рисовать.
Я не то чтоб умел, но решил: почему бы нет? Говорят, помогает уйти от тяжелых дум. Я купил акварель, сколотил неплохой мольберт и сперва рисовал неосознанно, наобум. Но холодный пейзаж, а тем более натюрморт, были явно не самыми лучшими из идей. Беспокойное сердце стонало, но я был тверд и решил, что, пожалуй, начну рисовать людей.
Так и вышло. В апреле, уныние поборов, я устроился в лавку и там проводил полдня, а затем, как и прежде, разгуливал вдоль домов и подыскивал темы, приятные для меня. Заприметив сюжет, я скорее бежал домой и с восторгом писал его, чуть не пускаясь в пляс, получая тот свет, что так нужен был мне зимой, но которым я вдоволь насытился лишь сейчас.
Городок небольшой, так что всякий мне был знаком, и чуть меньше чем за' год я каждого написал. Все картины я прятал: хранил их в шкафу рядком, не считая, что оные могут украсить зал.
Год стремился к концу, и стремилась к концу тоска. За окном суетился декабрьский снегопад. Я был весел, а значит, победа была близка, и тогда я решил оборвать все пути назад. Я собрал все картины — а было их больше ста! — подыскал обрамление, вытер со стекол пыль и, чтоб совесть моя в этом деле была чиста, взял работы с собой и отъехал на пару миль.
Что поделать, люблю я придумывать символизм даже там, где его можно было бы избежать. Я стоял на мосту, провожая былую жизнь, и, бросая картины, тревожил речную гладь. Уносило течением мой беспокойный год, и потраченных красок мне было совсем не жаль, потому что на дно этих шумных, голодных вод вместе с частью картин уплывала моя печаль. Чем изящнее рама — тем радостней был замах, чем светлее сюжет — тем разительней был бросок. Я изгнал без остатка душевную боль и страх, дав дорогу тем чувствам, что прятались под замок.
Возвратившись обратно, я понял, что город пуст: лишь какие-то возгласы слышались вдалеке. Я нахмурился и, задавая ритмичный хруст, по заснеженным тропам направился вниз к реке.
Возле берега шумно гудела толпа зевак, кто-то даже пытался пробраться к воде с плотин.
— Что случилось?
— Да странное дело! Один рыбак притащил вместо рыбы десяток чудных картин.
— Почему же чудных?
— Так он выловил их в реке! До сих пор достаем — там весь город изображен!
— Неужели…
— Смотри, тут одна у меня в руке: это булочник Томас. Ну, знаешь, такой пижон... Ты иди посмотри, может, тоже себя найдешь!
— Да, спасибо…
Конечно, «себя» я искать не стал.
Люди брали рисунки, и, глядя на их дележ, я немного жалел, что доплыли не все из ста. Узнавали себя, вспоминали прошедший год, тихо прятали слезы, зато не скрывали смех.
Вот ведь как… Я хотел убежать от своих невзгод, и так сильно хотел, что невзгоды ушли от всех.