...Там ветер, проводя рукой по кронам, несёт, как свечку, светлый Божий храм. Там купол неба по утрам огромен – и сказочно глубок по вечерам. А над землёю – тени, тени, тени, и отзвуки преданий и примет, когда-то здесь посеянные теми, кто был тогда, кого давно уж нет. И ночь, синея, падает альковом на чёрный лес, притихший до зари. Я не бывал на поле Куликовом, оно с рожденья у меня внутри –
с тех самых дней, когда я прыгнул в книги, и сразу, книгам тем благодаря, вдруг услыхал воинственные клики, увидел сечь, и в ней богатыря, копьё в его руке, дружину рядом, коня, чей красный глаз меня нашёл; пространство, где ужасно тесно ратям, и воздух, что насыщен и тяжёл. И как враги в смятенье бестолковом отхлынули багровою волной... Я не бывал на поле Куликовом. Оно во мне. Оно всегда со мной –
как силуэты Дальнего Востока, как синие уральские хребты, сибирские леса, что смотрят строго и мало с кем согласны быть на ты; как юг, что склонен к лени и восторгу, как север, что у холода в плену – я всё это ношу в себе постольку, поскольку я наследовал страну. Мы жили в коммуналке. Это было – без малого почти что сорок лет! Мерцало бытие сквозь корку быта, и время шло и не теряло след –
и, крепко подружившись с книжной полкой, я Родину почувствовал тогда. Она, как жизнь, была волшебной, полной. Росли монастыри и города, гремели пушки, составлялись карты, летел набат с соборов расписных – всё это проносилось, точно кадры, я был причастен к каждому из них. Я шёл за кораблём и за повозкой, ковал железо и кричал «Земля!», я проходил пред битвой Куликовской в волнующемся море ковыля –
и ветер пел, и солнце глазом рыбьим глядело сквозь туман и облака, и мы не сомневались в том, что выбьем врага с равнины, занятой пока. Смешалось всё. И в голосе атаки я слышал все века и языки: там пенье стрел перекрывали танки, и лязг мечей – французские штыки. И – тишина. Просторами влекома, звучит душа народа моего. Я начинался с поля Куликова. Я с детства унаследовал его.