У неё были тонкие запястья. Круглая косточка, как белый шарик, натягивала кожу. Длинные пальцы всегда подрагивали, даже в покое, но в покое они были редко: её рука быстро прикасалась то к одному предмету, то к другому, будь то чайная чашка или ложка, или коробок спичек. Она дотрагивалась и тут же отдёргивала руку, будто обжигалась. В глазах вспыхивали слёзы. Она сморщивала, будто от боли, высокий бледный лоб и трясла головой. Шапочка с кружевом обиженно сползала набок. Гремя стулом, она подбегала к кухонному зеркалу поправить свой убор. Шпильки веером торчали из её рта. При этом она ещё пыталась говорить. Сжатые губы разлипались, и шпильки сыпались в раковину. Тогда бабушка вставала и помогала ей приколоть к волосам шапочку.
Её называли Дурочкой. Когда она появилась на нашей коммунальной кухне, я не помню. И каким было её настоящее имя, я тоже не знаю. Дурочка и всё тут. Но над ней не смеялись, а наоборот, жалели. И в имени Дурочка, которым её нарекли, мне казалось, не было ничего обидного.
Дурочка приходила к нам не реже двух раз в неделю. Поднималась по парадному крыльцу. Грязное белое платье волочилось по пыльным ступенькам, а потом шорохом и шумом заполняло узенький коридорчик, вдоль которого были расставлены рассохшиеся тёмные буфеты со стеклянными дверцами. В них, как в туманном зеркале, мелькало шумящее платье, белое лицо и длинные худые руки, согнутые в локтях. Велосипед, прислонённый к стенке, отзывался на её приход коротким, дребезжащим звонком – она всегда цеплялась за него своим кружевом. И старая оцинкованная ванна, привешенная на гвоздь, звенела басом, когда за Дурочкой захлопывались парадные двери.
- Я погадать пришла! – смущённо объявляла она с порога и садилась за стол. Прятала руки под клеёнку, под которой пыталась натянуть на костлявые запястья остатки измызганных кружев. Видимо, стыдилась своей худобы. Она всегда угадывала меня за дверьми, испуганно оглядывалась и ёжилась от моего пристального взгляда, но трудно, трудно было ни отвести от неё глаз – такой непонятной, такой диковинной она мне представлялась в этом широком, будто в старину, свадебном платье и в шапочке, приколотой к волосам.
- Почему она в таком ходит? – приставал я к бабушке.
- Замуж собирается.
- А где тогда её жених?
- На самолётике улетел, - приходила на помощь тётя Надя, - а её оставил. Вот и ждёт его, забыть не может. Дурочка!
Дурочка сидела, выпрямив узкую, длинную спину, защипывала в складочки подол свадебного платья и улыбалась так, будто ей хотелось рассказать что-то особенное, но она стеснялась.
- У меня раньше и вуалька была, сеточка белая с мушками. Я её здесь и здесь прикалывала, потому что нехорошо невесте лицо показывать. А потом, когда целоваться надо, вуальку вот так приподымают. Это ведь так стыдно, да? И так хорошо, до кружения! Вот он повернётся и вуальку сейчас приподнимет, и руки у него будут дрожать. Я, как подумаю, так вся обмираю. И руки у него одеколоном пахнут и табаком, и ещё чем-то, мужским.
Тётя Надя тоже улыбается и спрашивает, как у маленькой:
- А где твоя вуалька? Куда дела?
- Оборвалась! – улыбается Дурочка, и в глазах снова мелькают слёзы. – Оборвалась. Я уж искала, искала, а она оборвалась. Я её на английскую булавку сажала, но ведь это некрасиво: торчит такая и блестит, и всем видно, что блестит. Подумают, что я неряха, что иголки в руках не держу. А я могу! Вот это платье я сама сшила, придумала и сшила. Кроила-кроила! Выкройки-то у меня из обоев были – где широкую бумагу найдёшь? А обои широкие. Вот у вас есть широкая бумага? Ведь нету?
- Нету! – качает головой тётя Надя. – Эх, ты, болтушка! Чай-то будешь? И Нюра с нами будет пить и я, и ты. Вылезай из-за дверей! – говорит она мне. – Будешь чай пить?
Я вылезаю. Сажусь за стол. Дурочка боязливо смотрит на меня, словно привыкает, тянется за сахарницей и тут же отдёргивает руку.
- Ты рукавчик-то закатай! – ласково советует бабушка.- Всё кружевце в чае вымочишь! Оторвалось у тебя кружевце-то, и его потеряешь!
- Его пришить надо! – говорит Дурочка. – Приметать. А я всё не могу, не могу – некогда. Я в окошечко смотрю, вдруг он пройдёт мимо? А я прогляжу, а он пройдёт, пока я тут с иголками-то…
- А ты сымай, я и приметаю! – предлагает бабушка. – У меня и швейка есть!
- Постирать бы платье надо, - советует тётя Надя. – Хочешь, постираем? На солнышке-то быстро высохнет, хоть чистое оденешь! У нас и печка истопилась, и вода в котле горячая.
- Нет! – пугается Дурочка и даже чашку отталкивает. – Нельзя! Я вот подумала – мне сон приснился – нельзя платье снимать, нельзя-нельзя, ни на вот столечко! Коли сниму, так он не придёт, не приедет! Забудет, понимаете? А так объявится, а я уж в платьице и в шапочке, и вся уж готовая!
- А когда же объявится, милая? – спрашивает тётя Надя.
- А скоро! – смеётся Дурочка. – Скоро-скоро! Он мне письмо написал, длинное, как роман целый. Я его всю ночь читала и плакала. Он сейчас на испытаниях, в Казахстане. Ведь там ракеты запускают? Вот он там, в Казахстане, новый самолёт испытывает. Я боюсь, а вдруг разобьётся? Такой он бесстрашный! Такой бесстрашный. Я, как в небе самолёт увижу, реактивный, хвост такой белый-пребелый за ним тянется, сразу думаю, а может, он летит? Вот бы крылышком мне помахал!
- Так он и письма тебе пишет? – удивляется тётя Надя и почему-то подмигивает бабушке.
- Пишет! – машет рукой Дурочка. – Я же только что говорила: пишет!
Она тянется к чашке и пьёт частыми, маленькими глоточками.
- Я рук своих стесняюсь. Худые они у меня, тонкие. Я и кружева здесь нашила, манжеточки, и не видно моих жилок, правда? А когда руки заголяются, я манжеточки одёргиваю и даже плечиками вожу, вот так, будто мне холодно. Пусть думают, что мне холодно, а мне не холодно и смешно. Погадайте мне, Нюрочка? – просит она наконец мою бабушку. – Погадайте! Вдруг ему дорожка на днях выпадет?
Бабушка вытаскивает из столика колоду карт. Карты пухлые, толстые и крепко пахнут перцем и луком. Некоторые циферки обведены химическим карандашом – это я обводил! А короля винного совсем нет: вместо него картонка с чернильной подписью «король виновный».
- Тебе как гадать, коротко или долго?
- Коротко, - просит Дурочка. – Если долго, то я расстраиваться буду, а мне счастливой хочется быть.
Бабушка вздыхает и тасует карты.
- А если скорой дороги не выпадет? – спрашивает она настороженно и строго.
- Ну, значит, испытания! – беспечно говорит Дурочка. – Я подожду немножко. Ведь вы Нюрочка, тоже ждали своего?
- Ждала, - отвечает бабушка. – Ну, чего? Будешь у нас бубновой дамой?
- Буду.
Бабушка раскладывает карты ровной дорожкой, вглядывается, очки съезжают у неё на кончик толстого носа. Губы шевелятся, словно она считает что-то: один, два, три…
- Ну что там? – интересуется Дурочка. – Едет он? – и подвигается ближе, отставляя чашку. – И цветов-то, сколько у вас! И крапивница, и столетник, и петушки, и деревце сахарное.
И я догадываюсь, что говорит Дурочка про цветы нарочно, показывает, что не боится, а у самой ручки в кулачки сжались, даже жилки выставились.
- У меня в доме, который я продала, тоже росло цветов много, весь подоконник в цветах. Я больше грамофончики любила, глоксинии, и ещё фиалку… Я даже к платью, вот здесь, у сердца, фиалку прикалывала. Носила-носила, пока она не завяла. Нюрочка, что вы молчите? Что ваши карты говорят? Едет мой неверный?
- Выпадает ему дорожка, - начинает предсказывать бабушка, - да не скорая. Досадует он, видишь, восьмёрка винная падает, и обманывается – винный валет вылез! Убрать бы его надо!
- А обманывается, это как? – пугается Дурочка. – То есть он думает, что я его не жду?
- Ну, нет! – объясняет бабушка. – Надеется он на встречу, а не получается. Вот он и обманывается в своих надеждах, досадует. Мешает ему дом казённый и король. Король-то не молодой, разговор у него с ним неприятный, денежный…
- А где я? – перебивает Дурочка. – Где моя карта? Отчего я не с ним?
- Ты с ним! – вздыхает бабушка. – Видишь, девятка бубновая? Это девичье сердце. А рядом десятка вышла винная, болезнь. Болеет он по твоему сердцу, расстраивается, ехать хочет, а казённый король не пускает! Сама говоришь, испытания! Самолёт новый! Кто его отпустит с испытаний-то?
- Не отпустят, - шепчет Дурочка, и глаза снова наливаются слезами. – Не до меня ему!
- Не плачь! – сердито приказывает тётя Надя. – Вот ещё выдумала из-за них плакать! Налетается всласть и вернётся.
Бабушка быстро перетасовывает карты.
- Ну-ка, гляди, гляди! Вот ты, вот он, вот девятка червовая, свидание любовное. Отними руки-то, погляди, глупая!
Дурочка выпрямляется, глядит заплаканными глазами сквозь пальцы и видит себя, даму бубновую и жениха своего. Вот он, озорно в бороду усмехается! Что ему до слёз невестиных! Дурочка улыбается недоверчиво, утирает слёзы кулачком и говорит:
- Спасибо Нюрочка!
- Чай-то пей пустельга!
- Простыл!
- А я тебе горяченького налью! – торопится тётя Надя. – А простывший-то мы выльем. Да поешь, поешь чего-нибудь! Хлеб бери, варенье. Может, тебе супу налить? Смотри, одни глаза да нос остались! Ты где живёшь-то?
- Там! – машет рукой Дурочка. – Там! Я как жильё продала да с работы рассчиталась, так Пашеньке всё и отдала. Всё Пашенька себе забрал до копеечки. Говорил, к морю поедем, у моря домик прикупим. Чтоб, знаете, окно раскроешь, а море в дом заглядывает! Он так всё расписывал, что я наш будущий домик будто въяве видела, ну, как в кино видишь. И крылечко каменное, белое, и виноград на солнышке, и чаек, и дельфинов. Там, говорит, если по воде ладошкой похлопать, дельфины приплывут и мордочкой своей, как собаки, в руки будут тыкаться, рыбы просить. А мордочки у них будто резиновые, тугие, как мячики. Ты их не бойся, говорил Пашенька, они рыбы добрые, умные. Я вчера к бочке с водой подошла, пошлёпала ладошкой, а в бочке черно, и так страшно стало! И Пашеньки нет!
- Ешь! – приказывает Бабушка.
Дурочка послушно ест, крошит хлеб в тарелку и ест. Шапочка сползает ей на лоб, и она, торопясь, поправляет её ладошкой.
– Вкусный у вас суп, Надя! Давно я такого не едала! А вы? А Вы ничего не едите! Мне неудобно: я ем, а вы не едите!
- Ешь давай! – говорит бабушка. – Никто тебя не торопит.
- Так хорошо, когда за столом много всех, и все едят вместе, будто на празднике, - говорит Дурочка и зажмуривает глаза. – Я всегда о таком столе мечтала, чтобы много-много за столом сидело! Мы с Пашенькой много детишек родим, и у нас за столом всегда будет весело, шумно. Я ведь одна не могу есть: неинтересно.
- Денежки-то есть у тебя? – внезапно спрашивает бабушка.
- У Паши денежки-то! – терпеливо повторяет Дурочка. – Я же говорила, домик прикупим. А домики у моря недешёвые. Вот он денежки и забрал. Сказал мне: ты безголовая, легкомысленная, у тебя всё и украдут, облапошат. А я – военный, лётчик, у меня побоятся. Вот в сумочку, у него такая сумочка военная, планшетка, он все денежки и спрятал! А я смеюсь, гляжу на него и смеюсь: да при таком умном можно и глупой побыть! А он всё сумочку поглаживает, поглаживает…
- Я тебе денежку дам, - прерывает бабушка. – Небольшую, но дам. Хоть хлеба себе купишь, чаю, сахару.
- А куда я их положу? – удивляется Дурочка и смешно разводит руками. – У меня и кармашка нету. Разве что в кулачок?
- Я тебе ридикюльчик дам, в него и положишь. Только смотри, не потеряй!
- Не потеряю, - обещает Дурочка и благодарно смотрит на бабушку. - Я его у сердца держать буду, вот так буду! – и прикладывает руки к груди. – Я потом вам с моря каштанов жареных пошлю, целую посылку. Говорят, они сладкие. Я их никогда не ела, а так хочется!
Она тихонечко, будто с сожалением, встаёт и просит:
- Можно ещё к вам прийти? Вы – хорошие. Вы меня понимаете. Я вам письмо от Пашеньки принесу.
И потом уходит, шумит платьем в нашем заставленном коридорчике, сбегает по ступенькам и метёт подолом по двору. Манжетик отставший на рукаве болтается. Я смотрю ей вслед и тихо закрываю двери.