Владимир Захаров, «Сто верлибров и белых стихов»,Мосва, ОГИ, 2016
Книга стихотворений Владимира Захарова «Сто верлибров и белых стихов» вышла в издательстве ОГИ (2016) в обрамлении предисловия поэта и литературоведа Юрия Орлицкого и послесловия друга и коллеги автора Ильи Иословича, где автор хорошо объяснен как крупный ученый и как значительный поэт. Утверждает Ю. Орлицкий; «Элиот и Паунд. Их-то место в нашей поэзии и занимает Захаров» Но тогда его можно возвести и к Уитмену, о чем говорит всеохватность видения этого поэта, поездившего по миру и слышащему биение сердца этого мира. Но все же слышит он это биение, где бы он ни был из сегодняшней России и занимает свое собственное место в русской сегодняшней поэзии. Критик из «Независимой газеты» Леонид Костюков возводит его к Арсению Тарковскому («волнует тема бессмертия»), Александру Аронову и Александру Тимофеевскому – («отношение к жизни как к завораживающему приключению»). Фазиль Искандер говорит о «чувстве неповторимости жизни» и «чувстве вечности» Если говорить о русских истоках, то лучше вспомнить жизнеутверждающий свободный стих Геннадия Алексеева, а если идти еще глубже, то в образной ткани Захарова брезжит опыт Велимира Хлебникова, искавшего неожиданных сочетаний обычных слов:
Стать младенцем мерзлых деревьев,
ветра вороньего варежкою потерянной,
ребенком на улице, маленькой звездою
или последней елкою в феврале,
чудом удержавшей елочные игрушки.
У Захарова немало работы с цветом, с красками природы, с традиционной лирической установкой:
Внутренний гул, перекатывающееся слово,
описание любви, смех Господа Бога,
застывшие на картоне линии изображают море.
Выпьем, друзья, за художника, создавшего это!
Но в основном его мир это наш мир, измененный, убегающий от идиллии: «Беспечность рек, необозримость моря, // все это в прошлом: ныне острова // друг друга ненавидят.» Здесь в этом мире - Русь «с мужским лицом Газпрома».
Есть ли следы мышления математика и физика в образной системе поэта? У него «день разрезан на множество узких лучей», он наблюдает «треугольный след от лодки», есть и «Стихи о чистой математике» с думой «о числах,… простых и совершенных» как о чем-то единственно «прочном на свете». Топологическое пространство – трехмерность уступает постоянно место двумерности, становится чертежом на плоскости, но сохраняет мысленный след стремления плоскости к объему. На этот «дальний и объемный взгляд» обратил внимание Евгений Рейн. Чтобы так видеть, нужна своя система зеркал:
Как быстро зеркало реки распрямляется!
Никто не шагает по ней, как посуху...
А если б прошел — как быстро бы гладь залечилась!
Геометрия мира требует корректировки: «человечество выпрямит земную ось, // сделает ее перпендикулярной // к плоскости эклиптики…» «Плоская земля» на самом деле под взглядом поэта и исследователя «опасно закругляется к экватору.» Почему «опасно»? Потому ли, что опасны переходы из времени в вечность, будь это сон, смерть или – стихотворение? Главным действующим лицом этого объемного зеркального пространства оказываются люди, без которых это пространство распадается, оно не просто бы пустовало, но и не сознавало само себя:
Люди – скрепы времен. На зеркальной поверхности их
отражаемся мы как мосты, выгибаясь дугою.
Если б не было скреп этих в смерти, в рожденье нагих,
отражало бы зеркало лишь облака над рекою,
отражался бы в нем только радуги праздничный взлет.
Странствуя по миру, поэт оставляет следы своего слова, меняются названия: Дарьял, Брюссель, Квебек, Венеция, улус Джучи, меняются места, меняется время («февраль в Аризоне», «апрель в Аризоне»), меняется история («Кутузов и Наполеон», «Марат и Гильотина», «История по Фоменко») , колеблется настроение. В Венеции «Европа приходит в негодность…но здесь хорошо…» А вот так непредвиденный смех спасает жизнь семьи:
…большая кукла пряталась в шкафу.
Она сумела рассмешить матроса
и всех спасла,
когда пришли расстреливать семью.
Неожиданная вероятность спасительного смеха – это «эффект бабочки», способный вызвать землетрясение или наоборот, спасти от него. Эти резкие повороты в движении мысли поэта говорят от вероятности невероятного, невероятное происходит то ли по закону квантового перехода, то ли вероятностной логики самой поэзии и жизни. «У нас же на просторах Подмосковья // такие одуванчики цветут, // что новых президентов нам не нужно.» Здесь есть стихотворение, посвященное встрече (во сне!) с Эрвином Шредингером, автором замечательной книги «Что такое жизнь с точки зрения физики». А так чувствуют себя наяву наши «физики»:
Мы, ракетные инженеры,
подвергаемся ныне обращению столь дурному,
что стремительно возрастает объем пространства,
где наших интересов нет.
Это уже скорее проза, проза жизни, не нуждающаяся в несущей частоте ритма. И вот еще один из главных текстов о себе и своем поколении:
Мы
прикованные к формулам,
распятые на исписанных листах бумаги,
неожиданно понимаем,
что могли бы быть неплохими офицерами
в какой-нибудь старомодной
справедливой войне.
«Старомодная справедливая война», вот все, что остается сегодня поэтам, война за бессмертие слова, вечное плетение сети «из кружева поступков» в попытке «время удержать». Что еще нужно поэту? «Поэту нужны реки, // одному // тихая река сочувствия, // другому / бурная река восхищения.» Поэт Владимир Захаров пловец, который не сходит с дистанции. Вот он еще пишет:.»Душа моя изготовилась совершенно // отправиться в бесконечное море странствий, // она построила себе нечто // из улыбок школьных подруг, // из пустых бутылок, выпитых вместе с друзьями, // из водяных гиацинтов, // затянувших зеленою сетью ,// тропические пруды…» Пожелаем ему море.