Друг фотограф

Александр Визиров
       Д   Р   У   Г        Ф   О   Т   О   Г   Р   А   Ф

    В этом коротком прозаическом произведении переплелись
важные инстинкты людей, с сопутствующим им спасительным юмором,
их желания, мечты, надежды, страх, зарождение
первых ростков безусловной любви, позволяющей выплеснуть
накопившиеся страсти.
    Каждому поэту, писателю дорог любой читатель,
а понимающий читатель дорог вдвойне.
Думающему читателю, с подобающими чувствами произведение
не покажется тяжелым. Спешащие к удовольствиям  -  получат
их в меньшей мере. Приятного интеллектуального чтения,
                ДОРОГОЙ   ЧИТАТЕЛЬ!




   Белые пунктиры резво штопали серое полотно дороги, стремительно забегая в подкапотное пространство.  Под монотонный гул колес невпопад трещал приемник. Радостное утреннее солнце игриво мелькало между стволами пробегавших деревьев, ослепляя стробоскопами ярко-желтых лучей.  Ехали молча. Не успевшие встряхнуться после домашнего сна, опять убаюкивались под мягкое покачивание кузова. Картинка в лобовом стекле перестала быть динамичной, встала одним неизменным кадром вояжного умиления, лишающего сонного путника всяких мыслей, не располагая к дорожным разговорам. Хотелось только ехать и ехать, находя упоение в мечтательном тумане еще дремлющего сознания. Ехать, не зная  куда, ни о чем не думая, тупо смотря вперед, поддерживая высокой скоростью пьянящую дозу адреналина.
     Внезапные  толчки неровного покрытия помогли выйти из оцепенения. Глухо загрохотала подвеска, принимая на себя все погрешности провинциальных дорог. Запах сена, коровьих лепешек, смрада птичьих перьев и известкового помёта до краев наполнили  салон. Тошнотворно-теплый запах свинарника бодрил, заставляя хвататься за расслабленные ноздри. Мы катили по плохомощенным улицам районного центра, вдыхая и созерцая все прелести сельской жизни, пока не выехали на небольшую, сносно заасфальтированную площадь, обдуваемую медовым разнотравием полей. Нацелившись на памятник с протянутой рукой, выехали к более крупным казенным зданиям с выцветшим на солнце кумачом.

    Вот и большая трехэтажная школа, размерами напоминавшая о значимости образования для незначительных людей. Про это учебное заведение упоминал мой приятель. Здесь он проводит ежегодную фотосъемку выпускных классов, по любезной договоренности с РайОНО. Моя простая до примитивности задача сводилась к тому, чтобы я, предоставив свое авто, взамен его сломавшегося, дабы не сорвать плановой фотосессии, должен был развозить моего приятеля по школам районного центра. Вместе с водительскими обязанностями, на меня по-дружески возложили и обязанности ассистента в столь масштабном для этих краев мероприятии, по значимости сравнимых с приездом цирковых артистов из губернии: подносить необходимый реквизит, расставлять фото и световую аппаратуру, вовремя менять использованные кассеты, пленки, вносить в папку фамилии выпускников в соответствии со съемочным процессом.

     После небольшой поисковой суеты в лабиринтах огромной школы, знакомый директор нашелся в полутемной  пещере завхоза, располагавшейся под широкой лестницей, своей материальной таинственностью всегда манившей первых руководителей учреждений. С виноватым видом раскрасневшегося лица и засаленных губ, он радушно предоставил нам свободный класс, в соответствии со школьным расписанием, и мы стали готовиться. После нудной трехчасовой поездки хотелось двигаться, но, расползавшиеся по широким коридорам запахи из школьного буфета не давали настроиться на конструктивную работу.  Приятеля неумолимо звали кулинарные сирены, вызывая в нем истому и слабость деловой активности. Зверский аппетит чревоугодника отвечал на зов Цирцеи громкой игрой кишечного оркестра, заманивая на райский остров школьного буфета, нелепо затерявшийся  среди угрюмых камней науки.
       -     Рома-а! Скорее приходи, я жду тебя, не томи чрево!  -   звала коварная волшебница, моего приятеля.

       -    Пойдем быстрее, пока не прозвенел звонок!  -  в тревогой в голосе потянул меня приятель к искушавшему источнику    -  Когда я ем один, я чувствую себя наказанным семинаристом   -    подчеркивал свою коммуникабельность компаньон, обусловленную либо ничтожностью школьных цен, либо омбилическим обедом, которым, без ущерба для своего удлиненного пищевода он легко мог поделиться.
    Как я заметил, все низкорослые страдают повышенным аппетитом. Природа щедро наделила их длинным кишечником как компенсацию за короткие ноги, которые не часто приводили к победе. И еще, я давно заметил, что там, где было дорого, мой приятель питался как епископ в гордом одиночестве, без докучливых свидетелей. Здесь, среди отроков в храме науки, он действительно был похож на пухлого семинариста, знающего трудности коллективной жизни. Компаньон настойчиво тянул меня за руку, как бы остро нуждаясь в моем присутствии, хотя причина его спешки была в другом. Хочешь узнать человека   -   поешь с ним!
      -    В театре жизни   -   главное буфет!   -    многозначительно произнес приятель, потирая руки при входе в святилище муниципальной пищи. И мы уже заказывали с недетским размахом всевозможные блюда, помноженные на килограммы наших неравнозначных тел. На маловесные детские завтраки приятель смотрел с видом Гулливера, высший снайперский вкус которого определяла цена. В предвкушении дармовой школьной провизии, сосредоточенное лицо друга постепенно осчастливливалось, расползаясь в улыбке, намечая добродушные ямочки на щеках. Для него прием пищи был наивысшим долгоиграющим блаженством, другие виды земного счастья для него были мимолетны и не успевали насытить скаредную душу. Последующий процесс переваривания поглощенного не только  напоминал ему о минувшем удовольствии, но и продолжал  радовать сытое тело как почившую на пастбище корову, где радость была пропорциональна принятому. В этом случае сельская корова казалась мне менее счастливой.

      На голодный ум пришел случай, когда я поджидал приятеля у дома его родителей в собственном авто.  Всегда радостный после обильного приема пищи, он вышел из подъезда в неподдельном трауре, с печальными глазами на страдающем лице. Надо сказать: в гостях у родной мамы он ел гораздо больше, чем в кругу своей семьи, причем больше, чем мог вообще съесть, но меньше бесплатных корпоративных застолий,  где блуждающие взгляды сослуживцев били по пухлым рукам, не позволяя со всей широтой развернуть хватательный инстинкт.  Несмотря на равенство халявных состояний, все-таки званые обеды у матери были вкусней и родней, чем на бесплатных профсоюзных посиделках. Случалось даже, что он приглашал и друзей отобедать у предков, в качестве компенсации за какие-то услуги: подвоз к дому или за съеденное у других, как он подразумевал; но к себе домой никогда не приглашал. А что? Маминых харчей не жалко! Она еще приготовит.
    Но в тот ненастный день, всегда экзальтированный едок неожиданно вышел из маминого дома весьма печальным, что вызвало мое недоумение. Я даже испугался: не омрачил ли кто из родственников дармовой обед своим неуместным недугом. Не испортил  ли аппетит неугодный его сдобной душе горестный момент? Не случилось ли чего, в конце концов, с его мамой?
    -   Нет, не случилось   -    буркнул Роман обвисшими хомячьими щеками, в печали лишенных ямочек   -  Просто много поел и у меня разошелся аппендиксный шов   -   нехотя пробурчал он, поддерживая руками травмированное брюхо   -   Мне домочадцы лейкопластырем рану заклеили…  -   по-еврейски! На скорую руку!   –  тоном сраженного трапезой обжоры, простонал Роман, по-детски приподнимая футболку для освидетельствования увечья. Ненасытный утробный мир приятеля лопнул.
     - Ну, наконец-то ты наелся!   -    цинично обронил  я. Страдание его ослабила едва заметная улыбка. После хорошего обеда он готов был простить кого угодно: надоевших родственников, ненавистных врагов и даже мой черный юмор. Его ироничный еврейским ум ценил желчную находчивость приятеля, пришедшуюся к месту    -     С победой над едой!     -    довершил я сарказм.               
     - Какой победой?   -   лениво протянул он    -   На сей раз, она меня победила…  -    округлив глаза,  признал поражение приятель.
     -  Не совсем. Ты ранен как бравый солдат пищевого фронта в самое чрево! – успокоил я его, подняв престиж едока перед лицом неистребимой жратвы   -    А, вообще то, есть много вредно!    -    добавил я уже серьезно.
      -     Вредно есть только за свой счет!    -    тут же поправил меня готовым мещанским изречением приятель. Даже раненный от превышавшей его пищеварительные силы снеди, он продолжал с должным пиететом относиться к продуктам, как прихожанин к пище Богов     - 
  Все, что мне нравиться, либо противозаконно, либо безнравственно, либо ведет к ожирению…   -    продолжал он рассуждать, с обреченным видом.
        -     Не отчаивайся    -    подбадривал я его в безысходности сытого существования. Мозговые и нервные клетки отмирают, а жировые живут вечно!     -    со знанием дела произнес я    -   Теперь ты бессмертный…  -    как Кащей!    -   добавил я.
В другое время он бы посмеялся, над несоответствием образов, но сейчас это было небезопасно, и Роман снова сдержанно улыбнулся, сравнивая своё трагикомичное состояние пресыщенного толстяка с тощим Кащеем, страдающим от поноса. 

     Зная с детства состав школьного меню и алчность тамошних буфетчиц, расширяющих ассортимент в пику сужению вложений, здесь в учебном заведении я был уверен:  пищевая трагедия не повторится. Дробные размеры детских порций, пусть даже помноженные на количество, не позволят разойтись рыхлому эпидермису Романова брюха. Это не мамин трапезно-халявный марафон без ограничений, замешанный на материнской любви.

   Прозвенел школьный звонок, мигом снявший улыбку с лица приятеля, придав сосредоточенности и настороженности его движениям. Гул нарастающего топота учащихся, пугал его, как бег разъяренного стада, безрассудно мчащегося за незадачливым тореро. Обогащенная местными овощами казенная трапеза стала испуганно покидать посуду, находя приют в теплой утробе приятеля . Ученики, вбежав в буфет как на арену, шумно толкались,  формируя эфемерную очередь, быстро разносили по столам  скромную школьную пищу, соответствующую финансовым возможностям родителей. Проходя мимо нашего стола и замечая не детскую сервировку, они стихали, сравнивая  количество выставленного провианта с не худеньким лицом  нездешнего дяди, по комплекции напоминавшего дьякона. Своевременно покончив с содержимым, он ласково гладил руками раздувшийся жабий живот и, заведя глаза под беленый потолок,  пухлыми пальцами благословил пищу на утилизацию. Набожные дети провинции по достоинству оценили сакральный жест заезжего батюшки, но повторять мантру не стали, дабы не навлечь на себя праведный гнев преподавателей.
      -    Тело нужно содержать в таком виде, чтобы душе не хотелось его покинуть!  -   сладко пропел приятель заученный кулинарный псалом, подняв пухлый палец кверху.

     Школьный туалет отличался от общегородских повышенным содержанием аммиака и азота, выделяемого юными организмами, хлорки, отпускаемой завхозом лопатными нормами, выедающей глаза и  парализующей дыхание. Покинув отхожее место, Роман уже не мог похвастаться запахом французского одеколона, приготовленного для обольщения местной элиты,  его скрупулезно вытравила из каждой клеточки ткани гремучая смесь общественной уборной. Теперь молчаливый, но довольный принятым, он разлегся на парте арендуемого класса, сложив полные белые ручки в позе счастливого покойника, и задремал. Еще немного повозившись с принесенными из машины вещами, я предусмотрительно закрыл помещение на ключ и тоже улегся.
Продремали мы минут тридцать, пока в дверь не постучали. Как гость в чужом доме, я сразу подхватился. Не раскрывая глаз, Рома тихо сказал:


       -  Лежи! Нас еще нет!  -
       - Но, мы есть !   -   по-еврейски возразил я, поднимая тон шепота.
       - А для них – еще нет!  –  упорствовал той же безразличной нотой приятель.
  С колотившимся сердцем я снова улегся, устремив свой взгляд на пыльные, обсетые сельскими мухами осветительные  шары.
      - Открывай дверь настежь ! – вскоре скомандовал приятель, неуклюже выкарабкиваясь из под парты, как  ученик не выполнивший домашнее задание. После образовавшегося затишья, его набравшийся силы голос по тюленьи протрубил   –  Начинаем работать !
Мы зашевелились, подготовляя на последней парте новые кассеты. В классную комнату то и дело заглядывали любопытные ученики, по-деревенски разнося слух по коридорам. Потянулись не по возрасту томные старшеклассницы, с  интересом поглядывая то на технику, то на чернявого симпатичного фотографа, который, щуря свои махровые ресницы и мигая щечными ямочками, успевал приветливо им улыбаться, зазывая на индивидуальную фотосъемку. В класс стали заходить учительницы, сдерживая в присутствии детей свой женский интерес, и, со свойственной им профессиональной серьезностью, сверяли график фотосета с учебным процессом. Наведывались и некоторые родители, еще не выпускных классов, пожелавших отснять своих чад в приватном порядке  -  когда еще занесет заезжих репортеров в богом забытые места. Техперсонал не заставил себя ждать, уборщицы и завхоз договаривались о съемках престарелых родственников на дому, стеснительно бубня над ухом.  Безучастно наблюдая за ходом событий из задней парты, я раскладывал виньетки, с любопытством рассматривая уже готовые фотоснимки нескончаемого детства, пока приятель в черной мантии, наброшенной на руки, заряжал фотоаппарат, деловито давая мне указания.
 
         -     Ух, ты! Какая аппетитная…    -    тихо произнес Роман, скрывая пафосные слова в сухом профессиональном лексиконе    -   киноленты не хватит…
   Я вскинул голову надеясь увидеть даму округлых форм, но у черного алтаря науки высилась худосочная женщина, со строгими чертами педагогического лица. Жирные эстрогены приятеля в кулинарных тонах восхищались худобой слабого пола как приговоренные диетчики ценят синюю фабричную курицу. Что может быть ближе противоположностей?

     Законопослушная учительница в сером английском костюме, местного пошиба, покрикивая на нерадивых учеников как гусыня, привела первую партию старшеклассников, требуя от них неукоснительного подчинения. Она села за первую парту у окна и начала молча проверять контрольные работы, искоса поглядывая на съемочный процесс, а ее ученики, шумевшие в коридоре от ощущения появившейся свободы, поочередно, в боязливом одиночестве заходили в класс, озираясь по сторонам как пугливые животные отставшие от стада. Оставаясь наедине с фотокамерой, в присутствии строгого классного руководителя они каменели, как перед тюремной съемкой для зэковского дела. Роман пытался их забавлять, веселить, традиционными репортерскими шутками, но вскоре устал от провинциальной скованности и тоже погрустнел.

             - Зови следующего ! – мягко скомандовал приятель оцепеневшему ученику, не сразу сообразившему, что обращаются к нему.
Растерянное лицо «следующего» также бегло стреляло глазками, то на меня, подозрительно сидевшем у последней парты, то на учительницу, то на фотокамеру, потом сощурившись             
 от направленного света, усаживалось на учительский стул, еще не успевший остыть от предыдущего позера.
Несколько перезревших старшеклассниц с пышными деревенскими формами, пытались позировать с неуклюжим кокетством, как бы для гламурных изданий. Они старались подать себя с выгодной стороны, несмотря на присутствие строгого педагога. Половозрелые ученицы не подозревали, что их неумелыми действиями управляло рано проснувшееся либидо. Менее привлекательные и прыщавые девушки скукоживались на свету как летучие мыши, стесняясь своей некрасивости, окаймленной угревой сыпью. Их полные коленки в лучах рефлекторов сияли солнечными дынями, собранными в лучшие урожайные годы. Девицы старались сесть боком, демонстрируя свои полновесные ляжки, затянутые телесными колготками, всячески отвлекая мастера от нефотогеничного лица. Сосредоточенные на самих себе, где им было знать, что обладателя точно таких же тяжелых ляжек под мужскими штанами фотографа их созревшие достоинства не интересуют. Роман любил худеньких стройных женщин не лишенных шарма. Он считал, что рано приобретенные формы еще больше приводят учениц к оглуплению, а выйдя замуж, они и вовсе станут невыносимыми. Растерявшиеся от внезапно раскрывшихся подарков природы, рано обабившиеся ученицы не знали, что с ними делать и как ими правильно распорядиться. От этого их движения были скованными, угловатыми, лишенными всякого очарования.

       Приятель, с присущим ему профессионализмом, без передыху и сбоев, всё же одолел огромное сорокоголовое чудовище, вытер пот со лба и с чувством исполненного подвига двинулся в туалет. Оглушенное суетой помещение опустело. Потрескивая, остывали раскаленные софиты, подогретый воздух до предела был насыщен дешевыми духами, запахами тел, не знакомых с элементарной гигиеной, и покрывавшими их дешевыми ароматами доступных дезодорантов.  Вошел приятель, втягивая за собой тяжелый шлейф общественной уборной, дополняя провинциальное амбре версальскими благовониями.
    -   Открой окно, сейчас придет другой класс!    – деловито вытирая руки о лоскуток ткани, распорядился Роман.

     Распахнув створки окон, я вышел в просторный коридор. Увешенные вьющимися цветами стены и незамысловатые картины придавали шаблонный уют огромному храму науки. Рядом невозмутимо журчал фонтанчик воды для всеобщего потребления. Перед громом школьного звонка и засидевшейся экспрессией все казалось особенно тихим и умиротворенным. Посмотрев на пустынный двор с примитивными спортивными снарядами, я вспомнил свои школьные годы, которые казались уже далекими и чужими, как будто и не были вовсе. Так быстро затянула, закружила меня взрослая жизнь, что и трудновато было воссоздать в сердце те чувства  и переживания, которыми наполняла любого человека размеренная школьная пора.  Этот фотовояж снова приблизил меня к затерявшемуся в шкурных делах детству. Материальные устремления друга дали мне возможность опять ощутить романтику юной жизни, прокрутить черно-белую пленку моего детства, не знавшую других тонов. Постояв немного, я с грустью вернулся в класс.

      К приятелю снова потянулись безликие люди, судя по одежде    -   с близлежащих окрестностей, вели обстоятельную беседу. Он участливо их выслушивал и как всегда приветливо улыбался в ожидании назначенной встречи. Чувствовалось, что в этих краях он пользуется большим авторитетом безконкурентного мастера.

       То ли дело шло к полудню, но очередная смена позеров оказалась более оживленной и жизнерадостной. Веселая учительница и раскрепощенный класс! Приятный тандем под конец рабочего дня. Она с воодушевлением приветствовала Романа, как давно знакомого приятеля.
 В ответ грузное тело живо поднялось, приветливо кивая тяжелой головой, озаряя класс располагающей улыбкой. Услужливо подкатив, он учтиво взял ее под локоток и повел  к учительскому столу, как галантный кавалер светскую даму после минуэта, отодвинул стул и предложил сесть, воображая сцену в романтическом кафе. Польщенная вниманием, какого давно не удосуживалась, учительница сначала присела, но потом эмоции снова подняли ее. Высокая и стройная, властно жестикулируя,  она отвлекала себя от внезапно наскочившего напряжения, какое бывает в присутствии привлекательного мужчины, что-то возбужденно рассказывала, без страха глядя ему в глаза, растворяя свое волнение в громких указаниях ученикам. Милые ямочки отвечали ей пониманием, а шаловливые глазки фиксировали количество приведенных учеников, попутно обмеривая своим природным экспонометром не по возрасту созревших школьниц, которые спешили зафиксировать свои лучшие годы факультативно, за дополнительную плату.
    В отличие от предыдущего преподавателя эта молодая особа сама принимала участие в творческом процессе, поочередно усаживая своих подопечных и давая соответствующие указания, так и не использовав  предложенный стул. Приятелю приходилось сдерживать разнузданность уездных кокеток, взывая к строгости академического фото, и стряхивать закомплексованность особо забубенных  школьниц. В работе он был бесстрастен. Материальная составляющая фотографического процесса подавляла в нем всякую сексуальность, которой он, в свою очередь, всегда любил гасить разгулявшиеся аппетиты случайных сотрапезников, доверху наполняя их блюда плотской чувственностью, сдобренной пошлой приправой его циничных слов.
      -  Выше подбородок, веселее глаза, не сутультесь, держите ровно спинку, не щуртесь…-   привычным менторским тоном, не терпящим возражений, командовала учительница.
Под ее руководством процесс пошел быстрее и «под занавес», позволив некоторым ученицам сделать вольные фото, сама уселась перед камерой, лихо забросив ногу за ногу, выпятив грудь, и с какой-то девичьей заносчивостью посмотрела в объектив. Эффектный кадр был сделан моментально. По- режиссерски поблагодарив всех за участие в съемке, Роман вдохновленный эротической кульминацией, сам выключил софиты, своим действием подчеркивая , что процесс завершен, и вышел с классной руководительницей в коридор. Я тут же стал собирать весь реквизит, как торопящийся домой сотрудник, избавившийся от контроля начальства. Его не было довольно долго, вернулся он в добром расположении духа. С шумом потер руки и …

          -  Ну, что?  Пора в буфет! «Заесть» успешное начало!    -   прогремел эхоподобный голос в опустевшем классе     -  в парафразе означавшем: «обмыть» удавшееся дело. Уловив мой растерянный вид, он, довольно улыбаясь, добавил:
        -     Есть нужно раз в день…  -   и, помедлив, многозначительно добавил     -   но с утра до вечера!    -   
        Что можно возразить после такой ферментообразующей  фразы.

 Заперев классную комнату, мы двинулись в знакомом направлении. Запах в коридорах был уже не первой свежести, но само наличие буфета в строгом заведении дышало расположением   -   хоть где-то можно расслабиться, здесь тебя всегда ждут. Буфетчицы с высокими накрахмаленными колпаками, вытягивающими к потолку их широкие физиономии, встретили нас с радушием поваров полевой кухни, как будто мы отсутствовали четыре дня. Утром, от неожиданности нашего вторжения, колпаки были гораздо ниже. Они щедро предложили входящим оставшуюся провизию  -  побочный продукт плохого аппетита учащихся и пресыщенности буфетчиц, резонно рассчитывая на бесплатный кадр в кухонном интерьере.

 Мой приятель, наделенный прожорливостью саранчи, любил захаживать в различные пищеблоки с рабочим инструментом, как гаишник в кафе с регулировочной палочкой. Под дорогую фотографическую дуду, заманчиво играющую в его плутоватых руках, работницы раздаточного цеха всегда оживали, поправляли прически, намащивали губы и пудрили потные лица. В предчувствии волнующего таинства съемки, обещающей выгодные позы и удачные кадры, ему, как ласковому коту, вьющемуся у ног добродушной хозяйки, всегда перепадали излишки со школьного стола. Благодарно принимая бумажные промасленные пакеты с не менее таинственным содержимым, приятно волнующем его утробную душу, приятель всячески затягивал начало съемки, вдохновенно рассказывая об известных личностях, политических деятелях, крупных руководителях, которых  имел удовольствие самолично снимать. Располневшие служители кухни, которых не брало ни одно академическое слово, прерывали проникновенный рассказ фоторепортера увесистыми свертками, надеясь, что их раздобревшие лица будут выглядеть не хуже импозантных знаменитостей.


       Для моего приятеля бесплатное питание в провинции было равнозначно «кремлевским пайкам», которыми он тайно гордился, и, по праву касты толстых, ни с кем не хотел делиться, всячески скрывая легкий достаток. О еде он никогда не говорил вслух, не в пример дотошным гурманам, пространно разглагольствующим о содержимом выеденного яйца. Приятель  вел себя так, как будто пищи вообще не существовало, создавая вокруг себя иллюзию продуктового вакуума, хотя даже млекопитающие чувствовали, что еда всё-таки есть, и имеет для всего живого первостепенное значение.

    Роман научился у женщин поддерживать вокруг себя удобное общественное мнение, атмосферу правдоподобия, будто бы не хлебом единым сыт человек, отвлекая присутствующих от хлеба. Это он делал из утробного суеверия, боясь материальной мыслью спугнуть наметившуюся добычу, на которую он нацелился как затаившийся в людской толпе хищник. Ему всегда чудилось, что посредством мощного биополя, издаваемого магмоподобным чревом, перерабатывающем все живое, его бурные мечты о еде отчетливо ощущают другие, что сами названия продуктов источают соответствующие запахи, и, чтобы не привлечь лишний рот, всячески очищал окружающее его пространство от привлекательных гастрономических слов, всегда сопровождающих его тучное тело как докучливые пчелы.
      Еду он лелеял, пестовал, боготворил. За столом приятель обычно разговаривал о женщинах, не брезгуя сомнительными историями, понимая их важную роль в жизни мужчин. Как легендарный Иван Сусанин уводил этими  захватывающими рассказами от святого для него   –  от снеди, искусственно вызывая диспепсию. Аналогично он поступал и с прожорливыми женщинами, пугая их  страшной гиперсексуальностью мужчин, легко перекрывая скаредными словами сфинктер Одди, тем самым лишая пищу желудочного сока. И если кто в его присутствии ел больше  -  он доставал из глубин своей скверной памяти такие сексуальные подробности, что выскочившие  с перепугу спазмы блокировали ненавистное Роману чуждое пищеварение, а центр наполнения желудка невольных слушателей обманчиво сигнализировал о сытости. Таким образом, он одним мощным инстинктом, вышибал другой.

  Благое дело, что его хомячьи щеки с симпатичными ямочками обманчиво скрывали  объем наполнения ротовой полости. Вместительные лицевые карманы, специально созданные предусмотрительными родительскими генами,  позволяли ему одновременно говорить и безостановочно уплетать  содержимое тарелок. Другие такими возможностями похвастаться не могли, в разговоре их лица всегда перекашивала непрожеванная пища. Артикуляция речи у всех жующих искажалась   -  слова Романа были дикторски чисты.
  Я же для него был всегда приятным сотрапезником, так как потреблял мало и не акцентировал внимания на продуктах, что действовало на него расслабляюще, а на желудок  – наполняющее. Мое слабое пищеварение освобождало приятеля от банального предложения поделиться по-дружески, а мои подбрасывания в его тарелку тяжелых кулинарных изысков, которых я изначально не мог осилить, воодушевляли его, делали мое присутствие всегда желанным.  Для Романа я был всегда удобным компаньоном, равнодушно относящимся к еде, перед которым он мог безбоязненно открыть свои утробные секреты, кулинарные предпочтения и чисто человеческие слабости. Особенно он любил приглашать меня на праздники и всевозможные застолья, в чисто женские компании, где я мог служить отвлекающим объектом и субъектом одновременно. Роман заметил, что в моем присутствии представительницы слабого пола стесняются и едят меньше. Видимо, мой неблагонадежный вид блудливого мачо, тоже вызывал у слабого пола пищевые спазмы, а может быть возбуждал другие интересы. Он мог позволить мне увести с этого вечера лучшую из присутствующих дам, потому как ему всегда казалось: женщин много, а еды катастрофически мало и ее нечем компенсировать.

 Подмяв после кухонной фотосессии дарованные котлеты, побелевшие в перманентном пару буфетных мармитов, он с удовольствием отметил: « Всё на свете приедается  -   и как всегда многозначительно помолчав, добавил    -   кроме еды!»   -   перекрестив живот привычным движением. Это была лично выведенная им аксиома, не требующая доказательств.

      -  Ну что, поедем к моей учительнице!  -   пропел намасленными губами приятель, важным тоном подчеркивая, что он с простолюдинками не якшается     -   У нее и остановимся…
      -  К экзальтированной блондинке, которая тебе позировала?
      -  Нет, что ты…   -   сыто протянул Роман – Живу я у другой, она с ребенком… брюнетка…  тоже учительница. Мне у нее удобно и готовит она отлично   -   позевывая, озвучивал он послеобеденную перспективу. Для него эти два фактора были определяющими в отношениях с женщинами.
      -   А с блондинкой мы только флиртуем. Здесь все друг друга знают, и ничего не утаишь. Так, что пока дерзко играем на публику, подогреваем деревенский интерес, надеясь в скором времени услышать искаженное эхо наших амурных сцен…   -   без последствий!   -     ехидно добавил он      -    Женщина готова флиртовать с кем угодно, пока другие на это обращают внимание.
      Не знаю как женщины, но Роман был равнодушен даже к флирту. Он сам получал удовольствие от того внимания, какое оказывали дамы его особе, его грузному неповоротливому телу. Интерес к женскому полу сильно проигрывал против его слабости к разносолам, и мне казалось, что эти двое, хорошо владеющих собой тел, смело выступающих на публике, афишируют свою отсутствующую страсть, как пожилые люди на танцах для пенсионеров.

       Мы оживленно грузили реквизит. Рома спешно сел за руль моего авто, как владелец, прекрасно знающий как свою машину, так и окружающее пространство, тем самым определив мое второстепенное место в дилижансе, и поехали по знакомым ему брусчатым дорогам, овеянных сельскими благовониями.
         -  Я тебе покажу пару магазинов...   -   медленно начал он, придавая своей речи провинциальную значимость   -    Там бывают неплохие вещи. У нас этого нет. Да и товары здесь отличные, в городе такое не встретишь: хрусталь, ковры, мебель, часы, даже дорогие подписные издания книг   – им это не нужно! Я уже многих своих родственников снабдил   -    кичился приятель своей расчетливостью.
     Чисто еврейская способность расплачиваться нужной информацией, только не деньгами – это закон их жизни. В этом кроется какая-то прелесть родовых отношений пронизанных материальной теплотой, имущественной заботой, не связанных с затратами.

     Он продолжал разговор о преимуществах его работы, позволяющих повидать множество прибыльных мест, познакомиться с полезными людьми и приобрести массу хороших товаров, а я вспоминал, как он хвастался фирменными часами с увесистым браслетом, достойным знатных цыган. Тогда он тщательно скрывал источники дефицита. Сейчас же, когда нужно расплачиваться за эксплуатацию автомобиля, он развозит меня как богатого вояжера по сказочной стране Эльдорадо, налево - направо показывая золотоносные места, которыми брезгует пресыщенные аборигены.
               
      И все-таки у него были сдержанные хватательные инстинкты. Его мещанские повадки, облагороженные отцовскими генами, известного фотокора крупной областной газеты, не позволяли им развиться до плебейских размеров. Но еврейская хитрость и предприимчивость иногда зашкаливала даже в отношении друзей и нужных ему людей. Скорее они для него были друзьями, чем он для них; так называемая в интеллигентских кругах «диодная дружба», пропускающая благодетельность в одном направлении, была характерной особенностью  нашего времени.

     Играя на слабостях людей, я любил разыгрывать своего приятеля. Однажды представился прекрасный случай громко поиграть на потонувших под жиром нервах Романа. Привыкший расплачиваться информацией приятель решил компенсировать топливные затраты на мое авто обедом у своей сестры, невольно ставшей жертвой Романовых интриг. Надо сказать, готовила она не хуже своей мамы, видимо это было неоспоримым достоинством  каждой еврейской семьи. И вот мы голодные и уставшие оказались в большом красивом саду, разделенном мощенными дорожками на правильные геометрические фигуры, по краям украшенные весенними цветами. Побеленные известью деревья и поребрики, на фоне вскопанного чернозема являли взору приятное  ухоженное зрелище. Маленький еврейский рай, да и только!

       -     Проходите, пожалуйста, сейчас я разогрею борщ…   -   вежливо сказала сестра. Вот здесь мойте руки   -    указала она на стоящую возле дома двухсотлитровую бочку    -    Вода здесь чистая, дождевая, без хлорки…  а полотенце я сейчас принесу. Брат не задумываясь снял часы и положил на диаметрально переброшенную доску и, схватив лежащее на ней мыло, с предвкушением утробного праздника намыливал руки.
         -      Рома! Иди посмотри как зацвели абрикосы    -    громко позвала его сестра    -   Много, наверное, в этом году  уродится!    -    любуясь разросшейся белизной сада, продолжала она.
    Брат нехотя поковылял засвидетельствовать размеры предполагаемого урожая, плоды которого он беззастенчиво отгружал своей семье. Вскоре мы с удовольствием хлебали наваристый борщ, а сестра уже щедро накладывала нам полные тарелки мяса и гарнира .
      -      Да он столько не ест!   -  воскликнул брат, пытаясь остановить ее размашистые движения, открыто заботясь о провиантах родственницы. 
  Сестра в нерешительности застыла посреди веранды с полными блюдами, но отсыпать обратно не стала.
      -      Он ест как птичка    -    продолжал приятель, кивая на меня    -    но много работает!    -    пафосно подчеркнул он преимущества гостя    -     Осенью он тебе весь сад обнесет…  а съест три абрикосы     -    продолжал расхваливать мои достоинства Роман, сразу убивая два зайца: очевидную выгоду для сестры и для себя, чтобы не напрягать свое тучное тело в сборе ароматной абрикосы. Его меркантильные мозги легко находили выгодные комбинации, не раз отработанные на простых доверчивых людях. Сестра в недоумении присела рядом, не понимая мужчин, которые едят мало, а я привычным движением сбросил большую половину блюда в Романову тарелку. Он лишь благодарно улыбнулся, радостно сознавая правильность своего решения, пригласив меня на сестринский обед. Поблагодарив хозяйку, мы неуклюже расположились на мягких сиденьях авто, не решаясь пошевелиться. Через какое-то время деловая мысль приятеля привела его в действие: одной рукой он резко потянулся к зажиганию, другую вскинул для фиксации отбытия.

       -    О - па!   -   удивленно произнес он   -   А часы то забыл…   -   и он выскочил из машины с проворностью охотничьей собаки. Бега грузной ищейки к искомым результатам не привели, но встряхнули вальяжное тело до обильного потоотделения.
       -     Ты не видел мои часы?    -   вернулся он к авто.
       -     Часы не видел, но мне показалось, как что-то булькнуло, когда ты побежал смотреть урожай…   -   с безразличием на лице произнес я.
    Роман в поисковом запале решительно метнулся к огромной бочке стоящей у беленого дома и с кинетической энергией разогнанного тела, вмиг свалил ее на бок. Вода зловещим потоком хлынула на чистые дорожки, смешивая чернозем с ухоженными цветами, превращая райский ландшафт в непролазную  грязь.
       -      Рома, что ты делаешь?    -    возмутилась подоспевшая сестра.
  А он уже палкой ковырялся в рыжей кашице обильно вывалившейся из огромного сосуда. Браслета не было.
       -      В бочке надо искать!     -    подсказывал я, подойдя к месту катастрофы    -   там еще много жижы накопилось.
    Приятель продолжал палкой выгребать ржавый ил, не заботясь о чистоте садовых дорожек.
       -      Рома, что случилось? Сколько можно гадить в саду?    -    вопила хозяйка.
       -      Часы фирменные в бочку упали!     -    с нескрываемым негодованием произнес он, продолжая неистово копаться в расползавшейся слизи, но, не достигнув цели, усталый и разбитый он, откинув палку, печально поплелся к машине.

  Уже в салоне я выудил часы из своего кармана и победоносно покрутил их возле его носа.
         -      В саду нашел…    -    с радостью в голосе произнес я    -   наверное, уронил в запале…  -   
         -      Ну, и гад же ты…   -    процедил он, с любовью натягивая на запястье дорогой символ плебейской жизни. Оживившийся от вновь обретенной вещи, броско определявшей его статус, он быстро потянулся к замку зажигания, провернул ключ и резко рванул с места, оставив сестру «у разбитого корыта»  -  благодарность за сытый обед.

 Свою заманчивую экскурсию в страну дефицитных товаров он начал с районного универмага. Там действительно витрины ломились от обилия сверкающего хрусталя, на который никто не обращал внимания, подобно чукчам, привыкшим к северному сиянию. Ковры тоже гнездились в отделе длинными тубами, с отвернутыми для обозрения углами, весьма надоевшими как туркам, так и жителям районного центра.  Отдел музыкальных инструментов тоже изобиловал дефицитными гитарами, когда в городе их невозможно было найти по великому блату, даже аккордеоны и баяны, особо жалованные в сельской местности и те уныло пылились на полках, дружно выстроившись наискосок. Букинистический магазин напоминал книжный рай. Искрящиеся золотом корешки заполняли тяжелые полки, кружа голову книгочеям. Здесь было всё, что нужно  культурному человеку: и научная литература, и классическая проза, и поэзия, и даже современные авторы. Только читать было некому. Если бы не государственное довольствие продавцов и завмагов, то магазины, торгующие интеллектуальной продукцией, предметами культуры и искусства, обанкротились. И только заезжие городские жители, остро нуждающиеся в духовной пище, и предприимчивые люди, знающие в этом толк, поддерживали сельскую торговлю на плаву. Рома, сам того не сознавая, тоже к ним относился, хотя грёб все дефицитное чисто из жажды наживы.

       Так мы подъехали к очередному магазину промтоваров, в веренице мрачных силуэтов сельского архитектурного примитивизма. Своим одинаковым видом они напоминали беззаботно стоящий вдоль привокзальной улицы мрачный эшелон допотопных вагонов. Однако, внутреннее содержание всех этих безликих хозмагов, сельпо и кооперативов, с запахами кожи, олифы, керосина,  радовало больше. Я даже купил нескучную плащевую куртку из Прибалтики для маленького племянника, чудом залетевшую в сельскую глубинку. Это яркое изделие латвийского минлегпрома, считалось почти импортным и светилось в полумраке провинциальной эклектики, не знающей витринной выкладки, как жемчужина среди дерьма. Парадокс плановой распределительной системы, когда лучшие товары оседали там, где их меньше всего ждали.

Рома, казалось, радовался за меня, замечая удачную покупку, но в душе он был доволен собой, дескать, пригодился своей ценной информацией и знанием местности, а заодно и искупил, по его мнению, минувшую вину, когда он призвал меня помочь в мнимой поломке своей малолитражки. Заведомо зная, что мой автомобиль всегда снаряжен для дальних поездок, с необходимым набором запчастей и изрядным запасом топлива, он вызвал меня по телефону, просящим тоном жалуясь на неразрешимую проблему с запуском двигателя. Как оказалось, в машине просто не было бензина, чему он так искренне удивился, подобно блондинке, впервые севшей за руль. Я долил ему спасительные пять литров, но он молящими бровками просил вылить всю канистру, мол, потом отдаст полноценный должок, а пять литров, дескать, в памяти не отложится. Но, облагодетельствованные быстро забывают благодетельствующих, даже если ты спас от утопления чью то жизнь, а тут какая то двадцатилитровая канистра, сама прибывшая на место и магически заполнившая пустой бак. Такие мелкие подробности не задерживаются в столь богатой памяти.   
 
   
           -   Надо еще заехать в сельпо, конфет купить даме и ребенку, все-таки в гости едем  -   напоминал он, используя этикет в корыстных целях.
В продуктовом он показывал на огромную коробку – Она эти любит! А ребенку можно купить в подарочном наборе с леденцами, все ж экономней будет  -   хлопотал Рома, как бы заботясь о моих средствах. Заметив, что он медлит с оплатой, с повышенным интересом рассматривая колбасы, я поспешил рассчитаться с нервно ожидающей продавщицей. Он уже рылся в другой стороне торгового зала, как бы выискивая, что еще можно купить для любимой женщины.
          -   Что, ты уже заплатил? -  удивился он   -   Ну ладно, не буду брать зефир, думаю этого достаточно  - с присущей ему еврейской мудростью, провозгласил приятель.
      Мы снова двинулись по городку. Я на заднем сиденье с покупками, а он все также за рулем автомобиля, принадлежащего ему на правах друга. Внешне он был хозяином положения, а я просто случайный пассажир, безучастно валявшийся на диване. Позабыв, что я молча сижу в углу салона, даже ухом не отражаясь в зеркале заднего вида, он запел от удовольствия тенором герцога Мантуанского из оперы Риголетто, что все идет по его сценарию, все случилось так, как он хотел. Хотя раньше таких вокальных способностей у него никто не замечал.

      Вскоре мы подъехали к небольшому домику с сиротливо опустившейся калиткой без сопутствующих ворот. Он припарковал машину у выцветшего забора и, собрав покупки, мы вошли в типичный дворик сельской интеллигенции, с ничтожным клочком земли под огород. Все нужные приобретения оказались почему то у Романа. Войдя в темные сени, он возвестительно постучал в дверь. Та отозвалась тяжелым грохотом засовов, и на пороге появился мальчик лет восьми, поздоровался и, не дожидаясь приветствия, крикнул:
             -  Мам, к нам гости !
    Из мрака дверного проема, вслед отодвинувшейся занавески, показалось белое лицо миловидной женщины с красивыми голубыми глазами, сверкающими бликами распахнутого  пространства. Не ожидая, что нас будет двое, она сначала бросила растерянный взгляд на Романа, потом на меня, все еще удерживая ситцевую занавеску в подмышке оголенной руки. Поприветствовав и не отводя взгляда, она попятилась назад, поправляя волосы, и уже в темной глубине избы приглушенным голосом спросила:

- Рома, что же ты не предупредил, что будешь не один! 
       -      Машина сломалась!   -   громко ответил он   -
       -      Я на другой приехал, а это мой друг Алексей…  вместе будем работать    –  буднично сообщил приятель, по-хозяйски показывая куда вешать одежду. А чтобы я не успел сосредоточиться на его речи, лишенной упоминания о принадлежности авто, он то и дело обращал мое внимание на характерные особенности сельского быта. Да и проходил я в его мысленном сценарии как неопытный стажер, ассистент, или просто помощник.
       Мы вошли в низкую теплую избу. Пахло всем одновременно: и борщом, и сыростью, и дешевыми духами.
      -      Очень приятно! Инна ! – вытирая руки о длинный фартук, как бы между прочим сообщила хозяйка, видимо опасаясь, что Рома ее не представит.
     -     Проходите, пожалуйста ! – приветливо сказала молодая женщина, и этим же фартуком вытерла крашеную скамейку у большого обеденного стола, указывая мне почетное место.
Мы снова встретились с ней взглядом и, почувствовав, что длительность его превышает положенное для незнакомых людей мгновение, торопливо увела глаза в сторону. Я послушно сел, продолжая рассматривать экзотическое деревенское жилище. Маленькие окна, скромная желтая мебель, спальня, завешенная белой простыней вместо дверей, большой старый проваленный  диван в темной нише между побеленной печкой и глухой стенкой, закрытой потертым ковром.
     Хозяйка бесшумно удалилась в небольшое помещение похожее на кухню. Я машинально бросил взгляд на ее по-деревенски крепкую, но стройную фигуру, с не длинными, но прекрасно сложенными, полноватыми ногами, затянутыми в новые блестящие колготки. Из кухни доносились звуки посуды  -   громкие знаки женского труда.
       -   Рома, вы будете кушать голубцы? -  (видимо они расточали запах тушеной капусты) как бы нас обоих спрашивала хозяйка.
      -    Конечно будем ! – отвечал за двоих приятель.
      -     Ну, ты то, понятно. А Алексей? – воланом вернулся вопрос.
      -     Да, спасибо!  - вежливо и громко дослал я ответ обратно.




   Ознакомившись с  помещением, я подошел к мальчику, что-то увлеченно делавшему за столом.
       -     Что это ты рисуешь? – поинтересовался я.
       -    Да, вот танк сказали нарисовать – тихо пробурчал под нос мальчик   -   озадаченный непосильной нагрузкой.
       -     Ну, давай попробуем вместе…
Он тут же уступил мне табурет, как будто ждал этого спасительного момента, а сам стал рядом, выглядывая из-за плеча.
Я начал набрасывать крупный эскиз танка под небольшим углом, немного захватывая боковые эллипсы опорных катков, с расширяющимся к концу стволом пушки, что выглядело угрожающе. Ему понравилась такая подача материала, так как он собирался, как и все дети, рисовать  угловатый, похожий на грузный немецкий танк прямоугольник, только в одной проекции – сбоку.
        -    Ну как, подойдет ?
        -    Да ! – воодушевился ребенок.
        -     Теперь начнем наносить тени, зарисовывать все пустоты, выделять все заклепки, детали, боковые баки, передние триплексы, траки гусениц. Хорошо!
    Он одобрительно кивнул головой, словно рисовал вместе со мной. Отлично зная натуру и вполне владея техникой графики, я без труда сделал для школьника чуть ли не фотокопию заданного предмета. Мальчик ликовал.


         -     Вот это да-а… !  - протянул он с восторгом.
   Не думая о том, что ему не поверят в школе, он по праву считал танк своим обретением.
За своей спиной я почувствовал теплое дыхание его матери.
         -     Боже мой, как здорово !  -  вырвалось у нее из груди.
Ничего не понимая в военной технике, но интуитивно чувствуя подлинность созданного предмета, она с восхищением повторила:
         -      Как красиво !  -   как будто на бумаге был изображен букет ярких цветов вместо черно-белого монстра.
Ее лицо выражало неподдельное восхищение от рисунка, восторг, что впервые кто-то занимался с ее сыном, счастье видеть радость в глазах своего ребенка.
    Они долго еще смотрели на рисунок, пока я заканчивал последние штрихи подколесного грунта, длинную тень от пушки и почти невидимые пунктиры антенн, как бы не веря, что такое волшебство выходит из под моей обычной руки. Потом спохватившись, что в доме кто-то еще есть, хозяйка снова засуетилась как все женщины, скрывая свои восторженные чувства в водовороте домашних хлопот.
          -       Может наливочки?  -  пробегая мимо нас, предложила хозяйка, с любовью вытирая запотевший малиновый графинчик.
          -      Я за рулем !  -  деловито отрапортовал Роман, не любивший спиртного.
          -      Спасибо, я не буду  -   поспешил ответить я, скрывая истинные мотивы воздержания.
               
      -       А я выпью, мне можно !   -   как бы оправдываясь, что будет пить одна, произнесла Инна.
     Едва заметные вибрации в ее приятном голосе, выдавали волнения души, от внезапно появившихся и нарушивших ее спокойное существование гостей. Она торопилась выпить, чтобы снять нахлынувшее напряжение.


   Пока мы ели, хозяйка все больше разговаривала с Романом, делала застольные замечания сыну, а про меня как бы забыла, лишь изредка напоминая про другие блюда. Ее лицо разрумянилось, глаза блестели атропиновым блеском, а улыбка неподдельно сияла распирающей ее изнутри радостью.
    Я шепнул на ухо приятелю…
       -    Ой, давайте я вас проведу! Это туда…  -  как бы извиняясь за деликатность темы, изящной рукой показывала она направление в дальний угол избы.
 Мы поднялись с ней одновременно, не ожидая такой синхронности от себя. Она засмущалась,  зацепилась тапочкой за скамейку, стала поправлять съехавший в сторону фартук, а я двинулся в  темную часть избы, к указанной темно-зеленой двери, пытаясь открыть незнакомый замок. Ее теплая рука нежно отвела мою кисть в сторону и, легко справившись с препятствием, мягким, дипломатичным жестом указала путь к искомой цели:
       -    Сюда, пожалуйста…
Хорошо ориентируясь в знакомой темноте, она, громко щелкнув выключателем, провела меня через узкий коридорчик к пристройке с котлом для обогрева и располагавшейся рядом с ним короткой сидячей ванной, обложенной по стенам грубой плиткой. Там же в углу скромно ютился унитаз.
       -    Вот здесь  -   приглашающим движением указала она на светлое бело-кафельное помещение с  более низким потолком, что заставило меня немного сутулиться.
       -      Мыло на полочке, полотенце на крючке…
Она вдруг пристально посмотрела на меня. Ее широко раскрытые глаза с длинными ресницами, кротко смотревшие снизу, блеснули  огнем интригующей уединенности, выразительным кадром запечатлевшись в моей памяти. Теперь интуиция ясно выявила любопытство ее первого взгляда при входе гостей, когда интерес широко распахнутых ресниц  преодолевал дневное ослепление. Затянувшееся молчание действовало подстрекательски.
       -      Ну, я пойду… -  тихо и как то выжидательно, сказала хозяйка.
       -      Да, спасибо !  Я здесь разберусь…  -   как то неуклюже ответило мое очнувшееся сознание.
Я еще долго стоял перед небольшим зеркалом, побитым паршой сырости, уже глядя на себя ее изучающими глазами.
       -      Кто я для нее? Что она во мне нашла ?
Несомненно, она интересна как женщина…  Что мне от нее нужно и нужно ли вообще ?   -   билось вопросительно сердце.
Что-то все-таки притягивало необоримой неземной силой, манило меня к ней; то ли ее открытое, чистое, без фальшивой мимики лицо, не носящее тяжелых признаков осмысления жизни. То ли тепло ее души, которое я почувствовал, когда она стояла позади меня. А может быть по-деревенски крепкая, но вместе с тем изящная фигура, несущая силу и благородство ее далеких предков. У нее не было тех пошлых минусов, которые сразу бросаются в глаза при первой встрече, когда приходится себя убеждать, что это нелепая случайность, что все в ней хорошо, если не прекрасно, и продолжаешь идеализировать, идеализировать… как скульптор, вычленяя все шероховатости и погрешности глыбы, оставляя лишь приятные глазу изящные линии. Этот образ был почти совершенен и приятно волновал душу.

     Я вышел из непривычно темного лабиринта в свет большой избы. Роман мило беседовал с Инной. В этом незнакомом доме, в чужом районе, в другой области, от присутствия приятеля веяло чем-то родным, невзирая на его мелкие пакости и меркантильные интересы. Не только потому, что он мой друг, компаньон, земляк, воплощавший в себе родные места и нашу совместную юность, но и потому, что именно благодаря ему, я мог лицезреть образ прекрасной одухотворенной женщины каких в рациональном городе почти не осталось. В ней духовная прелесть усиливалась прелестью физической, что действовало на меня магически. Приятель и не догадывался, какую услугу он оказал для моей чувствительной души, ведь его мера иная. Сам факт лицезреть такую очаровательную особу для меня было уже счастье.
      Чтобы не мешать беседе, я снова подошел к ребенку. Он уже сидел за своим столом и пытался скопировать мой рисунок, но это было жалкое подобие танка -  перекошенная во многих местах
 консервная банка, изображенная в самой простой проекции.
     Маленький Сережа уже смело просил меня нарисовать коня, и я с воодушевлением и усидчивостью, навеянную обстоятельствами, принялся за работу. У него в альбоме начал вырастать статный, с тонкими ногами, с развевающейся гривой и хвостом конь, стремительно несущийся в неизвестное. Ребенок с большим интересом следил за движениями моей руки, пытаясь найти те основные моменты, которые запечатлевают заданную тему, делают первые предпосылки к создаваемому рисунку, хотел понять, как в этом незнакомом дяде зарождается замысел, как ему удается воплотить задуманное, не глядя на натуру. Чувствовалось, что ему не терпелось проникнуть в святая святых изобразительного искусства, обладать такими же, таинственными возможностями, чтобы передать увиденное или отобразить задуманное.
        Снова подошла его мать, довольная тем, что ребенок увлечен чем-то важным и с восторгом произнесла:
              -     Как красиво у вас получается !
              -    Да он художник!  -   без пафоса произнес Роман.
                Сидя в кресле и небрежно покачивая ногой, он пытался придать моим способностям обыденность. Дескать, и он – фотограф, – тоже создает произведения искусства и процесс этот более длительный и трудоемкий.


              -      Он в армии такие вещи делал, что даже офицеры раскупали –  продолжил приятель, прилаживаясь к впечатлению хозяйки.

      Она продолжала с восхищением смотреть на эти контрастные, почти фотографические рисунки, не понимая, почему у одного человека это получается, а у другого нет. Потом посмотрела на меня уже как на мужчину, сравнивая мой слегка плутоватый вид с божественными возможностями, и не находя в этом связи, предложила десерт.
     Пока она готовила угощения, я еще сделал несколько скорых набросков, чтобы показать ребенку как делать эскиз, с чего надо начинать рисунок, как выполнить элементарные построения, как взаимодействуют свет и тень. Увлекшись творческой работой, он даже не пошел к сладкому столу.
      После чаепития и легкой непринужденной беседы видя, что Роман начал зевать, хозяйка посоветовала готовиться к отдыху.
               -   Я постелю вам в спальне -  обращаясь к Роме, по-хозяйски распоряжалась Инна  - там вы лучше отдохнете, повернулась она и ко мне.
  От дерзости услышанного, у приятеля прекратилась зевота  -  как это он будет спать не с ней?   -   Обвел глазами потолок и успокоил свой взгляд на голубцах в густой деревенской сметане.
После небольших приготовлений я потянулся к широкой накрахмаленной постели, а Роман к голубцам, вслух опасаясь, что они до утра прокиснут. После еды он всегда любил поесть, а его любимая ироничная фраза «Не забудь пожрать перед сном!» смешила хозяйку, подталкивая к аппетитным сельским блюдам, заманчиво разбросанным на большом деревянном столе.
     На голодный желудок он заснуть не мог. Набив утробу, приятель беззастенчиво захрапел сразу, как у себя дома, а я,  непривыкший к перине ломающей спину в неестественную дугу, с огромными  антиортопедическими подушками, все еще ворочался, никак не мог заснуть, перебирая в памяти быстро сменяющиеся лица и  события дня, под переливчатый храп приятеля.
     В спокойной, дремотной обстановке стали выплывать и появляться те мелкие подробности,  которые в повседневной суете остались бы незамеченными, наслаивались одно на другое, постепенно вытесняя малозначимое из памяти. В голове кружились прыщавые лица учащихся, манерные движения заносчивых преподавателей, черно белые фотоснимки, скучные виньетки, полные торсы буфетчиц в окружении школьных блюд, директор школы как крот в глубине завхозовой норы, милое лицо хозяйки и ее любопытного сына. И если раньше я пытался рассмотреть во взгляде и поведении Инны интерес к собственной персоне, то сейчас, плывя в невесомости пуха после долгой поездки, я просто наслаждался ее ясным взором, который озарял своей чистотой и неподдельностью все это скромное жилище.
   Эта молодая женщина являла собой как бы законченный идеальный образ, почти сравнявшийся с реальным. Столь редкое в жизни тождество будило во мне естественное желание. Мне хотелось увидеть ее снова, поговорить с ней, слышать ее мягкий, пронизанный врожденной кротостью голос, но, понимал, что в данной обстановке я просто мимолетный гость, тем более, что она давняя пассия моего приятеля и любые движения в этом направлении могли бы выглядеть неприлично. Он, видимо, тоже ее нашел по этим глубоко женским признакам. Эти мысли об уважительных и непреодолимых обстоятельствах поставили меня на место. Я принял их как данность и не стал проявлять не свойственной мне в таких делах напористости. Откинув необъятные подушки, подтянув к себе меньшую – я снова попытался заснуть, но какой-то шум и чьи-то шаги насторожили меня. Сначала я думал, что это мальчик пошел в туалет, но свет зажегся в стороне кухни и отпечатался на подвешенной простыне как на белом экране. Женская тень в изящно растянутой проекции передвигалась из стороны в сторону как в немом кино. Вслушиваясь в звуки непривычной тишины, я понял, что ей тоже не спится. По приглушенным звукам ложки и фаянсовой посуды я понял, что она готовит чай, а может быть принимает какое-нибудь лекарство. Потом наступила гнетущая неопределенность: без всхрапывающего сопровождения приятеля стало невыносимо тихо. Развешенная простынь по-прежнему манила матовым светом. Были робкие позывы выйти и поговорить с хозяйкой, сказать, что мне тоже не спится, но скромность и предположение, что застану ее врасплох, увидев в ночной сорочке, отпугнули меня. Сколько мужчин боится женского белья? Лучше бы она была в пальто, тогда бы шансы на сближение многократно увеличились. Так я долго еще пролежал; отсутствие динамики на бельевом экране, действовало усыпляюще на одинокого зрителя, и я заснул.

          Несмотря на ясную погоду, утро выдалось неуклюжим. Хозяйка, проснувшаяся гораздо раньше, шумно суетилась по своим домашним делам, то и дело мелькая в простыночных просветах отсутствующей двери. Сквозь них, как затаившийся охотник между деревьев, я наблюдал за ней, ничем себя не выдавая, а мои воровские созерцания чужой семейной жизни с лихвой покрывались мирным храпом приятеля, утопавшего в глубинах деревенских перин. Из-за своей пуховой засады я без помех рассматривал ее белое как у монашки лицо, пытаясь отыскать  ту манившую меня привлекательность, изюминку, за которую хватается каждый художник, чтобы подчеркнуть оригинальность образа. Ее лицо казалось еще милее от незащищенности полагающегося раскраса, а ожившие после сна глаза, не тронутые искусственными тенями, становились неотразимо привлекательными. Оставалось только догадываться  -  зачем такие красавицы ежедневно наносят макияж: то ли для того, чтобы быть еще  привлекательней или все же это было дань покорившей всех моде.
Я кашлянул, давая понять, что буду выходить.
      -     Который час?   -   сонным голосом спросил приятель.
      -      Спи еще…   -   я в умывальник…   -   также тихо ответил я.               
               
    Неуверенность в себе, порожденная присутствием гостей, добавивших дополнительных душевных и энергетических затрат, вносила некоторую нервозность в размеренный ход привычных утренних приготовлений хозяйки. Не накрашенная, по-быстрому собравшая и наспех заколовшая волосы, она сторонилась нашего присутствия, всячески ускользая от прямого взгляда.
     Я тоже чувствовал себя неуютно, и только знакомый коридорчик в дальнюю ванную комнатушку дышал свободой и уединенностью, устремляя меня туда. Проскользнув к интимной цели почти незамеченным, я спокойно смотрел на себя в помутневшее от времени зеркало, удивляясь своей свежести. Как ни странно, я выспался, видимо усталость от дороги и напряженность от работы в многолюдном помещении добавили глубины сна, не хватало только длительности, а так хотелось поваляться еще немного. Умывание холодной водой взбодрило. Оценив вполне приличный вид своей утренней физии, не имевшей склонности к отекам, придав ей легкой уверенности и целеустремленности, я подошел к накрытому столу, разглядывая блюда с интересом отдыхающих санатория.
    Приятель продолжал нежиться в накрахмаленной белизне, вкушая утреннюю истому.
          -   Рома, вы же опоздаете ! -  громко крикнула Инна из кухни.
          -    Ничего, подождут…  -  протрубил как старый тюлень Рома, не раскрывая тяжелых век.
   Через пару минут, улыбаясь ямочками и немного заплывшими глазами, он в широких пальмовых трусах, по-хозяйски прошлепал к умывальнику.

      Инна упорно не появлялась, уединившись где-то в своих незамысловатых хоромах. Это позволило мне при утреннем свете беззастенчиво разглядывать ее жилище, домашнюю утварь и другие мелочи, на которые еще вчера не хватало времени, да и под пытливыми взглядами домочадцев особо не повернешься.
     Попивая чай с печеньем, по пролетарски прищуривая один глаз от пара, чтобы быть своим среди народа,  я вглядывался в черно-белые портреты ее родственников, по-деревенски развешенных на стенах, на вышитые скатерки с убывающей цепочкой фаянсовых слоников, прикрывавшие утлую мебель, не хватало лишь икон и лампадки. Видимо, учительская профессия сильно отдавала внушенным предыдущими властями атеизмом. Среди всяческих нагромождений, выступов и мрачных ниш, полнивших любую сельскую хату, я все же смог рассмотреть ту узкую незаметную норку, из  темноты светившуюся крохотным оконцем, где по мышиному  пряталась хозяйка, от посторонних мужских глаз. Размер этого чуланчика говорил о том внимании, которое уделяла женщина предметам своего туалета. В полумраке избяного углубления она неподвижно сидела в окружении зеркального триптиха, весело игравшего ее миловидными отражениями, в лучах утреннего солнца. Инна, как флорентийский художник  аккуратно наносила на белое лицо легкие мазки, как на чистый холст, стараясь лишь подчеркнуть свою природную красоту, ограждая благолепный образ от косметической вульгарности. Откинувшись немного назад, я незаметно вышел из зоны видимости трехглазого зеркала, снова погрузившись в ароматный пар утреннего чая.

       В предвкушении новой трапезы, с плотоядным лицом человека освободившегося от вчерашнего, к столу присаживался приятель. Беглым взглядом он определил ценность выставленного продукта и без промедления принялся есть, ничем не запивая. На удивление ел тихо, без побочных эффектов пищеварения. Присутствие по близости Инны, не позволяло ему расслабиться как дома, где он мог принимать пищу без каких либо эстетских предрассудков, купаясь в лучах  безусловной материнской любви.
                Хозяйка вдруг вышла неотразимой.
          -     Доброе утро!   -   лучисто улыбаясь, сказала она.
 Роман аж перестал жевать, застыв с открытым ртом.
            -    Куда это ты так вырядилась?  -   спросил он тоном, с каким порядочный муж обращается  к непутевой жене, стараясь не акцентировать внимания на значительно похорошевшем лице.

            -       На работу сегодня…    Рома!  -   а работа, между прочим…  -  кокетничая перед большим зеркалом,  как бы не для нас  -  всегда праздник. Тем более, сегодня в школе фотосессия   -   подчеркнуто  произнесла она зарубежное слово.
          -        Ах, да !   -    вспомнил приятель.
          -         Ну, тогда конечно!  -  с ироничным пафосом протянул он  -   А я то думаю, для кого ты так накрасилась.
          -        Надеюсь, вы меня отдельно, тоже сфотографируете? -   поправляя локоны и обращаясь через зеркало к нам обоим, спросила Инна.
        -          Отдельно от чего ?  -   переспросил приятель.
   
       -       От класса!  Рома ! Очнись ото сна!
       -      А, ну конечно. На доску почета…   но, заказа от профсоюза не было    -  продолжал язвить приятель.
       -       Для себя хочу, на па-а-мять…   -     с педагогической наглядностью она выделяла губами каждый слог, как учитель, втолковывающий трудный материал неуспевающим детям.
       -       Сделаем, конечно  -   за двоих отрапортовал я, стремясь положить конец этому неприятному разговору.
      -        Вот Алексей и сделает!   -   У него это хорошо получается, не только танки, но и обнаженные девушки!  -  разгорячившись подставил меня под удар Рома, как бы невзначай расширяя мои возможности.
      -       Сделаем, сделаем !  -    более уверенно подтвердил я, не позволяя приятелю продолжить список натур.
      -       Ну вот, раз Леша сказал, значит фото будет прекрасным !  -  пропел он, не скрывая сарказма, успокоившись на подленькой мысли, что мне не удастся превзойти его  профессионализм, и что на фото она выйдет наверняка сельской каракатицей. 

       Пока приятель допивал чай, смакуя вчерашний десерт, я начал выносить наши вещи к авто. Потом завел мотор, чтобы  прогреть. На шум двигателя выбежал перепуганный Роман, как будто угоняли его машину, с бровями на середине лба, как поднявшимися на стекле дворниками, и крошками на полных губах.
        -   Ты куда? Садись сзади  -   повелительным тоном сказал он, словно я сел в его персональное авто  -    Подвезем ее к школе…  потом мне надо съездить еще в пару мест…  раздать работы. Ты дороги не знаешь…   -   быстро тарахтел он, на ходу придумывая направления, чтобы выглядеть властелином ситуации, и для уверенности выдернул ключи из замка зажигания, по-хозяйски положив себе в карман. Незаметно я включил «ночную секретку», подготовив фавориту судьбы очередную преграду, пока он направлялся довершить несъеденное.

     Послушно пересев на задний диван, мне вспомнилось такое же испуганное лицо приятеля, когда он привозил дефицитные вещи к своей знакомой в комиссионный магазин, служивший в то время открытым источником прикрытой торговли и запрещенной спекуляции.
 Пока Рома производил товарно-денежные операции со своей продавщицей, его авто окружили четыре милиционера, что внесло сумятицу в моё бренное тело, мирно ожидавшее компаньона. Надо сказать, что встреча с представителями властей ничего хорошего никогда не сулила, а тут еще четверо в форме, облепив машину с двух сторон, от чего в салоне и в сознании сильно потемнело, вежливо предлагали выйти и открыть капот.
  Показывая пальцем на подкапотный аккумулятор автомобиля и купленную в ЦУМе автомагнитоллу, пожелавших срочно соединиться для проверки, они непривычно мило улыбались. Ожидавшее худшее сознание не сразу настроилось на понимание ситуации, но я живо подчинился властям, механически щелкнув рычажком приятельской машины. Резво вскинув крышку капота, все четверо склонились над своей проблемой по обе стороны авто, с интересом разбираясь в запутанных проводах приобретенного товара, подсказывая друг другу цветовую принадлежность электронного спрута по развернутой в руках схеме. Убедившись в неподдельности намерений и исключив провокации власть предержащих, я вновь почувствовал себя безгрешным, и с пьянящим чувством свободы, самодовольно стал осматривать расширяющееся  пространство, ощущая тепло в похолодевших конечностях. В темной витрине комиссионки мелькнуло бледное лицо Романа, с поднятыми до  небес  бровями, видимо, уже молившимися о пощаде. (Эти бровки всегда многое выражали, были эмоциональным индикатором сентиментальной души). Его испуганные глаза кричали: что  случилось? А мои потеплевшие руки, требовательно предлагавшие ему выйти к своей машине, уже грозили неотвратимостью наказания, мнимой петлей на шее, и как минимум конфискацией авто, что было для любой еврейской семьи материальной казнью.

   Но для Романа, страшно боявшегося несвободы, в данный момент вещественные блага ничего не значили. Не видя за спинами милиционеров их сугубо бытовых манипуляций, ему казалось, что они со свойственной им свирепостью, сверяют номера кузова и двигателя попавшей под «колпак» машины, и готов был в случае обнаружения криминала удрать, не признавая свое транспортное средство, лишь бы его оставили в покое. От моих неутешительных жестов лицо Романа еще больше побледнело и осунулось, но выйти из спасительных чертогов комиссионки он не решался, все еще надеясь, что я улажу проблему  и ситуация сама рассосется. Тем не менее, я сам переживший волнение за его машину и заметив панический испуг на лице приятеля, своей суровой мимикой и тревожными жестами, продолжал нагнетать жуткий страх, на его лоснящееся лицо, дабы получить хоть какое-то удовольствие от содрогания сытого тела.
     В пугливой душе приятеля драма с участием блюстителей порядка продолжалась нескончаемо долго. Он метался в раме витринного стекла как загнанная в клетку белка, выставленная в передвижном зоопарке. Его недоумевающее сознание, не понимавшее причины досмотра, судорожно копалось в анналах собственной памяти, в поисках проделанного им смертного греха, а поскольку он его производил в больших количествах, как и все подсудные граждане страны, то и выделить самый криминогенный из своего преступного генезиса он не мог.
      Зная мои саркастические наклонности, он всё еще надеялся, что это розыгрыш, что злая шутка обиженного товарища скоро прекратится, но копавшиеся в подкапотном пространстве крепкие торсы сыщиков, говорили об обратном. Спустя какое-то время, магнитола все же запела спасительную песню, которую Роман не  мог слышать, а непривычно вежливые милиционеры, поблагодарив меня за участие, быстро удалились, укладывая под мышку портативную покупку.
Приятель пулей выскочил из барахольного укрытия:
      -   Что они хотели? Что им нужно было от моей тачки?  -  с нотами обретенной уверенности допытывался приятель.
      -    Интересовались машиной, сверяли номера двигателя и кузова…
      -    С чем сверяли? И почему так долго?  -   нервно вопрошал он.
      -   Хозяина ждали…  -   с деланным равнодушием промямлил я    -   Сверяли со сводкой угнанных авто…  но я всё уладил… с тебя булочка…   -  скромно предложил я.
      -     Но, это моя машина, я ее не угонял!   -   возмутилась в нем частная собственность   -   А булочку я тебе куплю… и шоколадных конфет…  куплю… -  судорожно вставляя ключ, обещал Роман, спешно покидая дурное место.
   Видимо, процессуальная сцена сильно потрясла приятеля, раз расщедрился до шоколадных конфет. Это была единственная возможность содрать «с паршивой овцы хоть клок шерсти». Какая уж там двадцатилитровая канистра, туманно растворившаяся в его избирательной памяти.


Вскоре вслед за Романом вышла Инна, стройная, с уверенной походкой желанной женщины.
      -     Ребенка никак не могла поднять…   -   Вот поросенок, любит поспать  -   мягко, по-матерински и одновременно, как - бы оправдываясь, сказала Инна. Ее мягкий тон не согласовывался с гордым видом, с каким она расположилась на переднем сиденье, выпрямляя свой царственный стан.
     -       Он что, сегодня во вторую ?   -    участливо спросил Рома, привычно поворачивая ключ зажигания.
     -      Да  -  тихим тоном произнесла хозяйка.
     -      Ну, пусть бы еще спал    -    продолжал приятель по-отечески, с недоумением посматривая на застывшие приборы.
     -     Не подыми его сейчас – будет спать до двенадцати   -   с преподавательской строгостью напомнила Инна.
     -     Секретку выключи…   -   бросил я с заднего сиденья.
     -     Я помню…  -    нервно отыскивая малознакомый тумблер, шарил он под торпедой.
     -     Ближе к рулю    -   безразличным тоном корректировал я.
     -    Надо взбодриться после сна   -   как бы оправдывался перед всеми приятель  -   Заедем в буфет универмага, там с утра хороший кофе и свежие пирожные готовят…   -   отвлекал он внимание Инны от курьезной ситуации  -   Я угощаю!   -    подчеркнуто возвестил компаньон.
     -     Рома, я опаздываю…   -   напомнила она.
     -     Да, да…  -   живо отвечал он, радуясь, что двигатель запустился, и уже не нужно покупать лишних пирожных.
     Я хотел было еще вставить пару горячих напоминаний по управлению авто, но его глаза и взведенные брови в зеркале заднего вида призвали меня к молчаливой мужской солидарности. Беспокойство Романа было напрасно, его пассажирка не обращала внимания на технические разговоры мужчин и туманно смотря перед собой, думала о своем, о женском.

   Мы тронулись. Роман вел авто сосредоточенно, щурясь от поднявшегося солнца.  Инна с достоинством посматривала по сторонам, картинно приподняв подбородок. Но односельчан, поздно просыпающихся с ленивой интеллигенцией, почти не было, и никто не мог засвидетельствовать, что ее везут на работу. Только ближе к центру стали появляться люди. Они шли понурые, с утра озабоченные своими мирскими проблемами и на проезжавшую машину никакого внимания не обращали. Роман, хорошо знающий психологию женщин, пытался даже сигналить, как бы предупреждая о мнимой опасности, но привыкшие к взаимным приветствиям шоферов пешеходы шли не оборачиваясь.

     Ехали молча, покачиваясь на ямах и колдобинах. Подъезжая к школьному двору и видя небольшую группу толпившихся в тени людей, Рома резко затормозил, театрально подчеркивая прибытие важной  персоны. Быстро вышел из авто и как истинный джентльмен открыл дверь и подал даме руку.
         -    А мы думали, что это завуч приехала!   -   послышались ленивые речи из расположившейся у входа группы преподавателей.
 Инна молча прошла, сухо поздоровавшись с коллегами.

          -    О, машина новая, а кавалер тот же! Неплохо!   -    завистливо продолжали коллеги, обсуждая уездную новость.
               
  Рома снова сел за руль и резко дернул с места, посматривая в зеркало на произведенный эффект. А я как китайский болванчик лишь безучастно покачивался на заднем сиденье, осуждая нерациональное вождение. Он развозил работы по частным адресам, подолгу задерживаясь в каждом дворе. Люди с любопытством дилетантов рассматривали работы, не ожидая увидеть себя в новом ракурсе, но потом, немного привыкнув и смирившись со своей малопривлекательной внешностью, расплачивались, и все еще с интересом поглядывая на фото, уходили вглубь своих неказистых жилищ.
     -     Кажется, кто-то кофе обещал…   -   напомнил я ему, зевая от безделия   -   И пирожные…
     -     Да, я уже думал об этом…  в школьном буфете возьмем…  -   времени уже мало    -    открещивался от своего предложения Роман.
  Видимо, на сей раз не сильно испугался приятель, да и вряд ли присутствие приятной женщины могло сравниться с суровым досмотром милиции.
      К двенадцати мы вернулись в школу. Снова стали готовить аппаратуру в том же, отведенном для съемок классе.
               
   Осведомленные сельской новостью школьники уже толпились у открытой двери. Вскоре пришла и их молодая худосочная учительница, и, обговорив с Романом финансовые вопросы, стала по одному запускать учеников в класс. Процесс снова пошел, но с большей уверенностью.
     Приятель, с той же свойственной ему непринужденностью в профессиональных делах, приглашал сесть у объектива, пару напутственных слов, вспышка и учащийся уходил. Заходил следующий, и всё снова повторялось на протяжении часа. Немного сморщившись у видоискателя, как бы между делом, Рома крикнул:
         -    Все! После съемки этой группы идем в буфет!    -    и после щелчка затвора, тяжело вздохнул     -     В борьбе между сердцем и головой всегда побеждает желудок!    -    мудро заметил приятель    -    Нужно идти, а то невозможно работать…    -    кишки уже играют гимн.
         -      Гимн жратве?   -   пренебрежительно дополнил я.
     Интенсивно ощупывая свой анемичный желудок, чтобы побудить его к предстоящей работе, я робко поинтересовался:
        -     А что, уже обед?
         -    В нашей стране обед это время суток…   -   напомнил мне Рома   -    У меня обед это отрезок времени от предвкушения до послевкусия.
         -     То есть перманентный отрезок    -    добавил я    -     все время думать о еде… 
          -   А детей в школе учат потреблять другую пищу…    -     с долей ехидства намекал я, вставив в тембр голоса несколько подленьких нот.

        -    Знаем…знаем   -   перебил меня приятель   -    … не хлебом единым…   -   приобщаться к искусству…      -    язвительным тоном перечислял он прописные истины   -    Да, если бы не искусство кулинарии, жестокость реальности была бы невыносимой   -   философски рассуждал он под недружелюбное клокотание в солидном животе   -    Изобретение нового блюда дает большее счастье, чем открытие новой планеты!
        -      Кому как…   -    хотел возразить я, но предусмотрительно промолчал.
         -   Не забывай, и духовная пища может испортиться   -    не унимал своего голодного острословия Роман    -   Если преподавать пятьдесят лет одно и то же…
          -      Да, такая пища может превратиться в интеллектуальные консервы      -    дополнил я его сентенцию нравоучительного характера.
   Тут уж возражать было глупо.
                -      То то зэ!   -   произнес довольный приятель как бы по-японски, изменив еврейский прищур глаз на самурайский, расплываясь в радушной восточной улыбке     -
       
                -    Прекрасно! Тогда идем, пока не испортилась наша насущная пища!  -   ответил я, дабы не омрачать желание приятеля  -  Заодно и пирожное поедим…   -   упрямо намекал я, на обещанное по утру. Но Роман, как и не слышал, с особой сосредоточенностью заканчивая свои  профессиональные действия.
      Я задумчиво смотрел на приятеля, на его привычную слаженную работу. Он не был похож на шустрого газетного фотокора, гонявшегося за сенсацией, стремящегося во что бы то ни стало поймать уходящую натуру, добыть необходимый редакции эффектный кадр, найти подобающий сюжет, выгодный ракурс. Натура сама приходила к нему, удобно усаживалась на приготовленный в нужном месте стул, с правильно наведенным на него академическим светом, с заранее сфокусированным и закрепленным на стойке аппаратом. Нужно было только взбодрить натуру, встряхнуть ее перед съемкой и вот он, яркий живой кадр! Не серый, как окружавший эту натуру мир. И людям это нравилось, точнее сами себе нравились с двумя софитами в глазах, с появившимися искорками, пусть даже искусственными, делающих их живыми.
   Роман вел тихую размеренную жизнь без резких движений рано отяжелевшей души, хватал по возможности всё то, что было доступно, что проплывало рядом, стремился к сытой довольной жизни, а с женщинами поступал просто как паук.  За ними он никогда не приударял, не охотился, потому что комплексовал из-за своей полноты и низкого роста, просто подтягивал их ближе к себе, когда они как мухи запутывались в липкой паутине его сладких слов, получая неописуемое удовольствия от созерцания собственных портретов и изящных тел, сделанными магическими руками мастера. И получив однажды наслаждение от случайной словесной удачи, приятель стал плести паутину особой тонкости, по-еврейски не затрачивая лишней энергии на разработку новых сценариев в своих амурных делах.


    И вот Рома снова в пиршественной роскоши школьного буфета, по-детски сияя от навалившегося утробного счастья.
       -      Хочу котлету!   -   громко оповестил он своё желание    -   потом перебил себя:
       -     А н… нет, показалось…   -  сбавил он пыл    -    Хочу пять котлет!    -   возросшим тоном повторил приятель.
     Голод раздувал в нем кулинарное воображение, которое тут же реализовывалось и с аппетитом поглощалось. Сердобольные работники пищеблока еще больше хлопотали возле Романа, как в провинциальном ресторане неловкими движениями поднося к столу блюда из сэкономленной провизии и краденных ингредиентов, а вместо денег получали дармовые снимки из сэкономленной фотобумаги и краденных химреактивов. По наполнению и сервировке  стола можно было судить о фотографическом искусстве Романа. Судя по его цветущей комплекции  -  оно было безупречно.

        Во время приема пищи я часто наблюдал игру ямочек на его щеках: пока он ел -  они исчезали, но как только насытился – они тут же воскресали, как индикаторы наполнения утробы, с подчеркнутой жизнерадостностью на его счастливом лице. Он был пищевым наркоманом, зависимым от еды. Но, в отличие от меломана, ему требовались постоянные дозы, вводимые перорально.

     Мой приятель, с ненасытностью кровососущих, всегда разбухал от пищи как клоп. С трудом забираясь в автомобиль как в инвалидку, он набитым  животом упирался в руль, значительно затрудняя управление. Тогда он отодвигал водительское сиденье чуть ли не до заднего дивана и на вытянутых руках, как заправский гонщик в драгстере, откидывался назад, чтобы придать своему отяжелевшему телу лежачего удобства и подобающей аэродинамики. Его всегда радовала  дьявольская сила двигателя,  толкавшая мягким сиденьем в спину водителя как выстрелившая катапульта, со свистом  выносящая его на крутой бугор, щекоча нервы волнующими гормонами. Всем своим толстокожим телом он  чувствовал, что на этот же бугор ему пришлось бы взбираться пыхтя, с учащенным сердцебиением  и повышенным потоотделением, а потому любовь к машине заняла в его сердце нешуточное  место, передвинув слабый пол на почетное третье место. Наслаждение от быстрой езды хоть как то перекрывало хронический голод, не покидавший его никогда. На крутых виражах  возбужденный рисковым темпом Роман иногда забывал про него. Сращиваясь с автомобилем в единый  целостный механизм, где определяющим процессором был его предприимчивый мозг, приятель наддавал газа и,  опьянев от стремительной силы, мчался незнамо куда, лишь бы кровь не покидал нужный его тучному телу адреналин.

     Оказавшись как то в инфекционном отделении, что неизбежно при таком потреблении не всегда обработанной снеди, он звонил мне с мольбой подъехать к санпропускнику, чтобы с запасного хода незаметно покинуть лечебное учреждение. Отказать в просьбе больному, было бы немилосердно, зная, что он еще больше заболевал, когда долго не управлял автомобилем. Ослабленные нервы Романа в метафоре математического квадрата множащихся болезней,  могли не выдержать, наслаиваясь недугами на его слабую безвольную душу. В назначенное время машина к заднему крыльцу была подана. Полная фигура в больничной пижаме показалась в дверном проеме санпропускника. Воровски озираясь, он запрыгнул в  салон и залег на заднем сиденье, как сбежавший зек. Через несколько минут он уже с нетерпением требовал остановиться, чтобы пересесть. И вот мы мчимся по большому городу, лихо маневрируя между примерно движущимися  автомобилями, наводя ужас на законопослушных водителей, заметивших за рулем одуревшего пациента в знакомой пижаме психбольницы. В привычном полулежачем положении, я наблюдал с заднего сиденья за всем происходящим, получая двойное удовольствие от мастерского управления автомобилем и от онемевших   водителей, с испугом следящих за непредвиденными действиями сбежавшего психопата. 
 
      После буфетного антракта работа маэстро фотографический съемки продолжилась. Пирожных мы так и не отведали, и с постным выражением лица, лишенного десерта, я смотрел на очередные приготовления приятеля безучастным  взглядом, как неуспевающий ученик, нарочито лениво подавая заряженные кассеты и пренебрежительно  складывая отработанные, безразлично маркируя дату, школу и класс. Чувствуя окончание  съемочного процесса, мы уже не прохлаждались между сменой групп учеников, и даже не проветривали  помещения, работали как слаженная машина.

      Привела свой класс и Инна Александровна   -   так звали ее ученики. Она сияла бриллиантом,  среди мрачно-крашенных стен казенного помещения и неброских школьных одежд. Отследив и проконтролировав всю фотосессию своих подопечных, она без приглашения расположилась на стуле, как студийная натурщица, кокетливо забросив ногу на ногу. Роман устало вытер рукавом пот со лба и повернулся ко мне:
            -     Ну, давай художник, твоя очередь!   -  и как ветеран, передающий эстафету молодому поколению, добавил:
           -       Не забудь сделать контрольный снимок  -   и вышел, чтобы не быть свидетелем  рождения бракованного искусства.

     Мы остались одни. Повисла не школьная тишина, нарушаемая редким потрескиванием  прожекторов. Я подошел к треноге, найдя в видоискателе ломающее несоответствие черт ее лица с  натурой. Не спеша начал откручивать фиксаторы стойки и поднимать выше фотокамеру, чтобы исключить  тривиальность конвейерной фотосъемки, не опошлять прижившимся серым клише яркий образ. Теперь, когда ее лицо приняло те пропорции, то соотношение величин, какие удовлетворяли мой  художественный вкус, я стал внимательно наводить дрожащими пальцами резкость, стремясь  добиться четкости отраженных в ее глазах бликов, от волнения неоднократно проскакивая  нужный фокус.
             -     Я вас люблю ! -    громовым раскатом прозвучал в пустом классе ее шепот.
 
     Поначалу я даже не понял, кто это говорит и к кому относится. Сосредоточенно глядя ей в глаза, я не видел губ это произносящих. От напряжения курок  сработал в момент признания! В голове замешательство. Что предпринимать? Заставшая меня врасплох фраза не  давала опомниться. От неожиданности услышанного я молчал, не веря происходящему.  Переспрашивать было глупо. Спасло назидание приятеля – затвор фотоаппарата щелкнул еще раз,  разряжая накаленную обстановку. Она сидела неподвижно, остолбенев от собственной  смелости. Без каких либо действий с моей стороны Инна не решалась подняться, все еще смотрела широко открытыми, ждущими глазами, не обращая ни малейшего внимания на свет мощных ламп, как будто их не было.
     Будь я плебеем, сказанные ею слова меня бы раззадорили, вознесли к небу, доставили огромное удовольствие моему тщеславию, но эта фраза меня больше озадачила, чем окрыляла. Я вышел из темноты укрытия фотографов как из-за кулис, оказавшись с ней в торжествующих лучах софитов как на сцене, протянул ей руку. Она медленно поднялась, машинально оставив сумочку на стуле. Предчувствуя значимость грядущих событий, Инна все еще не отрывала экзальтированных глаз от моего лица. Приблизившись к ней, я поцеловал ее в полуоткрытый рот. Ее пересохшие губы оживились и с ответной силой уже целовали меня. Откинув голову и закрыв уже познавшие отклик глаза, она дышала часто и глубоко, всецело отдаваясь подхватившему ее сладостному течению. Вот он! Неповторимый кадр счастливого единения, достичь которого едва возможно, но снимать было некому. Мы стояли непозволительно долго, как романтические герои в конце волнующей пьесы, в ослепительном спектре театральной рампы, взлетая от высоты чувств, доставшейся нам судьбой роли, пока гром школьного звонка не отрезвил нас, опуская снова на грешную землю. Инна открыла непонимающие глаза. Феерическое действие волшебства  прекратилось, звуком ненавистного ей трезвона. Шум в коридоре нарастал. В дверь стучались с прозаическим упорством.
        -     Я выключу свет…  -   неуверенно засуетился я, чтобы выйти из оцепенения   -   он слепит…
        -     Ты ярче…   -  обреченно прошептала она.

        -     Инна Александровна, можно уже идти домой? – послышалось из приоткрытых дверей.
        -     Да …  -   не сразу нашлась учительница, прокашлявшись.
  Особо не различая в ослепляющем свете состояние своего классного руководителя, они весело побежали вниз.


        -      Я ночью ждала вас…  -   тихо продолжила она    -   чай в кухне пила… 
        -      Я спал…  -  извини.
        -      Когда ты приедешь?  - уже тепло, по-домашнему спросила она.
        -      Еще даже не знаю, куда мы поедем дальше -  не сразу сообразив, ответил я.
        -      Я буду тебя ждать  -  повернувшись, Инна медленно взяла сумочку и с растерянным видом ушла прочь.
   Я опустился на стул, на котором только что сидела она. Глянул в нацеленный на меня объектив, как на всевидящий глаз, плохо сознавая случившееся, не веря, что это произошло со мной. Не ощутив еще  обретения, я уже интуитивно чувствовал утрату, как будто меня обобрали до нитки, лишив всего самого сокровенного,  даже мгновения обретенного счастья, оставив пустым одинокое сердце.
         -      Ну, что ты сидишь как истукан, до сих пор не выключил лампы?  - намасленными губами громко произнес приятель, заставив меня вздрогнуть.
Быстро выдергивая вилки из розеток, так и не опустив удивленных бровей, он небрежно высыпал отснятые кассеты в отдельную коробку, как отработанный материал.
        -      Уже надо собираться, ехать пора в другую школу. Путь, все-таки не близкий!   -   негодовал приятель.
               
      Затрещали остывающие рефлекторы. Я нехотя поднялся, выходя из дремотного состояния, и тупо стал укладывать вещи.
        -     Поторопись, там, в машине тебя ждут пирожные – в буфете набрал. Как обещал!   -   с подчеркнутой торжественностью оповестил компаньон.
  Я усмехнулся своевременной заботе приятеля. Сейчас, самое время «халявных» пирожных, чтобы отметить событие! Это равноценный, достойный продукт, для таких как Рома, чтобы нейтрализовать и подсластить подобное состояние. Другое дело, что такое состояние может и не посетить приятеля, а пирожные в школьных буфетах   –  всегда гарантированы.
        -       Мы еще  сюда вернемся?   -   нерешительно спросил я, вдруг оживившегося командора.
        -       Нельзя фарш провернуть назад!   -   ответил он своим кулинарным каламбуром   -   мяса уже не будет!

       Замелькали километровые столбы, белые полоски привычно штопали серое полотно, выбегая из-под багажника, ничего не меняя в этой жизни. Отснявши еще одну школу и насытившись в другом буфете, как на перевалочном пункте, мы снова ехали знакомой дорогой уже на выезд из районного центра. Ощущение потери только усиливалось. Не покидало страшное чувство, что я сюда уже не вернусь. Не первый раз, из-за характера моей разъездной работы, когда время как бы спрессовывает большие расстояния, стихийно возникали подобные ситуации. Только познакомишься с хорошей женщиной, только появятся первые робкие, ничем не омраченные ростки счастья, как уже приходится расставаться, так и не воспользовавшись плодами уже созревшей любви.

   Спустя какое-то время, моя память стала проявлять всё увиденное как фотопленку, отпечатывая уникальные снимки жизни на этих страницах.

      Я еще много раз бывал у своего приятеля, когда возвращался из дальних поездок, привозя с собой немало собственного отснятого материала. Он с удовольствием печатал фотоснимки принужденного пилигрима, рассматривая их с профессиональным увлечением и страстным желанием путешествовать, как бы погружаясь в проделанный мною путь. При входе в его полутемную фотолабораторию, куда посторонним вход был запрещен, и куда не ходила даже его еврейская жена, не желая вдыхать вредный запах реактивов, всегда висел большой портрет Инны, сделанный мною. И никаких претензий к снимку, никаких напоминаний о моей несостоятельности как фотографа. Он больше ничего не рассказывал о ней, видимо, почуяв в кадре болезненное для него откровение. Слишком эмоциональный был снимок. В свою очередь, из деликатности, я тоже не задавал ему вопросов о дальнейшей судьбе учительницы. Поехать к ней я не мог  -   можно было столкнуться с приятелем в неприглядном положении, да и слухи бы поползли: после смены машины, быстро поменялся и кавалер. Злые языки любят разрушать чужое счастье.

     Инна и я, оказавшись чистыми перед моим приятелем, перед ее ребенком, перед ее коллегами, перед  законоблюдящим обществом, были лишены возможности воспользоваться той, внезапно разгоревшейся романтической страстью, которая в одинаковой степени охватила нас. Мы стали заложниками послушания, как и все порядочные граждане. Зато такие люди, как мой приятель, лишенные страстей в межличностных отношениях, но всецело покоряясь страстям застольным, особо не заморачивались, как они будут выглядеть в глазах окружающих. Они выхватывали из жизни все, что свободно лежит, не прикладывая особых усилий и не считая это особым счастьем, но и другим не позволяли быть счастливыми.