ДАЛЁКОЕ
КНЯЗЕВЫ
В именье князя ……
Леса, поля, дворы.
Искал таланты часто он
Среди крестьянской детворы.
Любил искусством восхищать
Сердца друзей, сердца гостей,
Завёл театр, оркестр, балет
И, чтобы всё запечатлеть,
Художника завёл.
А у крестьянина Фомы
Три сына быстро подросли –
Михайла, Николай, Евсей.
И Николай стал скрипачом,
Художником – Михайла,
Ну, и без всяческих затей,
В деревне жил Евсей.
I. НИКОЛАЙ
Наш Николай был чернобровый,
Весёлый, рослый удалец,
Всегда был выдержан, спокоен,
Почтителен, но и не льстец.
По знаньям, по манерам барским
Он был, конечно, господин.
На деле же, как сын крестьянский,
По-прежнему был крепостным.
Князь, овдовев, всё жил в столицах,
И там вновь встретился с судьбой,
И вот в поместье возвратился
С второю, юною женой.
Она была не родовита,
Ничем совсем не знаменита,
Лишь молода да хороша,
И, в общем, добрая душа.
Однажды новая княгиня
В открытой лёгонькой коляске
Она решила покататься,
Чтобы объездить рысака.
И конь, всхрапнув, помчался резво,
С оси сорвалась вдруг чека,
И, скособочившись, коляска
Грозила сбросить седока.
Но, вдоль дороги, на поляне,
Скрипач случайно проходил
И на скаку рукой крестьянской
Коня он зло остановил.
Но, в резком яростном броске,
Когда решало всё мгновенье,
Не избежал он столкновенья,
И вспухла рана на щеке.
Княгиня, с ужасом, немея,
И в горле зажимая крик,
Смотрела, как лилась, алея,
Кровь на рукав и воротник.
Меж тем, её он как пушинку
Поднял и бережно понёс,
Поставив быстро на тропинку,
Вернулся, чтоб поправить ось.
Она со страха всё молчала,
Стояла вся оцепенев,
И, сдёрнув шарф, скорей прижала
К его израненной щеке.
Всё кончилось вполне удачно –
Она поехала домой,
А он сжимал всё шарф кумачный
Слегка дрожавшею рукой.
Княгиня долго сомневалась
Как скрипача ей наградить
И вот, не мудрствуя лукаво,
Решила денег предложить.
Он вспыхнул, резко отстранился
И, прямо глядя ей в глаза,
Сказал отрывисто и быстро:
- Я не за деньги вас спасал.
Нельзя измерить мерой денег
Ни честь, ни совесть – пусть я раб.
Я, госпожа, вам буду верен
Совсем бесплатно – просто так.
И вздрогнула она неловко,
Поняв всю горечь этих слов,
И долго тягостным укором
Звучал в ушах его упрёк.
Но, с этих пор они невольно
Друг другу были близки тайно,
Как-будто бы какие волны
Соединили их случайно.
Прошли года. И князь в Париже
Скончался как-то незаметно,
Брак их печальный и бездетный
Не сделал их друг другу ближе
Княгиня вновь жила в именье.
Но там, ни блеска, ни оркестра,
Лишь тишина и разоренье,
Но нравилось ей это место.
Качались ели на ветру,
И серп луны мелькал за тучей,
И столько было грусти жгучей
В поникших ивах на пруду.
Вода свинцово холодела
И тихо дыбилась волной,
Склоняясь грустной головой,
Вдова вокруг себя глядела.
Нет ничего. Всё было, было…
И вот ушло и всё остыло.
И дом пустой и пусто в сердце,
А, ведь когда-то были вместе
Давно, в той жизни молодой.
И вдруг в какое-то мгновенье
Ей звук послышался родной:
Средь тёмного глухого парка,
Как света, как надежды луч
Звучал ей тихо голос сладкий
Тревожен, вкрадчив и певуч.
Рыдала скрипка, сокрушаясь,
О чьей любви, о чьей судьбе?
И вторя сердцем ей, старалась,
Она решить, что ж делать ей.
И поспешила к дому быстро.
Вошла, чуть щурясь с темноты,
И звук певучий оборвался,
Скрипач встал резко, чтоб уйти,
Но, внутренне вся напрягаясь,
Пугаясь смелости своей,
Она сказала тихо властно:
- Останься здесь. Не уходи.
Он снял виток промокшей шали
И заглянув в её глаза,
А в глубине их средь печали
Дрожала радости слеза.
И враз исчезли расстоянья –
И не княгиня, и не раб,
Мужчина с женщиной стояли
И не было меж них преград.
Она рукой дрожащей нежно
Коснулась шрама на щеке,
А он глядел, любя безбрежно,
Намокший локон на виске.
Бывало, в те крутые годы,
Любили господа простых,
И часто девки из народа
Барчат растили молодых.
Конечно, были те не баре –
Им крепостной готов удел,
Но иногда всё ж попадали
Они в отеческий предел.
А в нашем случае иначе –
Тут госпожа одна была
И не могла переиначить
И не судьбу, и не права.
Косились слуги, усмехаясь,
Каков шельмец – наш «господин»,
И он страдал вдвойне, терзаясь,
Да, виноват лишь он один.
Но были ночи упоенья,
И были дни как счастью гимн,
И год прошёл как сновиденье,
Как-будто был лишь днём одним.
Но не бывает счастье долгим –
Вдохнёшь разок, и нет его,
Ищи тогда в стогу иголку,
Кроме трухи нет ничего.
Безжалостно бывает время…
Княгиня как-то заболела
Внезапно, видно, неспроста
И вскоре тихо умерла.
Собралась вся родня княжая,
Какие-то ещё чины,
О чём-то сумрачно жужжали,
Не соблюдая тишины.
Метался Николай в смятенье –
Куда идти, куда бежать?
Лакей сказал ему с презреньем:
- Но вас не велено пускать.
Опустошённый и несчастный
Он шёл, не разбирая луж,
Невенчанный, любимый страстно,
Ей преданный, покорный муж.
Он брёл один под небом низким,
Заря алела перед ним.
Всё было здесь родным и близким
Да только он всему чужим.
- Нет, всё не так и всё напрасно!
Зачем же мне душа дана?
Да, музыка – она прекрасна,
Но для деревни так чужда!
Взошёл он по ступеням шатким
В звонницу церкви деревенской,
Вдали дремали мирно хатки,
Вокруг стрижи кружили резво,
И в этом мире затаённом
Он был один – здесь, в высоте.
Кто он теперь – раб вознесённый,
Иль раб униженный вдвойне?
Но думал он: «- Пусть побеждённый,
Всё ж властен я в своей судьбе…»
И он шагнул в проём оконный
Навстречу гулкой пустоте.
I I. МИХАИЛ
В именье князя Михаил
Художником придворным был;
Писал пейзажи он окрест,
Хозяев и гостей приезжих,
Из ближних и из дальних мест.
И часто он в своих портретах
Им позволял немного льстить –
То добавлял глазам их блеска,
То удлинял немного кисть.
Но иногда, в порыве тайном,
Осуществляя как бы месть,
В портрете, может быть, случайном,
Изображал он всё как есть.
Любил бродить он одиноко
Среди, полей, среди аллей.
Аллеи в сумраке глубоком –
И кроны лип переплелись,
Не пропуская света вниз.
Но среди сумрачного парка
Была укромная полянка,
Где было солнечно и ярко,
Росли малинника кусты
И мальвы красные цвели.
И был там флигель неказистый,
Вся в серых трещинах стена –
Едва заметная тропинка
Туда таинственно вела.
Во флигелёчке там жила
Сестра хозяина – Агата,
Была она стара, горбата,
Слегка как-будто не в себе –
Её побаивались все.
И как-то Михаил случайно
Набрёл на тихую поляну.
И видит: у аллеи хмурой
Берёза рослая стоит,
И леопардовою шкурой
Под ней свет солнечный лежит,
А под берёзою – скамейка,
Сидит там барыня в чепце,
В руках корзинка с рукодельем,
Раздумье тихое в лице.
Сперва Михайла испугался,
Хотел скорее убежать,
Но неожиданно остался –
Здесь свет дневной лежал так мягко,
Скользили тени от листвы,
Плясали солнечные пятна
На зарослях густой травы,
И эта женщина седая
С вязаньем медленным в руках
На фоне сказочной картины –
Всё-всё просилось на картину,
Не мог уйти он просто так.
Преодолев своё смущенье,
Он попросил вдруг разрешенья
Её портрет нарисовать.
Она неистово смеялась,
Чепца оборка колыхалась
И рукоделие в корзинке,
А по щекам её текли
Две-три прозрачные слезинки…
- Ну, парень, ты меня не бойся,
Рисуй себе, что хочешь здесь,
А коль получится достойно,
Картину у меня повесь.
Писал он быстро, вдохновенно,
Нет, не лукавил он смиренно,
Всё он как есть нарисовал –
Немного сбившийся чепец,
На лбу две-три седые прядки,
Нос горделивый и прямой
И бородавка над губой –
Всё было как на самом деле.
Но вот на мир глаза глядели
Открытой раненой душой.
И столько горечи и муки
Таила серая их зыбь –
Потери, боли и разлуки
И невозможность счастью быть,
Жить приживалкой в доме брата,
Отринутой, забытой всеми.
И мудрость в пониманьи жизни
Её невзгод преодоленье…
И странно, этим дерзким сходством
С своим естественным уродством
Княгиня вдруг была довольна
И похвалила портретиста:
- Я вижу, не терял ты время,
Всё понял про меня вполне,
И даже что хранила тайно
И не сказала бы себе.
Хочу тебе я предсказать –
Ты б мог иконы рисовать,
А не князей пустых, пузатых
И их гостей придурковатых,
Ты ж можешь душу понимать,
Прошли года. Уж умер князь.
Именье близилось к закату.
И вспомнил он слова Агаты,
Отринув суетный весь мир,
Ушёл Михайла в монастырь,
А там он вскоре попросил:
- Благослови меня, владыко,
Писать Марии лик святой.
И тот его благословил.
Готовясь к таинству работы,
Он часто вспоминал в ночи:
Они с Николкой на печи
В блаженном сумраке теплыни,
Где пахнет гретым кирпичом
И кислым запахом овчины,
А под полатями внизу
Вздыхает маленький телёнок;
Бормочет что-то дед спросонок,
В трубе таинственно шуршит
Холодный ветер зимней стыни,
Лёд на оконце бледно-синий…
В светце лучина тихо тлела,
Плясали тени на стене,
И мать с братишкою сидела,
Коса скользила на плече,
И сколько доброты и счастья
Сияло на её лице,
Что этот образ материнства,
С ребёнком тайного единства
В душе навек он сохранил.
И вот теперь тот образ нежный,
Гимн материнской красоте,
С волненьем, тайною надеждой
Хотел создать он на доске.
Он по сложившимся канонам
Икону принялся писать,
От непреложности законов
Слегка позволив отступать.
Но не абстрактную, живую
С забытой прядкой на виске,
С набухшей жилкой на руке,
Когда она, лаская нежно,
Касалась тёплой ножки сына,
Другой за плечи охватила,
И так всё тельце заслонила
От бед лихих и злых напастей,
Моля младенцу только счастья.
Пришёл монах, сказал сурово:
- Не мать Христа, а просто женщину
Греховную ты написал.
И робко Михаил восстал:
- Любовь для матери святыня,
К тому же светлая Мария
Была и женщиной – живой!
Она, как все, родила сына,
Она, как все, за ним ходила,
Она, как все, его любила,
Страдала, мучилась порой.
Земное не было ей чуждо.
Своей любовью всё поправ,
Уверовав в ученье сына,
Его ни разу не предав,
Она пред ним за всех нас стала
Заступницей, прощенье дав
Всем грешным в материнском сердце.
А если б не была земной,
То как она бы поняла
Все наши страхи и сомненья,
Болезни, духа заблужденья,
Всю нашу боль и всю тоску
По высшему земному чуду,
Чтобы услышать мы могли
Слова Грядущего повсюду
Я – ЕСМЬ. Я – БУДУ.
Неосвящённая икона
Во внешнем притворе пылилась,
И часто в старой схиме чёрной
Здесь инок истово молился
И прихожане тут порой,
Крестясь у входа торопливо,
Дивились – в сумраке притвора
Лик Богоматери светился.
ДАЛЁКОЕ
КНЯЗЕВЫ
В именье князя ……
Леса, поля, дворы.
Искал таланты часто он
Среди крестьянской детворы.
Любил искусством восхищать
Сердца друзей, сердца гостей,
Завёл театр, оркестр, балет
И, чтобы всё запечатлеть,
Художника завёл.
А у крестьянина Фомы
Три сына быстро подросли –
Михайла, Николай, Евсей.
И Николай стал скрипачом,
Художником – Михайла,
Ну, и без всяческих затей,
В деревне жил Евсей.
I. НИКОЛАЙ
Наш Николай был чернобровый,
Весёлый, рослый удалец,
Всегда был выдержан, спокоен,
Почтителен, но и не льстец.
По знаньям, по манерам барским
Он был, конечно, господин.
На деле же, как сын крестьянский,
По-прежнему был крепостным.
Князь, овдовев, всё жил в столицах,
И там вновь встретился с судьбой,
И вот в поместье возвратился
С второю, юною женой.
Она была не родовита,
Ничем совсем не знаменита,
Лишь молода да хороша,
И, в общем, добрая душа.
Однажды новая княгиня
В открытой лёгонькой коляске
Она решила покататься,
Чтобы объездить рысака.
И конь, всхрапнув, помчался резво,
С оси сорвалась вдруг чека,
И, скособочившись, коляска
Грозила сбросить седока.
Но, вдоль дороги, на поляне,
Скрипач случайно проходил
И на скаку рукой крестьянской
Коня он зло остановил.
Но, в резком яростном броске,
Когда решало всё мгновенье,
Не избежал он столкновенья,
И вспухла рана на щеке.
Княгиня, с ужасом, немея,
И в горле зажимая крик,
Смотрела, как лилась, алея,
Кровь на рукав и воротник.
Меж тем, её он как пушинку
Поднял и бережно понёс,
Поставив быстро на тропинку,
Вернулся, чтоб поправить ось.
Она со страха всё молчала,
Стояла вся оцепенев,
И, сдёрнув шарф, скорей прижала
К его израненной щеке.
Всё кончилось вполне удачно –
Она поехала домой,
А он сжимал всё шарф кумачный
Слегка дрожавшею рукой.
Княгиня долго сомневалась
Как скрипача ей наградить
И вот, не мудрствуя лукаво,
Решила денег предложить.
Он вспыхнул, резко отстранился
И, прямо глядя ей в глаза,
Сказал отрывисто и быстро:
- Я не за деньги вас спасал.
Нельзя измерить мерой денег
Ни честь, ни совесть – пусть я раб.
Я, госпожа, вам буду верен
Совсем бесплатно – просто так.
И вздрогнула она неловко,
Поняв всю горечь этих слов,
И долго тягостным укором
Звучал в ушах его упрёк.
Но, с этих пор они невольно
Друг другу были близки тайно,
Как-будто бы какие волны
Соединили их случайно.
Прошли года. И князь в Париже
Скончался как-то незаметно,
Брак их печальный и бездетный
Не сделал их друг другу ближе
Княгиня вновь жила в именье.
Но там, ни блеска, ни оркестра,
Лишь тишина и разоренье,
Но нравилось ей это место.
Качались ели на ветру,
И серп луны мелькал за тучей,
И столько было грусти жгучей
В поникших ивах на пруду.
Вода свинцово холодела
И тихо дыбилась волной,
Склоняясь грустной головой,
Вдова вокруг себя глядела.
Нет ничего. Всё было, было…
И вот ушло и всё остыло.
И дом пустой и пусто в сердце,
А, ведь когда-то были вместе
Давно, в той жизни молодой.
И вдруг в какое-то мгновенье
Ей звук послышался родной:
Средь тёмного глухого парка,
Как света, как надежды луч
Звучал ей тихо голос сладкий
Тревожен, вкрадчив и певуч.
Рыдала скрипка, сокрушаясь,
О чьей любви, о чьей судьбе?
И вторя сердцем ей, старалась,
Она решить, что ж делать ей.
И поспешила к дому быстро.
Вошла, чуть щурясь с темноты,
И звук певучий оборвался,
Скрипач встал резко, чтоб уйти,
Но, внутренне вся напрягаясь,
Пугаясь смелости своей,
Она сказала тихо властно:
- Останься здесь. Не уходи.
Он снял виток промокшей шали
И заглянув в её глаза,
А в глубине их средь печали
Дрожала радости слеза.
И враз исчезли расстоянья –
И не княгиня, и не раб,
Мужчина с женщиной стояли
И не было меж них преград.
Она рукой дрожащей нежно
Коснулась шрама на щеке,
А он глядел, любя безбрежно,
Намокший локон на виске.
Бывало, в те крутые годы,
Любили господа простых,
И часто девки из народа
Барчат растили молодых.
Конечно, были те не баре –
Им крепостной готов удел,
Но иногда всё ж попадали
Они в отеческий предел.
А в нашем случае иначе –
Тут госпожа одна была
И не могла переиначить
И не судьбу, и не права.
Косились слуги, усмехаясь,
Каков шельмец – наш «господин»,
И он страдал вдвойне, терзаясь,
Да, виноват лишь он один.
Но были ночи упоенья,
И были дни как счастью гимн,
И год прошёл как сновиденье,
Как-будто был лишь днём одним.
Но не бывает счастье долгим –
Вдохнёшь разок, и нет его,
Ищи тогда в стогу иголку,
Кроме трухи нет ничего.
Безжалостно бывает время…
Княгиня как-то заболела
Внезапно, видно, неспроста
И вскоре тихо умерла.
Собралась вся родня княжая,
Какие-то ещё чины,
О чём-то сумрачно жужжали,
Не соблюдая тишины.
Метался Николай в смятенье –
Куда идти, куда бежать?
Лакей сказал ему с презреньем:
- Но вас не велено пускать.
Опустошённый и несчастный
Он шёл, не разбирая луж,
Невенчанный, любимый страстно,
Ей преданный, покорный муж.
Он брёл один под небом низким,
Заря алела перед ним.
Всё было здесь родным и близким
Да только он всему чужим.
- Нет, всё не так и всё напрасно!
Зачем же мне душа дана?
Да, музыка – она прекрасна,
Но для деревни так чужда!
Взошёл он по ступеням шатким
В звонницу церкви деревенской,
Вдали дремали мирно хатки,
Вокруг стрижи кружили резво,
И в этом мире затаённом
Он был один – здесь, в высоте.
Кто он теперь – раб вознесённый,
Иль раб униженный вдвойне?
Но думал он: «- Пусть побеждённый,
Всё ж властен я в своей судьбе…»
И он шагнул в проём оконный
Навстречу гулкой пустоте.
I I. МИХАИЛ
В именье князя Михаил
Художником придворным был;
Писал пейзажи он окрест,
Хозяев и гостей приезжих,
Из ближних и из дальних мест.
И часто он в своих портретах
Им позволял немного льстить –
То добавлял глазам их блеска,
То удлинял немного кисть.
Но иногда, в порыве тайном,
Осуществляя как бы месть,
В портрете, может быть, случайном,
Изображал он всё как есть.
Любил бродить он одиноко
Среди, полей, среди аллей.
Аллеи в сумраке глубоком –
И кроны лип переплелись,
Не пропуская света вниз.
Но среди сумрачного парка
Была укромная полянка,
Где было солнечно и ярко,
Росли малинника кусты
И мальвы красные цвели.
И был там флигель неказистый,
Вся в серых трещинах стена –
Едва заметная тропинка
Туда таинственно вела.
Во флигелёчке там жила
Сестра хозяина – Агата,
Была она стара, горбата,
Слегка как-будто не в себе –
Её побаивались все.
И как-то Михаил случайно
Набрёл на тихую поляну.
И видит: у аллеи хмурой
Берёза рослая стоит,
И леопардовою шкурой
Под ней свет солнечный лежит,
А под берёзою – скамейка,
Сидит там барыня в чепце,
В руках корзинка с рукодельем,
Раздумье тихое в лице.
Сперва Михайла испугался,
Хотел скорее убежать,
Но неожиданно остался –
Здесь свет дневной лежал так мягко,
Скользили тени от листвы,
Плясали солнечные пятна
На зарослях густой травы,
И эта женщина седая
С вязаньем медленным в руках
На фоне сказочной картины –
Всё-всё просилось на картину,
Не мог уйти он просто так.
Преодолев своё смущенье,
Он попросил вдруг разрешенья
Её портрет нарисовать.
Она неистово смеялась,
Чепца оборка колыхалась
И рукоделие в корзинке,
А по щекам её текли
Две-три прозрачные слезинки…
- Ну, парень, ты меня не бойся,
Рисуй себе, что хочешь здесь,
А коль получится достойно,
Картину у меня повесь.
Писал он быстро, вдохновенно,
Нет, не лукавил он смиренно,
Всё он как есть нарисовал –
Немного сбившийся чепец,
На лбу две-три седые прядки,
Нос горделивый и прямой
И бородавка над губой –
Всё было как на самом деле.
Но вот на мир глаза глядели
Открытой раненой душой.
И столько горечи и муки
Таила серая их зыбь –
Потери, боли и разлуки
И невозможность счастью быть,
Жить приживалкой в доме брата,
Отринутой, забытой всеми.
И мудрость в пониманьи жизни
Её невзгод преодоленье…
И странно, этим дерзким сходством
С своим естественным уродством
Княгиня вдруг была довольна
И похвалила портретиста:
- Я вижу, не терял ты время,
Всё понял про меня вполне,
И даже что хранила тайно
И не сказала бы себе.
Хочу тебе я предсказать –
Ты б мог иконы рисовать,
А не князей пустых, пузатых
И их гостей придурковатых,
Ты ж можешь душу понимать,
Прошли года. Уж умер князь.
Именье близилось к закату.
И вспомнил он слова Агаты,
Отринув суетный весь мир,
Ушёл Михайла в монастырь,
А там он вскоре попросил:
- Благослови меня, владыко,
Писать Марии лик святой.
И тот его благословил.
Готовясь к таинству работы,
Он часто вспоминал в ночи:
Они с Николкой на печи
В блаженном сумраке теплыни,
Где пахнет гретым кирпичом
И кислым запахом овчины,
А под полатями внизу
Вздыхает маленький телёнок;
Бормочет что-то дед спросонок,
В трубе таинственно шуршит
Холодный ветер зимней стыни,
Лёд на оконце бледно-синий…
В светце лучина тихо тлела,
Плясали тени на стене,
И мать с братишкою сидела,
Коса скользила на плече,
И сколько доброты и счастья
Сияло на её лице,
Что этот образ материнства,
С ребёнком тайного единства
В душе навек он сохранил.
И вот теперь тот образ нежный,
Гимн материнской красоте,
С волненьем, тайною надеждой
Хотел создать он на доске.
Он по сложившимся канонам
Икону принялся писать,
От непреложности законов
Слегка позволив отступать.
Но не абстрактную, живую
С забытой прядкой на виске,
С набухшей жилкой на руке,
Когда она, лаская нежно,
Касалась тёплой ножки сына,
Другой за плечи охватила,
И так всё тельце заслонила
От бед лихих и злых напастей,
Моля младенцу только счастья.
Пришёл монах, сказал сурово:
- Не мать Христа, а просто женщину
Греховную ты написал.
И робко Михаил восстал:
- Любовь для матери святыня,
К тому же светлая Мария
Была и женщиной – живой!
Она, как все, родила сына,
Она, как все, за ним ходила,
Она, как все, его любила,
Страдала, мучилась порой.
Земное не было ей чуждо.
Своей любовью всё поправ,
Уверовав в ученье сына,
Его ни разу не предав,
Она пред ним за всех нас стала
Заступницей, прощенье дав
Всем грешным в материнском сердце.
А если б не была земной,
То как она бы поняла
Все наши страхи и сомненья,
Болезни, духа заблужденья,
Всю нашу боль и всю тоску
По высшему земному чуду,
Чтобы услышать мы могли
Слова Грядущего повсюду
Я – ЕСМЬ. Я – БУДУ.
Неосвящённая икона
Во внешнем притворе пылилась,
И часто в старой схиме чёрной
Здесь инок истово молился
И прихожане тут порой,
Крестясь у входа торопливо,
Дивились – в сумраке притвора
Лик Богоматери светился.
ДАЛЁКОЕ
КНЯЗЕВЫ
В именье князя ……
Леса, поля, дворы.
Искал таланты часто он
Среди крестьянской детворы.
Любил искусством восхищать
Сердца друзей, сердца гостей,
Завёл театр, оркестр, балет
И, чтобы всё запечатлеть,
Художника завёл.
А у крестьянина Фомы
Три сына быстро подросли –
Михайла, Николай, Евсей.
И Николай стал скрипачом,
Художником – Михайла,
Ну, и без всяческих затей,
В деревне жил Евсей.
I. НИКОЛАЙ
Наш Николай был чернобровый,
Весёлый, рослый удалец,
Всегда был выдержан, спокоен,
Почтителен, но и не льстец.
По знаньям, по манерам барским
Он был, конечно, господин.
На деле же, как сын крестьянский,
По-прежнему был крепостным.
Князь, овдовев, всё жил в столицах,
И там вновь встретился с судьбой,
И вот в поместье возвратился
С второю, юною женой.
Она была не родовита,
Ничем совсем не знаменита,
Лишь молода да хороша,
И, в общем, добрая душа.
Однажды новая княгиня
В открытой лёгонькой коляске
Она решила покататься,
Чтобы объездить рысака.
И конь, всхрапнув, помчался резво,
С оси сорвалась вдруг чека,
И, скособочившись, коляска
Грозила сбросить седока.
Но, вдоль дороги, на поляне,
Скрипач случайно проходил
И на скаку рукой крестьянской
Коня он зло остановил.
Но, в резком яростном броске,
Когда решало всё мгновенье,
Не избежал он столкновенья,
И вспухла рана на щеке.
Княгиня, с ужасом, немея,
И в горле зажимая крик,
Смотрела, как лилась, алея,
Кровь на рукав и воротник.
Меж тем, её он как пушинку
Поднял и бережно понёс,
Поставив быстро на тропинку,
Вернулся, чтоб поправить ось.
Она со страха всё молчала,
Стояла вся оцепенев,
И, сдёрнув шарф, скорей прижала
К его израненной щеке.
Всё кончилось вполне удачно –
Она поехала домой,
А он сжимал всё шарф кумачный
Слегка дрожавшею рукой.
Княгиня долго сомневалась
Как скрипача ей наградить
И вот, не мудрствуя лукаво,
Решила денег предложить.
Он вспыхнул, резко отстранился
И, прямо глядя ей в глаза,
Сказал отрывисто и быстро:
- Я не за деньги вас спасал.
Нельзя измерить мерой денег
Ни честь, ни совесть – пусть я раб.
Я, госпожа, вам буду верен
Совсем бесплатно – просто так.
И вздрогнула она неловко,
Поняв всю горечь этих слов,
И долго тягостным укором
Звучал в ушах его упрёк.
Но, с этих пор они невольно
Друг другу были близки тайно,
Как-будто бы какие волны
Соединили их случайно.
Прошли года. И князь в Париже
Скончался как-то незаметно,
Брак их печальный и бездетный
Не сделал их друг другу ближе
Княгиня вновь жила в именье.
Но там, ни блеска, ни оркестра,
Лишь тишина и разоренье,
Но нравилось ей это место.
Качались ели на ветру,
И серп луны мелькал за тучей,
И столько было грусти жгучей
В поникших ивах на пруду.
Вода свинцово холодела
И тихо дыбилась волной,
Склоняясь грустной головой,
Вдова вокруг себя глядела.
Нет ничего. Всё было, было…
И вот ушло и всё остыло.
И дом пустой и пусто в сердце,
А, ведь когда-то были вместе
Давно, в той жизни молодой.
И вдруг в какое-то мгновенье
Ей звук послышался родной:
Средь тёмного глухого парка,
Как света, как надежды луч
Звучал ей тихо голос сладкий
Тревожен, вкрадчив и певуч.
Рыдала скрипка, сокрушаясь,
О чьей любви, о чьей судьбе?
И вторя сердцем ей, старалась,
Она решить, что ж делать ей.
И поспешила к дому быстро.
Вошла, чуть щурясь с темноты,
И звук певучий оборвался,
Скрипач встал резко, чтоб уйти,
Но, внутренне вся напрягаясь,
Пугаясь смелости своей,
Она сказала тихо властно:
- Останься здесь. Не уходи.
Он снял виток промокшей шали
И заглянув в её глаза,
А в глубине их средь печали
Дрожала радости слеза.
И враз исчезли расстоянья –
И не княгиня, и не раб,
Мужчина с женщиной стояли
И не было меж них преград.
Она рукой дрожащей нежно
Коснулась шрама на щеке,
А он глядел, любя безбрежно,
Намокший локон на виске.
Бывало, в те крутые годы,
Любили господа простых,
И часто девки из народа
Барчат растили молодых.
Конечно, были те не баре –
Им крепостной готов удел,
Но иногда всё ж попадали
Они в отеческий предел.
А в нашем случае иначе –
Тут госпожа одна была
И не могла переиначить
И не судьбу, и не права.
Косились слуги, усмехаясь,
Каков шельмец – наш «господин»,
И он страдал вдвойне, терзаясь,
Да, виноват лишь он один.
Но были ночи упоенья,
И были дни как счастью гимн,
И год прошёл как сновиденье,
Как-будто был лишь днём одним.
Но не бывает счастье долгим –
Вдохнёшь разок, и нет его,
Ищи тогда в стогу иголку,
Кроме трухи нет ничего.
Безжалостно бывает время…
Княгиня как-то заболела
Внезапно, видно, неспроста
И вскоре тихо умерла.
Собралась вся родня княжая,
Какие-то ещё чины,
О чём-то сумрачно жужжали,
Не соблюдая тишины.
Метался Николай в смятенье –
Куда идти, куда бежать?
Лакей сказал ему с презреньем:
- Но вас не велено пускать.
Опустошённый и несчастный
Он шёл, не разбирая луж,
Невенчанный, любимый страстно,
Ей преданный, покорный муж.
Он брёл один под небом низким,
Заря алела перед ним.
Всё было здесь родным и близким
Да только он всему чужим.
- Нет, всё не так и всё напрасно!
Зачем же мне душа дана?
Да, музыка – она прекрасна,
Но для деревни так чужда!
Взошёл он по ступеням шатким
В звонницу церкви деревенской,
Вдали дремали мирно хатки,
Вокруг стрижи кружили резво,
И в этом мире затаённом
Он был один – здесь, в высоте.
Кто он теперь – раб вознесённый,
Иль раб униженный вдвойне?
Но думал он: «- Пусть побеждённый,
Всё ж властен я в своей судьбе…»
И он шагнул в проём оконный
Навстречу гулкой пустоте.
I I. МИХАИЛ
В именье князя Михаил
Художником придворным был;
Писал пейзажи он окрест,
Хозяев и гостей приезжих,
Из ближних и из дальних мест.
И часто он в своих портретах
Им позволял немного льстить –
То добавлял глазам их блеска,
То удлинял немного кисть.
Но иногда, в порыве тайном,
Осуществляя как бы месть,
В портрете, может быть, случайном,
Изображал он всё как есть.
Любил бродить он одиноко
Среди, полей, среди аллей.
Аллеи в сумраке глубоком –
И кроны лип переплелись,
Не пропуская света вниз.
Но среди сумрачного парка
Была укромная полянка,
Где было солнечно и ярко,
Росли малинника кусты
И мальвы красные цвели.
И был там флигель неказистый,
Вся в серых трещинах стена –
Едва заметная тропинка
Туда таинственно вела.
Во флигелёчке там жила
Сестра хозяина – Агата,
Была она стара, горбата,
Слегка как-будто не в себе –
Её побаивались все.
И как-то Михаил случайно
Набрёл на тихую поляну.
И видит: у аллеи хмурой
Берёза рослая стоит,
И леопардовою шкурой
Под ней свет солнечный лежит,
А под берёзою – скамейка,
Сидит там барыня в чепце,
В руках корзинка с рукодельем,
Раздумье тихое в лице.
Сперва Михайла испугался,
Хотел скорее убежать,
Но неожиданно остался –
Здесь свет дневной лежал так мягко,
Скользили тени от листвы,
Плясали солнечные пятна
На зарослях густой травы,
И эта женщина седая
С вязаньем медленным в руках
На фоне сказочной картины –
Всё-всё просилось на картину,
Не мог уйти он просто так.
Преодолев своё смущенье,
Он попросил вдруг разрешенья
Её портрет нарисовать.
Она неистово смеялась,
Чепца оборка колыхалась
И рукоделие в корзинке,
А по щекам её текли
Две-три прозрачные слезинки…
- Ну, парень, ты меня не бойся,
Рисуй себе, что хочешь здесь,
А коль получится достойно,
Картину у меня повесь.
Писал он быстро, вдохновенно,
Нет, не лукавил он смиренно,
Всё он как есть нарисовал –
Немного сбившийся чепец,
На лбу две-три седые прядки,
Нос горделивый и прямой
И бородавка над губой –
Всё было как на самом деле.
Но вот на мир глаза глядели
Открытой раненой душой.
И столько горечи и муки
Таила серая их зыбь –
Потери, боли и разлуки
И невозможность счастью быть,
Жить приживалкой в доме брата,
Отринутой, забытой всеми.
И мудрость в пониманьи жизни
Её невзгод преодоленье…
И странно, этим дерзким сходством
С своим естественным уродством
Княгиня вдруг была довольна
И похвалила портретиста:
- Я вижу, не терял ты время,
Всё понял про меня вполне,
И даже что хранила тайно
И не сказала бы себе.
Хочу тебе я предсказать –
Ты б мог иконы рисовать,
А не князей пустых, пузатых
И их гостей придурковатых,
Ты ж можешь душу понимать,
Прошли года. Уж умер князь.
Именье близилось к закату.
И вспомнил он слова Агаты,
Отринув суетный весь мир,
Ушёл Михайла в монастырь,
А там он вскоре попросил:
- Благослови меня, владыко,
Писать Марии лик святой.
И тот его благословил.
Готовясь к таинству работы,
Он часто вспоминал в ночи:
Они с Николкой на печи
В блаженном сумраке теплыни,
Где пахнет гретым кирпичом
И кислым запахом овчины,
А под полатями внизу
Вздыхает маленький телёнок;
Бормочет что-то дед спросонок,
В трубе таинственно шуршит
Холодный ветер зимней стыни,
Лёд на оконце бледно-синий…
В светце лучина тихо тлела,
Плясали тени на стене,
И мать с братишкою сидела,
Коса скользила на плече,
И сколько доброты и счастья
Сияло на её лице,
Что этот образ материнства,
С ребёнком тайного единства
В душе навек он сохранил.
И вот теперь тот образ нежный,
Гимн материнской красоте,
С волненьем, тайною надеждой
Хотел создать он на доске.
Он по сложившимся канонам
Икону принялся писать,
От непреложности законов
Слегка позволив отступать.
Но не абстрактную, живую
С забытой прядкой на виске,
С набухшей жилкой на руке,
Когда она, лаская нежно,
Касалась тёплой ножки сына,
Другой за плечи охватила,
И так всё тельце заслонила
От бед лихих и злых напастей,
Моля младенцу только счастья.
Пришёл монах, сказал сурово:
- Не мать Христа, а просто женщину
Греховную ты написал.
И робко Михаил восстал:
- Любовь для матери святыня,
К тому же светлая Мария
Была и женщиной – живой!
Она, как все, родила сына,
Она, как все, за ним ходила,
Она, как все, его любила,
Страдала, мучилась порой.
Земное не было ей чуждо.
Своей любовью всё поправ,
Уверовав в ученье сына,
Его ни разу не предав,
Она пред ним за всех нас стала
Заступницей, прощенье дав
Всем грешным в материнском сердце.
А если б не была земной,
То как она бы поняла
Все наши страхи и сомненья,
Болезни, духа заблужденья,
Всю нашу боль и всю тоску
По высшему земному чуду,
Чтобы услышать мы могли
Слова Грядущего повсюду
Я – ЕСМЬ. Я – БУДУ.
Неосвящённая икона
Во внешнем притворе пылилась,
И часто в старой схиме чёрной
Здесь инок истово молился
И прихожане тут порой,
Крестясь у входа торопливо,
Дивились – в сумраке притвора
Лик Богоматери светился.