Льётся кровью бархат, туманятся зеркала, о земле и воле вести несёт молва, разгораются литеры лозунгов в небеси, разлетаются слухи вороньи по всей Руси. Тёмно-алым плещет по ветру - в лицо - штандарт, вот оно, - не цветочки, пошла беда-ягода, я в косынке красной поставлена здесь - стоять, кто проедет мимо, кто в жёны возьмёт меня?
Вот промчался на снежной лошади всадник блед, я, дрожа, протянула руки ему во след, уронила, заплакав, в дорожную пыль кольцо, и забыть не могу по сю пору его лицо. Весь он был изо льда и чернёного серебра, и сожгла мне грудь по нему сухота и страсть.
И второй пронёсся, - ночи слепой черней, и он тоже не повернул головы ко мне, только бросил платок под ноги, да и пропал, и туман за конём его чёрным сомкнул врата.
Мне в косынке красной стоять и дышать не сметь, это старый обряд, и страшнее его лишь смерть.
Едет-едет в огне и дыме, кто мне суждён, рассыпает рубины его богатырский конь, как же страшно мне, как знамёна его ярки... Скоро всем нам пить из огненной той реки.
По музеям ходила в осень бледным-бледна, закрывала косынкой горло, - грустна, больна, каблуки, и прямое пальто, и помады слой тонкий-тонкий, учительский, и узелок волос, - вот такой я стала, а может такой была... Вся судьба из под рук рассыпается, как зола. Я прольюсь алым знаменем, да на ладонь вождя, пусть мне станет стыдно за слёзы и пот трудяг, за голландские печи, лепнину до потолка, и за то что моя так бела и тонка рука.
Вот он, вот он, очищающий наш огонь, убирайся с дороги прочь, кто богат иль горд! Из империи зуботычин, - да в красный рай... Как пекли мы к Кануну свадебный каравай, вот такой вышины, вот такой ширины, пекли, и хотели - чтоб по справедливости разделить.
Красным яблоком катится, да по Руси раздор, закрывай лицо кумачом, не ходи во двор, наклони чело и с шипами прими венец, и подальше запрячь свою спесь в ледяной ларец.
Ты запомнишь лицо конвойного у дверей, - с воронёным кольтом за поясом имярек, где-то жалобно всхлипнет и замолчит рояль, и застынет музейным бархатом кровь твоя.