Берестяное солнце

Светлана Леонтьева

Берестяное солнце

2010 год

... Мы выходили в мирозданье

***

В памяти виденье – глиняные бабы,
розовые щёки, пряди возле лба.
Праздники, крестины, поминанье, свадьбы,
глиняные песни, хрупкая судьба!

Ни к чему нам вечность! В ней немного толку,
мы живём мгновеньем да минувшим днём!
Глиняных творений мы с тобой осколки,
из одной основы, только врозь идём.

Хочется отвергнуть нам сомнений груды,
хочется постичь нам истинную суть.
…Ты лепил, целуя, губы – стали губы,
грудь лепил, лаская, получилась – грудь!

В доме деревенском солнце ловит ситцы,
спит в углу молчанье, не считая дней.
Я своей душою прилепляюсь к лицам,
тем, что оживают в памяти моей!


***

Я дверь открыла,
родилась ли вновь,
втекая в жизнь, в её слова и звуки.
... Благословляю все твои разлуки,
их победила вешняя любовь!

Мгновенье это, словно добрый зверь,
ласкается, и так ему я верю!
Прощаю все я запертые двери,
лишь за одну распахнутую дверь.

И всё так славно!
Или мир таков?
Четыре праздника, включая дни рожденья.
Но всё равно нет лучшего явленья –
весёлым гостем, с дальних берегов!

И – поцелуем в щёку! –
будь здоров.
И знать: меня здесь ждали, очень ждали.   
... Благословляю все свои печали,
благословляю сумраки годов.

Такая лёгкая я нынче – спасу нет!
От нежности впадаю в невесомость!
Я кутаюсь в ласкающий твой голос,
я становлюсь красивой в сорок лет.

И всё, что снилось – звуки и следы –
исполнилось сегодня, все воочию!
... Твою рубашку
                я накину ночью,
на кухню выйду, чтоб испить воды.



Автобиографическая баллада

С чем бы счастье сравнить? Может,
                с лучиком тем, что у дома
караулит ручей по весне, всех делов – на пятак!
А ещё с детским сном, где в матрасы
                зашита солома,
и щебечет пичуга на зорьке и будит чердак.
А вставать неохота! Не кончится, кажется, лето,
и не кончится жизнь – этот уличный,
                сладкий восторг!
... Не приедет родня хоронить ни отца и ни деда,
да и тётка Татьяна моя не заплачет
                в цветастый платок.
А как вспомню, то хочется мне
                свой-то крик урезонить!
И туда, на чердак, на соломенный лечь мне матрас.
Вот закончилась 
                вечность! И лучик утерян с ладони,
что в те годы хранился – на счастье – в буфете у нас.
И неужто проснусь?  Повзрослею?
                И где же удача?
Что ж ты, тётка Татьяна, меня обманула, сказав,
будет крепостью дом и решится любая задача.
И зачем ты, меня провожая, уткнулась
                в рукав?
Может, спрятала тайну?
                Какие-то вещие муки?
И отгадку вселенной, какой-то всеславнейший знак?
Или счастье земное, хмельное?
                Изюмные звуки?
... Эти лучики, что залетали ко мне
                на чердак.



***

Не удержать поводья!
                Пей вино
дождя, пьянее виноградин юных…
Не этим ли дождём давным-давно
был каждый
               до рождения задуман?
А что судьба?
Не переждать дождя,
который был и тот, который будет...
А дождь меня,
               как мастер, без гвоздя,
ваял живую – голову и груди…
Ваятель-зодчий!
                Пощади, отец!
Под гром небесный, под удары пушек!
Так вот откуда скачет молодец –
душа моя –
          мой Муромец Илюша!
Так вот они откуда: охолонь
и бражное
               порывистое лето!
Округлой чашей полнилась ладонь,
и небо наполнялось ёмким светом.
Мой дождь, мой дождь!
                Какого мы рожна
наматываемся под твоей стопою?
Я буду счастлива!
                Я буду рождена!
И я пойду дорогой столбовою!



***

Вдруг остановишься! Услышишь птичий гвалт!               
Не верится: ещё возможен снег!
В век электроники, компьютеров, сим-карт
так мал и беззащитен человек.
... Я утоптала землю и листву,
мне так хотелось знать  – меня здесь ждут!
А музыка звучала наяву,
и вечность составлялась из минут.    
Перевести дыханье –
                и вперёд!
Ах, сердце, сумасшедшее, уймись!
В расчётливый, тяжёлый этот год
неужто чувства не перевелись?
Возможны и любовь, и доброта?
Невесть откуда счастия ключи?
А я всё та же,
         как была, всё та!
И музыка звучит во мне,
                звучит!
Шопен и Бах.
                Филантропичный Лист.
Бегу по лестнице, и мне не нужен лифт.
На кнопочке звонка весь мир завис,
как будто недосказанный
                мной миф...


               
Дом

Родовое именье, гнездо,
ты обставлено крепким забором!
Август спелый в пространстве нескором
проплывает вишнёво-бордов!

Чем живу я? Чему преклонюсь?
Да простит пусть мне ангел нелепость,
в этом мире есть дом – моя крепость,
вот и всё лишь, о чём я молюсь!

На земле, этой древней земле,
что когда-то была полем брани,
я живу! Эти брёвнышки бани,
эти стены пребудут в тепле!

Обыватель – моё ремесло,
в простоте пусть свиваются нимбы.
Все сердечные раны, ушибы
заживают, коль в доме светло.

Сторонюсь непогод я пока –
в поле леших минуй, перебранка!
... Плод надкусишь, а яблока ранка
на губах и сочна, и сладка...



***

После хлебного Спаса – за сутки
осыпь листьев тяжёлых в саду.
Отгуляли, жирея, голубки
и птенцы –
на хлебах, на меду.

Их собратьев, чьи тяготы – в лёгкость,
собираться на юг в перелёт,
время осени, словно бы лопасть
тихо втягивает в поход.

Впрямь пора!
Позабыть все обиды
и простить всех, печаль затая.
Засыпаю и чую – планиды
под спиною, и с крыльями я...             

Неужели закончилось это –
сочноцветье? И лепет зари?
Впереди снова стужи да ветер,
сны – в полоску, и в круг – фонари?

Птицы, птицы. И пьяно, и сытно
вы отбражничали. Летим,
помолившись Святому Антипу,
по Московии в Прагу и Рим.

Мы крикливей вселенной.
Гортанней
этих звёзд, этих махоньких фраз!
И когда мы кричим “досвиданья”,
то лучи золотятся, лиясь!



***

Хотя все маски и все тайны сорваны,
ох, град-Москва, тепло ль
                в твоей судьбе?
... Но вопреки всему я очарована,
и вопреки всему я рвусь к тебе.

Недолгими трёхдневными урывками
примкнуть к твоим кочевьям по метро.
И мне маячат золотыми рыбками
минуты, что я множу на добро.

Размахивать озоновыми крыльями,
ботинком рвать мне скатерти дорог.
Но всё равно ты для меня – идиллия,
ты для меня – мой яблочный пирог.

Я не боюсь воров твоих карманных
и соловьёв-разбойников ничуть!
Всё кажется твоей небесной манной,
до скрипки я свою наполню грудь.

И веса нет! Меня толпа уносит
и петли рвёт на шубе по сто раз!
А в переулке отсвет папиросы
мне сердцем Данко кажется сейчас...

Купить бы здесь хотя бы комуналку!
Кусочек! Угол «два на полтора».
И слушать птиц нездешних перепалку,
от радости проплакав до утра.


***

Наверно, там, в глухом бору, гуляет ветер,
тревожа сон, глотая мхи, срывая свист,
и не кончается моё тысячелетье,
хоть за листом в календаре срываю лист.

А бор застыл, он словно сфинкс на карауле,
деревенеет его страх и нежить мрёт.
Как будто идолы его поупорхнули
в необратимый, чужедальний перелёт.

Глаза – в слезах, хоть промокай,
                но бесполезно!
Как только вспомню, сводит жалость
                горло мне.
Здесь начиналось размыканье вещей бездны
в росе медовой, томной пелене.

Ещё чуть-чуть, и оживут, пойдут полями
тугие сосны прямо к морю, между гор.
Но не закончится, я знаю, между нами,
покуда живы, этот вечный диаспор!

И не для истины, а ради искушенья,
чего-то нового, как запахи смолы.
На день второй от миросотворенья,
где пир горой и сдвинуты столы...   



***

Кто придумал тебя, Россия?
Эту сказку и этот миф?
Колесницы пророков – пустые,
улетели, отголосив!

Кто придумал – и сам поверил,
и гулять по лесам ушёл,
птицу Феникс оставил у двери,
Гамаюнов поклал в мешок?

Я бы тоже текла равниной,
земляникой в лесу росла.
… Кто придумал, тот был наивный,
только мы – не из их числа!

Не придурки мы – обыватели,
мы в домах, под замком живём!
Мы давно эту сказку истратили,
мы свечу загасили днём!

Куце, куце умишко теплится!
Жизнь – в яйце, а яйцо – на суку!
… То ли корень какой шевелится
сквозь столетия и тоску?

А копнёшь – только шиш да ветер!
Стынь вокзала, труха монет!
Рассказала я сказку эту,
хочешь слушай, а хочешь – нет!


***

Отчего, не пойму, защемило вдруг сердце до крика,
словно с чем-то прощаюсь любимым и дорогим!
Этот радужный день!
Лишь тебе я равновелика,
и неслышимый – ты, колыхаемый тысячью зим.

Так прирос ты ко мне, что не вижу, но всё-таки зрею
тихим внутренним эхом,
шаги различаю людей.
Зарывай свои клады!
От нечисти и лиходеев,
чистоту сохрани, за неё и живи и радей!

Помолившись за Русь в ночь святую Ивана Купалы,       
набродившись досыта по спелым медвяным полям.
Этот радужный день, этот сердца осколочек малый
всё равно возвращается искрами,
                пением к нам!

Ничего, что ошиблись, пустив океанских да пришлых,
для экзотики новой вместилище есть у земли.
Как мы жили всегда, так живём,
как дышали, так дышим.
Видно, нашему люду знамения впрок не пошли.

Ни чужие слова, ни пророки…
Своих у нас вдоволь –
через край полились, затопили, что дождь, чужаков.
В этот день – всем прощенье. Достаток и сирым, и вдовым.
Как Второе Пришествие к нам он идёт из веков.

И колышется мир, восклицая от радужной вести.
Исчезает вся немощь и леность исходит на нет.
И для этого я на груди своей трогаю крестик,
с вешней нежностью детской
                даю небывалый обет.

Стать такой, как была – возвернуться к истоку истоков!
Переменчиво всё. Значит, мне измениться пора.
На плечах у меня нынче ужас подзвёздного рока,
несвершившийся дождь холодит мне лицо до утра.



***

Ой, не мне ли слушать ваш совет
про людей, героев и мытарства.
Я – из той страны, которой нет,
из того я царства-государства.

С той дороги для богатырей,
что идти направо и налево.
И живой водою пыль морей
окроплять, дабы не оскудела.

Пусть страна придуманной была,
пусть она искусственной казалась,
скроенной из чуда-помела,
Я навеки в том краю осталась!

Улететь не в силах, крыльев нет
тех – что подымают миг историй.
Я гляжу, гляжу на красный свет,
что затушен нами был который.

В дверь стучусь, там тоже нет огня,
там чужие руки, губы, лица…
Словно бы из книги про меня
вырвана прекрасная страница!

Ворох букв рассыпался, что сор,
кинутый нам – изгнанным из рая.
Ах, глупышка, что ж я до сих пор
именем высоким заклинаю?


          
***

Пусть искрится река! Пусть петляет
по камням Урала!
Эта синяя глыбь,
                эта змейка на сгибах земли!               
Много рек и глубин, океанов-морей я видала,
но они в моём сердце такую любовь не нашли...

Как вот эта дворняга, совсем беспородная речка,
то ли чей-то приток неизвестный,
                не чтимый пустяк.
По мякине песков, по болотам кудрявым овечкой
пробирается в стадо, отбившись незнаемо как!

Ах, как сердце болит за тебя, ты, моя бедолага!
Раскудрявка-дурища, куда тебя носит, зачем?
Кто тебя сбережёт? Может, Зевс?
Коль любая коряга,
для тебя, словно враг, причитающий: 
                “Вот ужо съем!”         
Что мне делать со всем этим простеньким,
                детским, нелепым?
Ни в стихи, на заплатку...         
                Куда это всё подевать?
Но как только в окно мне заглянет багряное лето
я мечтаю туда, в этот сон, в эту жгучую гладь!

Окунуться!
               Войти! Вот она - вожделенная влага.
Где ондатра плывёт
                по махрово-тугим по волнам...
И отсюда моя безутешная в жизни
                отвага,
обращённая к людям, 
                что будто бы звёзды к волхвам!


***

Он обжигал, сжимал до хруста
в своих объятьях, жадный снег,
скрипел на тропке, что капуста,
идёт покамест человек.               

От нежности умел он таять
по всей России по весне.
Ловили жадными мы ртами
снежинки в зимней вышине.

И утопала церковь плавно,
смиренно в царстве непогод.
Нет в этом мире снегу равных
богатырей, морей, высот!

Он лишь один такой заклятый,
такой неистовый с вершин
не шёл,
а рушился и плакал,
и мерял всех на свой аршин!

Да можно ли не стать мудрее,
и сердце камешком нести?
Когда, что прутики пырея,
снег рос из земляной горсти?

Он вечным был, но незаметно
втоптался в жёсткую траву.
… Я тоже так любила смертно
Россию, матушку-Москву!


***

Покрывало вышивала долго
красной нитью пурпуром кручёной,
в бересте текли шальные соки,
вишенья малиновый замес.
А по краю – купол отражённый
позолотой в нашей малой речке.

Не судить теперь лихих да сирых,
не перечить людям и растеньям.
Кланяюсь я низко синим травам –
Жёлтеньким болотным в сизых рясках.

Вышивала – слушала кукушку
по сто раз, а, может быть, по двести,
и вплетала жаворонка пенье
в свой рисунок красно-бархатистый.
Ой, тогда моё молились сердце
за грехи, за мысли колдовские…
Ничего, что нитка убывала,
словно жизнь моя из пёстрой ткани,
главное, рисунок на подкрыльях
знойно-звёздный навсегда остался.

И не выцвесть! Не уйти в неверье!
Как бывает, встретишься в природе
и уже навеки не отвыкнешь!
Вот оно – царит моё бессмертье
в куполках, что отразились в речке…



***

Cтол накрыт.
И остывает ужин.
А в бокале плавает вино!
Так отчаянно ты
                нынче нужен,
целый вечер жду тебя давно!

Как на плахе сердце вдруг забьётся,
каждый звук –
твоим забрезжит мне!
Если ты захочешь видеть солнце,
то оно – в моём плывёт окне!

Ненавижу это ожиданье,
на него потрачена вся жизнь.
Осень – это на кострах сжиганье,
я ведь тоже рыжая, как лист.

Я вдыхаю воздух пепелища...
Осень хлёстко падает к ногам,
притворившись попрошайкой-нищей...
Позабудь!
Судить её не нам!

В этот мир ещё закрыта дверца.
Осень,
что ж ты плачешь, не спеша?
Приходи хоть чуточку согреться,
здесь горит
           одна моя душа!


***

Всё равно я тебя люблю,
Князь мой вещий, мой воин дремучий!
Даже старому королю
не везло – это сказочный случай.

Слышу шорохи тех времён
сквозь тоску, сквозь угрюмые ночи.
Ты давно безнадёжно влюблён
в мои дикие, карие очи...

Путь проложен. Январская ночь.
Окровавясь, всходило Ярило!
Я бы всё отдала, чтобы дочь
на тебя хоть чуть-чуть походила!

Ах, для радости сотни причин!
Я твой образ ищу во вселенной.
Не люблю современных мужчин,
оттого что – не современны.

... Хоть на миг в этот солнечный час
нам двоим наречённому кругу,         
ты приди, коль огонь не погас,
будь со мною,
                снимая кольчугу.


***

Поцелуй меня в губы – такие горячие.
Я привязана к этой цветущей земле…
Я – листок на ладони,
такой же незрячий
невозможно, нескладно летящий во мгле,
обронённый легендой, рассказом да притчей,
становлюсь, прирастаю, цепляюсь, лечу.
Ты ведь тоже – листок, человек ты мой, личность,
в твоё сердце, как будто бы в двери стучу.
Твоё сердце – вселенная, детство и старость.
И опущены плечи. И выпиты дни.
Сколько много потеряно! Бог мой, осталось,
столько много найти, если пляшут огни.
Если сон твой на тонкую льдинку похожий,
на парчу золотистую, слёзы – со щёк.
Дерева за окном, что бегут за прохожим,
за ночною прохладой и чем-то ещё,
как дыханье, как щёлк или строчка из басни,
как прожилка, что бьётся на тёплом виске.
Неужели сквозь всё это можно пробраться
и судьбу прочитать на осеннем листке?
Не могу! Не хочу о плохом нынче знать я,
что погаснет светило, закончится связь
между мной и вот этим вселенским объятьем,
где я прежде влюбилась, затем родилась...


Разлука

Здесь всё
кричало о тебе!

Ветвей и ветра слыша всхлипы,
как будто карты,
листья липы,
в простой ложились ворожбе...

Во всём,
везде был только ты!
Что к сумасшедшей близко выси,
свободу обретали листья
и гибли в жажде высоты.

Но я оставлю всё,
как есть,
и это солнце нарисую,
где сквозь дождя и снега взвесь,
тебя целую и
целую.

Я напишу твоё лицо,
в пейзаж вплету осенний локон.
В одно, как есть, заподлицо
там к локотку прижатый локоть.

Мы – неповластные суду...
Всё напишу, как есть, без фальши!

... Спаси меня,
я дальше, дальше
под дождь,
без зонтика иду!



***

Вот и всё. Я иду.
Я промокла насквозь!
Без зонта при дождливой погоде.
Словно с небом крылатым живу я поврозь,
и сама не крылатая вроде...

О, как дождик целует! С размаху! В уста!
Как языческий Лель на закате.
Бьётся пульс. И дорога сегодня пуста.
У колен вьётся мокрое платье.

Ах, начать бы свой путь в крёстный солнечный день,
но влечёт меня пасмурный ливень.
Словно жизнь моя – ночь.
                Словно мысль моя – тень.
И в рисунке – прерывистость линий.

Не могу без печали. Без лужиц дождя,
что налеплены, как Серафимы.
И не жажду другого события я:
этот дождь нынче самый любимый!

Под навес заберусь. Постою под сосной.
До автобусной ли остановки
добегу. Этот свет непременно со мной –
он особой, дождливой поковки!

Есть походка у дождика.
Страсть или мёд?
В этих каплях, в лицо что мне дышат?
Но печаль заживёт!
Всё плохое уйдёт,
лишь подсохнут
                на солнышке крыши...


***

Летел, не знаю я, зачем
снег на порог.
И, может быть, не насовсем
ушёл мой бог?

Слова, что слышу в полусне, 
и, вправду, свет?
И счастье хлынуло ко мне
из прошлых лет.

Очистилась я от вранья,
и – не тону?
А под ногами полынья –
перешагну?

И засмеюсь от чепухи,
что ты сказал?
И прощены мои грехи,
как стёртый файл?

Ни чёрных дней, страданий, бед,
лишь солнца близь?
И крикну я тебе вослед:
“Любовь, вернись!”

Жестокий век, что мягкий мох –
сласть наяву?
Вдох-выдох.
Снова выдох-вдох,
                и вновь – живу?


***

Ах, погляди на это солнце
над женщиной в его лучах!
Совсем немного остаётся
дождинок на моих плечах!

Ещё побыть чуть-чуть пернатой!
Побыть кокетливой чуть-чуть!
Не женщина ль на подвиг ратный,
на страдный сподвигала путь?

Под звуки медленного бала
всходила на небесный свод.
Тебя, быть может, я спасала
от всех несчастий и невзгод?

Я – Русь твоя! Речушка! Мостик!
И глубина, и даль, и высь!
И прадедов великих кости
стволами сосен вознеслись!

И берестовое оконце
перетекает в зов любви.
Над женщиной шальное солнце
благослови! Благослови!

И я не жалусь. Так просто
простить обиды нынче. Но
сквозь эти узенькие звёзды
мне солнце светит всё равно!



***

Алым по белому вышито,
белым по алому, что ж
радость и счастье не лишнее,
малость сгодится мне, грош!

Капля, пылинка, поверие,
что я в копилку кладу.
Это такая материя,
нынче я с нею в ладу.

Думают люди - чудачество!
Дырки от вещих сердец.
Кладезь мой, вечное ткачество,
ягода, лист, леденец!

Бархатно, ситцево, сахарно,
алым по белому шить.
Снова до неба распахана
осоловелая нить.


***
Стон идёт от планет,
что прижались во сне к изголовью.
Я почти двести лет
занимаюсь с тобою любовью…

Занимаюсь зарёй,
занимаюсь колосьями в поле.
Эту землю укрой
караваем венечным и солью.

Как над нами светло!
А под нами трава с родниками!
И Ярило взошло,
возгораясь всё жарче веками.

И Урал, и Сибирь,
и Москва свои церкви полощут.
А лесной богатырь
распластался над лиственной рощей.

Двести лет ты объят!
Двести лет, как бессмертию слава!
И колени вострят
влево левое, правое вправо!

И соски напряглись.
О, я – женщина, чудо желанья!
Беспроглядная близь
обнимания и целования.

Удавился бы Хорс,
коль услышал бы здешние стоны.
Нет прекраснее свойств,
быть с тобою безумно влюблённой!


***

Огибая простора тугие бока,
колокольным стозвоном позвав на вечерню...
Я – частица твоя, моей жизни река,
и, как все, я подвластна движенью-теченью.
Нас уносит поток, даже страшно смотреть,
как стремительно тают снежинки в ладонях.
Где же выход из тьмы?
Где прекрасная смерть?
Этот сон так похож на волну,
что не тонет!
Отражаюсь ли, сплю? Ах, голубка моя,
всё размеренно, всё сочетается в гамме.
Я теперь поняла: нет дороже вранья,
что себе сочинили когда-то мы сами!
Не взыскуй! Я поверила, что я – поэт!
И ухлопала жизнь – эту реку с закатом –
на единственный звук, на «ку-ку», чего нет,
на одно обещание – может, когда-то...
Собирала друзей у большого стола.
Календарь линовала на красные числа.
Так я жадно ждала, счёт мгновеньям вела,
а теперь поняла – в этом не было смысла.
Сиротливо-то как! А река всё течёт,
ударясь всем телом о скалы да горы.
Я себе выставляла завышенный счёт
и билет покупала, и выли моторы...
Ежевичный мой чай! Золотой поворот!
Так растроганно падать с подножья на скалы!
Если криком «люблю» был залеплен мой рот
а закат полыхал – золотой, небывалый!


***

От тяжести прогнулась во хмелю,
бездонное потрескалось раздолье.
Земля моя! Я так тебя люблю,
всю во крестах, туманах, колокольнях.
Голубушка моя! Истлел сапог
тевтонский и башмак Батыя.
И размотались нити трёх дорог
в бессмертные пространства кольцевые.
И бунтари притихли, и бомжи,
ты нас ровняешь во своих постелях.
Земля моя суровая! Скажи,
чего мы от тебя вотще хотели?
Ты – нам еда, ты – нам питьё, ты – хлеб наш!
Ты – море, сад! Куда же ты летишь?
К каким чертям, каким русалкам, лешим
врезаешься в полуденную тишь?
С нелёгким грузом серебра и злата,
полотнами закатными вдали,
с могилой Неизвестного солдата
на одинокой площади земли.
Со всею утварью вагонов и вокзалов,
ненужной и смешною чепухой.
Не ты ли нищею старухою стояла
с протянутой к созвездиям рукой?
Со знаменем всех прошлых революций?
Ученьями несбывшихся красот?
А я хотела бы к тебе вернуться
лет через двести или же пятьсот!


***

На холсте горят созвездья клином…
Боже мой, но как же хороша
ненаписанная мной картина,
словно засиявшая душа!
Словно не рождённый, но зачатый
мир, как будто бы цветочный пух.
… Слышу, слышу разговор невнятный
нянюшек, старушек, повитух.
Собрались напрасно! Не случилось!
Не свершилось! Выпита земля…
Но опять, опять во сне приснилась
песня лебединая моя.
На холсте горят созвездья клином,
на холсте – синё, красно, светло,
то ли я, то ль Богоматерь с сыном,
белым пухом землю занесло!
Я б гвоздём прибила утром к стенке,
и на раму натянула холст,
если можно передать оттенки
чувства, что во мне сейчас зажглось!
Яростно! Бездумно! Безутешно!
Солнце плачет и луна вопит!
И земля – вся в белом-белом пухе…
И младенцем мир кричит навзрыд!



Видение роженицы

Сжимаю руки, разрываю зыбь.
Такая боль! Не приведи, о, Боже!
За грех какой мне суждено родить,
крича безумно на больничном ложе?
Неужто первенца? Когда и ночь, и день,
всё мироздание в моём скопились чреве!
Я задыхаюсь. Я кричу… лишь тень
мне музицирует в медлительном напеве.
Я – вся огромная, чумная! Липкий пот
глаза мне застит. Где набраться силы?
… А где-то там, у золотых ворот
живая плоть о плоть земную билась…
Вся жизнь моя – была она ли, нет?
Дом над рекой и вековые сосны?
Иль предстоит произвести на свет
мне это вновь – людей, дороги, звёзды?
Мосты сгоревшие, сынов и дочерей,
на бранном поле кобылиц летящих?
Цветущий сад, пустыни, суховей,
весь мир другой – не этот, настоящий?
Вот женщина подходит – кто она?
Старуха, повитуха, просто дева?
Горю! Вся изнутри я сожжена!
Но тем сильнее темнота напева….
Так вот зачем всё прошлое моё!
Теперь я поняла своё призванье:
то тихо я впадаю в забытье,
то вновь, очнувшись, хрипну от страданья!
А дева ближе! Музыка слышней!
– Ну, милая! Ещё чуть-чуть осталось…
Вот так рожают бабы малышей,
впадая то в отчаянье, то в ярость!
Мой мир огромен! Как мой мир велик!
Мой первенец, мой мальчик долгожданный!
Я слышу крик, я вижу детский лик!
И музыку я слышу постоянно…


Из цикла «Притчи»

Горячо. Моя жизнь, как в тумане.
Ходят тени, растут из угла.
Скоро солнце за окнами встанет.
Я дочурку вчера родила!
Эти крошечные ладошки,
первый крик и курносый нос.
И за что же вдруг всё хорошее –
эта боль, что пронзала насквозь?
Белый чепчик с утра повязываю.
И сиделка дитя несёт,
ах, лоскутик мой жизни бязевый,
моя кровь, моя плоть плывёт.
И вселенною опоясывая,
белым куполком чистоты,
В наше время, расчёту подвластное,
неужели свершилась ты?
Так ребёнка к груди прикладывают,
Погружают его в еду.
Ты – иконка моя лампадная,
я иду к тебе, я иду.
О, случилось! Издревле искусное
было чудо: дитю в роток,
(я – молочная, вся вкусная),
и встаёт на место сосок.
Дочь и я. Мы одно. Мы вечные.
Две свечи. Два луча. Две души.
С нас картины свои сердечные,
Леонардо да Винчи, пиши!
Сок берёзовый – по моей земле,
по корням моим тела плавает.
Идол молится серебру-золе.
Русь течёт во мне православная.
Да грибной ухой, да большой рекой,
киселём из вишни, черёмухи.
Отведу я ласковою рукой
от дочурки все беды-промахи!


***

Неизвестной стала я на час.
Непонятны стали дни и числа.
Так огонь расыпался, погас
и лишился собственного смысла.

Улетела с красного листа
птица стародавнего искусства.
Не распяли мудрого Христа,
не познали горестного чувства.

Не избыли родину мою –
из мёдовой неги и тумана.
Не доплачу и не допою
песню я придворного Бояна.

Вот перо. Бери его. Сжигай!
Летопись начнём слагать сначала
про иконостасный вечный рай,
вытканый по кромке покрывала.

То, что в детстве – золотым пушком!
То, что мне судьба колядовала!
Вышла замуж.
Мир прошла пешком.
А потом от счастья я пропала.

      

***

Печалясь рифмою глагольной,   
начну я жизнь свою с нуля.
Я знаю, что король был голым,
разденусь я для короля!

Не отрекусь я от привычек,
таких, что в сказке и во сне,
и если глупость в моде нынче,
сойду за дурочку вполне...

Но главное –
                душа в заснеженном
витает космосе моём.
Читаю будни так прилежно я,
как будто праздники вдвоём.

Так много кинуто и кануто,
жизнь белым вышита стежком.
Но иногда король обманутый
во мне нуждался, как ни в ком.

В тот день, когда цветные радуги
на землю упадут опять.
А вы смогли б того, кто падает,
в столетней сказке поддержать?


***

Здесь лягушка на камне – гадалкой
восседает на пряном лугу.
Ну, так что ж! Проживу хоть русалкой
в этом домике на берегу.
Распущу свои длинные косы
под пиликанье воробья.
Жаркий полдень, комар длинноносый,
пара ласточек – доля моя!
Это всё, что досталось отныне, 
для невесты приданое – мне!
И лениво плывёт по равнине
солнце, словно  варенье в вине.
Вышивай да пиши свою повесть,
если хочешь, пиши не одну.
Вот уж скоро загаром покроюсь,
как и все на Руси, в рыжину
И от нежности, хлынувшей разом,
от премудро открытых полей
было видно прозорливым глазом,
как земля становилась светлей.


***

… Телами обтесали звёздный мир.
Толпой идти – невелика забота...
Кому молились? Позабыт кумир,
с его иконы стёрлась позолота.

За новой песней потянулся ты,
за серебром, за золотом восхода.
Как хороши туманные черты
в туманном представлении народа.

Всем скопом, всей толпою на вокзал,
под тяжестью склонились чемоданной.
Народ следами землю обвязал,
а не заботою, исконно данной...

И вновь вперёд! Задуматься? Но боль
страшней тюрьмы. И понимаешь разом:
своей страной, дорогой столбовой,
как пёс, что на цепи, ты к ней привязан.

Грешна твоя любовь, народ, грешна!
Расталкиваешь братьев ты локтями.
Хочу спросить: какого ты рожна
в автобус, в элекричку ли горстями

протиснулся? И – пиво в кулаке.
Один за всех садишься на сиденье.
Кого купил? Купил кота в мешке.
Чего продал? Бессмертные виденья...


***

Остров бренный, чудо островок,
дом я строю на песке воздушный.
Год от года – пахарь я, труженик,
и меня давно не судит Бог!

Завернись, заря, в свою парчу –
ах, мещане, что вы тело маете?
Даже если крылья обломаете,
всё равно далече улечу…

Я сама свои слова рублю.
Оттого душа моя доверчива:
нас страна раздела до копеечки,
так зачем тянуться нам к рублю?

Остров! Дом! Голубица-душа,
только ты одна от взора спрятана
и сияешь солнечными пятнами,
по векам опять гулять пошла…

Снова птица тянется к тебе
на простор щемящего ответа.
Одного страшишься – интернета,
словно чёрта, что живёт в трубе…
            


Баллада о дымах

Он всходил, этот дым, над землёю
цветастым растеньем,
оплетал, укрывал, истлевал над большим лопухом,
воскресал поутру и клубился над чашею тленья.
Мир, весь как на ладони, дымился расцвеченным мхом.
Я не верю – мы выживем! Мы захлебнёмся дымами.
Кто послабже – сопьётся. А кто – посильнее
                вдохнёт
этот пагубный дым, этот смрад,
полыхающий в яме.
И покажется горесть ему, словно пашенный
                мёд...
Жизнь пройду, словно поле, в туманах из
сизого дыма,
к родовому заклятью, как будто шутя отнесусь
– отчего, что болит,
так безбожно и странно любимо?
Словно нерв золотой, словно грамотка,
словно бы грусть.
По лесам не хожу.
Там таятся болотные страхи…
Вся планета – в чаду.
улетает в клубящийся дым.
Вот и я родилась, несомненно,
в счастливой рубахе –
возгорания тигель является сердцем моим!



***

Не уезжай! Я брошусь в ноги,
      подобно
              лунному лучу.
Свяжу я в узел все дороги,
свою я гордость растопчу.

Песок к песчинке.
Дом из сказки.
И две заботливых руки.
… Так птица закричит, что связки – 
в разрыв, на мелкие куски!

Так дождь заплачет, в самом деле,
хотя нет тучи ни одной.
… Меня как будто бы отпели,
не уезжай,
      прошу, родной!

В котомке – горсть былого пепла,
там соль и спички про запас.
Я вижу всё,
             но я ослепла.
Я слышу,
      но мой слух угас.

Я словно в пропасть улетела….

Но в этот миг, кричать боясь,
душа училась слушать тело,
а я –
       их вековую связь.



***

Бабка крестится на компьютер,
осеняет крестом углы.
Очищает тарелки понуро,
соскребая остаток золы.

Мы гадали по воскресеньям,
женихи ли под утро придут?
Узелки нам вязали тени
и скрипели от ветра ступени,
и хотелось спросить: кто тут?

Двадцать первый век иль семнадцатый?
Мы гадали – на совесть нации,
но отгадка – великий труд.
И уснула старуха крестившая,
темь моя, ничего не постигшая,
уберёгшая нас от зла!

Это главное – это вечное,
а компьютер поставим за печкою:
в огород не пустим козла!


Бабушкин половик

Руки бабушки, словно бы крик,
словно песнь зябких пташек ранних.
Ах какой она половик
ткать могла из клубочков ткани!

Руки зрячие – мастерство
не забуду, пока жива я!
Из пустячного, из ничего
вырастала судьба земная!

Возвращался ко мне материк,
тот, из детства, что настоящий!
Это – бабушкин половик –
расцветает весной пестрящий!

Он цветастый, узорчатый, он
существом из нездешнего края
заворачивался в рулон,
и за шкафом стоял до мая!

А на Пасху, когда окно
в нашей комнате вымыто было,
доставала я полотно
да на пол деревянный стелила.

Неужели закончился миг
той немыслимой нежности малость?
А душа моя да в половик
сочноцветный узорами вжалась?

Дорогая! Дороже не счесть,
что дорога из райского сада.
Крик сердец! Лебединая песнь,
любованье, удача, услада!

И плывёт, и плывёт половик
в сны мои на сиреневом взлёте!
Вижу будущность, прошлого блик,
Словно бы на ковре-самолёте…

Если жизнь так была бы проста:
нить, клубок да станочек убогий!
… Сняли и понесли с креста,
половик расстелив под ноги,

долго-долго им вторил хор…
О, немыслимой нежности милость!
И я истово с этих пор
на виденье – из снов – молилась!


***

Всё! Переезжаем. В коробках поклажа.
Наш дом за горою возвысился важно,
закат, словно ниточка бус.
Казалось бы, что там – кровиночка, малость?
Мне капелька родины тоже досталась,
и я берегу этот кус.

Дом ждёт. Без хозяев он словно сиротка.
На младших собратьев глядит немо, кротко,
когда же визгнёт колесо?
Он – ноев ковчег среди нашей вселенной,
плывёт он лодчонкой по миру нетленной,
мой дом для меня – это всё!

Он словно бы крепость с тугой загородкой.
Он – Кремль. Бражный пир с огурцами и водкой.
И вспахан его огород.
Я знаю, от счастья не умирают,
среди золотистого, сочного рая
плывёт он себе и плывёт.

Куда его путь? За окошками вечность…
И скатерть расстелена: скоро ли встреча?
(Стелю у стола половик.)
Ах, сердце, ах, глупое, что же ты сжалось?
Наверно, сказание здесь начиналось,
что был в этом царстве старик.

Он жил-поживал со своею старухой,
земля наполнялась и зреньем, и слухом.
А, впрочем, о чём это я?
Ах, ноев ковчег, моя крепость родная,
во тьме огонёчком манящим мигая,
ты ждал и дождался меня!

Зачем, для чего я дышала иначе?
Родимый, не думай, не плачу, не плачу…
Я рада. Я дома, я здесь.
И смерть позади. Мы проехали ловко
с тобою последней черты остановку,
и снова продолжили рейс!



***

Там кукушка была, в тех часах в нашей старой квартире,
не обычная птаха, каких штамповал наш завод.
А умнейшая тварь. Голосистая. Крылья топыря,
нас будила с сестрой по утрам, как наступит восход.

Я не помню, куда запропали старинные вещи,
может, мама на рынок снесла их продать в сумный час.
Но кукушка жила! Значит, можно с прощаньем помешкать,
значит, можно ещё поберечь наши слёзы из глаз.

В наших комнатах свет то струился, то медленно падал.
И ходили мы в лес, что от сырости был полупьян.
Пахло раем земным. Что ещё нам с сестрицею надо,
если под ноги падали нам земляничные ранки полян?

Не вернётся оно, не воскреснет великое чудо!
Повзрослев, улетели, мы гнёзда повили свои.
Но кукушка в часах! Я не знаю, молва шла откуда,
если чудится голос – кукушечкин голос любви!

Застучит моё сердце. Вернётся бессмертная птаха –
голосистая. Певчая. Крыльев безудержный взмах.
И вздымается грудь от волненья, трепещет рубаха,
как бы жизнь ни ломала, в лесных воскресаю мирах!



Притча о бабушке

Там бабушка жила – творенье века.
Морщинами лицо пестрила старость.
Бывает так, не стало человека,
а что-то очень доброе осталось…
Её окно под вечер мне светило,
там комната была – три на четыре.
Я мимо прохожу. Такая сила
влечёт меня к той запертой квартире!
К той запертой моей навеки жизни,
любви, свиданьям, девичьим победам.
… Лежала бабушка в гробу без укоризны,
а комнату мы продали соседям.
Мы – жадные. Мы свой узнали облик.
И бабушка была крылатой птицей.
Вдруг дверь открылась. «Света!» – слышу оклик,
и золотистый кто-то колосится!
Я долго-долго у дверей стояла.
Войти хотела и войти не смела.
И тишина была из материала,
как будто снег по цвету – белой-белой...
Мой век – мой разоритель, вор карманный!
Частицей бабушка была другого века –
прошедшего, и он небесной манной
тянулся из туманного отсека.



***

Возвращаюсь домой. Но, как будто бы нет возвращенья.
У дверей потопчусь, не решаясь в квартиру войти.
И какие-то люди заходят в свои помещенья,
и не слышат, как сердце моё осыпается нежно в пути…

И горячей волной обдаёт моё горло до крика.
Я ещё никогда беззащитной такой не была!
Словно мой телефон потерялся и номер заныкал,
и мобильная связь неизвестно куда убыла.

И как будто язык я забыла, знакомый мне с детства,
и совсем онемела я – странствий великая дочь!
Кто-то занял моё осиянно-святейшее место,
ни растенья, ни люди, никто мне не сможет помочь!

А за дверью тугой пахнет супом, и хлебом, и вишней!
Может, свадьба? Прощанье? А, может быть, встречи денёк?
В первый раз поняла, о как горько сознать себя лишней,
мой цветной серпантин, моя жизнь, припасённая впрок!

Сто легенд сочиню о себе, о друзьях, о погоде,
небылиц ровно столько, сказаний душе дорогих…
Но волнует до боли закрытая дверь на восходе,
этот лаз в прошлый мир, несравнимый ни с чем из других!
             

***

Ещё до сотворенья мира
в родной, далёкой стороне,
я помню: гулкая квартира,
клубочки ниток на окне.

Мне открывала тётя Вера
скрипучую, как небо, дверь.
... А у меня нет кавалера!
Как, впрочем, нет его теперь...

Мы на диванчик с тётей сядем,
в руках её трепещет нить.
Она племянника от дяди
на мне
задумает женить…

Ах, ничего-то не случится.
План канет наш в тартарары.
Но до сих пор мелькают спицы,
из ниток вяжутся миры!

Немного надо мне для счастья.
Я попрошу в урочный час –
пусть все узоры зренье застит,
в тот лучик мне оставит лаз!

Где вяжут новый мир на спицах.
Где всё наивно, без греха.
И где в дверях ещё искрится
святая тень от жениха...


***

Помню, бабушка мне на удачу
(да восславятся в мире труды!)
наливала из крана в стаканчик,
улыбаясь, холодной воды.

Этот лепет! И ветер на крыше!
Волхованье! Таинственный свист!
А в стакане вода тихо дышит,
и отлив у неё серебрист!

У двери я вздыхала напевной,
а вода без прощений и мук
из простой да из обыкновенной
становилась серебряной вдруг!

А старушка глядела устало,
словно видела то, чего нет!
Так, наверно, добро вырастало,
бескорыстие, тихий мой свет.

Как хотела остаться бы там я!
В этом мире, где столько любви!
Сердце лёгкое. Сердце без камня
мне верни этот день, оживи!

Научиться бы людям в угоду
воскресать! Накрываться листвой!
И серебряную мне воду
добывать из водицы простой.

Волхование. Древний обычай.
Лепет ангелов в мёрзлом окне.
Отзываться, лететь, если кличат!
И спасать, если кто-то в огне!


Из цикла «Нижегородское ополчение»

Проповедь Минина.

1.
Всё-таки дик он, торговый народ!
Крепок, упрям, недоверчив отныне!
Вот и настал твой последний черёд
выйти к нему и сказать, что ты – Минин!
Ропот пойдёт близ Никольских ворот,
светлая осень сгустилась в посаде.
«Быть урожаю. Жить сытно весь год.
Нешто не прошлый, не быть нам в накладе».
Так отвечает старик на призыв
Минина стать на защиту людскую.
«Взята Московия. Паны – лазы
к нам пробивают и дюже лютуют».
Каждый, кто слушал, и каждый, кто знал
этого строгого красноречивца,
голову ниже свою опускал:
«Воля Господня. А мы… очевидцы».
«Воля Господня! Вы правы, народ!
Савва Ефимьев отслужит вечерню.
После неё не скупитесь!» И вот
вроде мужик отделился от черни.
Где борода – лишь лохмотья торчат,
там, где глаза – лишь пустые глазницы.
«Нут-ка, примите монеты от чад,
вот вам мешочек. Прошу расступиться».
И, повернувшись, ушёл, дав монет.
Был он иль, не был? И вдруг задождило.
«Это сам ангел явился на свет!» –
Кто-то воскликнул: «То ангел двужилый!»
Бухнулся старец: «Прости, Минин-сын!
Ропщем, скупимся, жалеем полушку».
И протянул на ладони алтын,
«Чтоб на него вы отлили бы пушку!
Ядра, что колокол, бить по врагам.
Медью звенеть, если паны нагрянут».
Осень сгущалась. Пошли по домам.
Думали долго и спорили рьяно.


***

А если всё не так, как нам толкуют предки?
Лжедмитрий был не лже, а настоящий царь?
Он был факир на час. И он метался в клетке
огромного дворца, где духота и хмарь.

Марину он любил. И для неё готов он
оспаривать был трон и купола Москвы.
И вина наливать, и песни петь на тонком,
весеннем языке, под шёпоток травы.

Попробуй сам себя назвать вот так – великим,
попробуй дотянись до яшмовой казны!
И просочись скорей в историю сквозь блики
безумнейших зеркал в утробе сатаны!

О, нет! Нам не дано… так прирастает кожа,
нам не на что менять её шершавый мех!
Марину он любил. И пусть себе дороже,
для женщины одной он взял на душу грех.

Ознобиста слеза! В янтарном ожерелье!
И ранят не шипы, а недоверья боль.
Он всё равно был царь. Пусть хоть один поверит
в легенду человек, и в царственный престол.

Ах, что вы, дорогой Лжедмитрий, я вам верю!
О, как цветиста ложь! А истина пусть – зла!
… И, может, предо мной откроет кто-то двери,
и будет слушать всё, чего б ни наплела!

«Я – снег, Лолита я, Даная, Дездемона.
Меня душили, жгли, писали сто икон…»
А кто-то будет плакать, отвешивать поклоны
и верить: такова, мне подавая трон!


***

Что со мною? Я трогаю крестик
на груди. Достаю разносол.
Сын сказал: «Мама, это – невеста!»
И царевну-лягушку привёл.
Я киваю. А в горле слезинки.
И на стол накрываю скорей.
У невесты глаза, словно льдинки,
вся ощипана – до бровей!
Может, долго спала я? Не в милось
этот сон, что по душу мою…
Сын лягушку целует. Свершилось.
Дети, дети, я вас так люблю...
И лягушке на пальчик колечко
золотое, от бабки, дарю.
Улыбается день подвенечный.
Ничего, сын. Я перетерплю.
Колыбелька моя! Это утро...
Упоительно мысли летят...
Просыпаюсь! Играет в компьютер,
и пока что мой сын - не женат...




Возвращение

Узнаю белый камень крыльца,
ручку двери, шершавые шрамы.
Дом отцовский, где нет отца,
материнский, где нету мамы.
И – окно высоко, и герань!
Закричать бы на всю планету!
Но сжимают мне слёзы гортань,
и пульсируют километры.
В колыбели тугих площадей,
в колыбели вокзалов и рынков.
… Постоять у дверей, без людей,
на вселенских, последних поминках.
А герань наклонила цветы,
и мелькнули в окне чьи-то лица.
Сквозь несбывшиеся мечты
обещала сюда возвратиться!
Принимай свою блудную дочь,
дорогое моё раздолье!
Пожалей, отодвинь, отсрочь
эту горечь нахлынувшей боли!
О, герань! Что мы знаем о них,
что мы знаем о свойствах любимых?
… Буду жить я, любить за двоих,
в моём сердце навеки хранимых...


***

Обжигает, трепещет да скулы сечёт
в небе жёлтое солнце – осколочек Бога.
Значит, снова весна, снова нечет и чёт!
И ручей, что зверёк, пробежит у порога.

В руки просится свет. В руки просится тьма.
И недолгое счастье прохладного ливня.
Сколько раз от любви я сходила с ума,
полюбив этот мир безнадёжно, наивно!

Всё, что связано с ним – города и моря,
полустанки, хранившие древности века,
вопреки, ни в угоду, ни благодаря,
не по ровной дороге без пролежней снега,

а по грязи и лжи, душу резала в кровь,
через матерный вой, через карканье птичье.
Возвышала, что пало, вот это – любовь!
И принять, и простить – это тоже величье!

Но не хвастаюсь, вёсны прекрасны лишь тем,
что уносят плохое, холодное, злое!
... Не за этим ли деревом мой Вифлеем?
Не за этой ли дверью мой путь к аналою?

Коридорчиком узким иду и иду
за кондовой мечтой, за колючей удачей.
Может, этой весной, может, в этом году
от грехов откуплюсь, прозревая и плача!


***

Свобода не нужна России.
Она под игом вековым
свои туманные массивы
катила, завернувшись в дым.

Платила дань. Плела простые
свои узорные ковры.   
И долго кланялась Батыю,
неся к стопам его дары.

Смирялась! Что ей ханы, бесы?
Крестилась и молилась всласть.
И становилась всё чудесней
с Небесным Батюшкою связь…

Освобожденье – оскверненье.
Россия, крепче зубы сжав,
вставала, сморщившись, с коленей
и утиралась о рукав.

Теперь куда? В тумане зыбком
почти не видно ничего.
О, эта боль – признать ошибки,
их золотое мастерство!

И снова – мгла по лугу катит
через поля и города.
Очередной завоеватель
поцарствовать идёт сюда.

Да разве воцаришь над бездной?
Над пропастью? Над гиблой тьмой?
Здесь даже думать бесполезно,
бродя с тяжёлою сумой.

Признай скорее пораженье,
позарившийся на беду!
Ей не нужно освобожденье
ни в том, ни в нынешнем году!

Россия! Темнота живая!
просторно вещее жнивье.
Что ни  свобода – роковая,
а что ни царь – тот,  мученик её!


***

Я под звёзды иду. С непокрытой иду головою...
Первой моросью сад изошёл на Престольные дни.
Краснощёкий октябрь, что же делать теперь мне с тобою,
мы такие цветастые нынче, наверно, одни!
В поцелуе твоём нет того августейшего мёда,
опадают последние яблоки – в ранках земля...
А под хищными звёздами словно бы нет небосвода,
я вино бы цедила, но нет в нём былого питья!
Есть другое, неясное, новое, жизнью любимо.
Ухожу за предел. Снова звёзды становятся в хор.
И поют, и поют. Словно это мои побратимы.
И над нами летят не дождинки, а пламенный сор.
Вот и всё. Отгуляли. А, проще сказать, отгостили.
Улетаем в эфир. В этот дым, в этот цвет, в этот плач.
И становится небылью то, что являлось нам былью,
и уже по зубам и коврига, и тёртый калач...


***

Я не у тех прошу прощенья,
кто праведно и чинно жил,
у тех прошу, кто жил в лишеньи,
кто сир, болезнен и бескрыл.
Прошу сквозь темноту и скрежет
у пьяниц горьких и убийц.
Да что там я? Мне душу режет
однообразье бледных лиц.
И ветер! Дождь! Я - тоже ветер!
И вместе с деревом расту!
И это вам сквозь дым осветит
скупое солнце высоту!
И я иду вокруг купели…
Как долог и нелёгок путь!
… Рубаху чистую надели,
надели крестик мне на грудь.

***

По священным, землистым болотам
тихо тянется рдяный туман.
А в столице открыты ворота -
вот он, бедный российский карман!
И слетаются птицы да вороны
и духмяные песни клюют.
Разгуляюсь и я на все стороны,
невелик да ударен мой труд.
Горло рвать за тебя мне, исконную,
за удачу и за благодать.
Так к стеклу прислониться оконному,
что дождливей природы мне стать!
Перепеть твоих птиц оголтелых мне,
и зверей перезвучить во тьме,
и поэтов – весёлых да смелых –
пережить в этой лютой зиме!
Мехом вывернуть бледные душеньки,
что мне солнце и звёзды, когда
твоё сердце приходят послушать
все заморские города!



Отравленный город

Каждый раз, как во сне, я иду
           и иду –
от завода по белой аллее.
… Ни за что пропадаем мы в этом чаду,
даже бес был намного щедрее!

На славянскую жизнь, что под игом была,
дань несла, чтоб ему покориться.
Но столетия шли.
Размыкали крыла,
власть другая пришла – кровопийца!

Мы с иконы сошли.
И мы знали царя.
Мы работали, сеяли, жали.
Оказалось, искали мы истину зря,
на троих лишь соображали...

Воздух серный
сжигал нам гортань и нутро!
Воздух родины – белых акаций!
Там, где сеяли зло – не взрастится добро.
Не могу, хоть хочу, надышаться...

Без него я – никто! Без отравы мне – смерть!
Дым чадит. Мы живём на пожаре!
... Я – как птица, которая пробует петь,
перепутав своё полушарье!


***

Нарисую жизнь свою, как небыль,
всю из снов, из маленьких былин.
Вот она – летящая на небо,
словно стайка или птичий клин.

Вот она – снегами опалима,
вплетена в побеги юных гроз.
Этот невозможный крик: «Любимый!» –
что гортань мою обжёг до слёз.

Сто разлук пришлось тогда на встречу,
сто печалей на одну мечту.
Нарисую жизнь свою – далече
разрывает лучик высоту.

Дождь такой, что хочется смеяться,
в детство впасть и заново расцвесть!
А под вечер вышивать на пяльцах
разнотравья радужную весть…

И детей – румяных да послушных,
любящих. Рассвет на полотне.
Дом родной и вечер пряно-душный.
Радость, точно бабочка в окне.

Нарисую я свои дороги
без ухабов, ровные почти.
Мне осталось – дело за немногим –
умереть и вновь произойти.


***

Какая музыка!
Летит куда она?
Что не вдохнуть мне воздух залихватский!
И я делю, делю её по-братски,
как будто хлеб, проросший из зерна!

Как будто есть ещё какой-то мир
где мне простят, коль сотворю нелепость!
И книгу, что зачитана до дыр,
перечитаю про любовь и верность.

Я высоко! Я там, где есть лучи,
они щекочут щиколотки, пятки...
Как будто в детстве первые грачи
рассыпались по полю без оглядки.

Услышь её, желанный, дорогой,
последнюю мою, как вечность, скрипку.
Открыла в сердце вещую калитку
для этого, пожертвовав собой.

А музыка летит! Я так ждала
её всегда, открыв окно для света.
О, радость, звёзды, в небе два крыла,
таинственные звуки до рассвета...

Растаяли прошедшие года,
а с ними – сор, безденежье и скука.    
Какой простор открылся мне тогда
в щемящей
безнаказанности звука!               
            


Сопернице

Всё мне видится снова и снова,
как изнанка нелёгкой судьбе...
Я тебе не желаю дурного,
но плохое вернётся тебе.

Быть соперницей – это искусство,
быть моею – искусство вдвойне!
Мы две чаши весов. Если пусто
у тебя, значит, густо при мне.

Что же! Я – не зелёный орешек.
И не тонкий осенний листок.
Мой единственный, суженый – грешен,
значит, был он со мной одинок.

Приворот! Ворожба в свете воска.
Жизнь, как связанных два волоска!
Причешусь ли. Оденусь я броско.
Исчезай, моя бабья тоска…

Сорок я набелю полотенец,
как водилось в древнейшем веку.
Из таких вот, как эта, соперниц
половик я, пожалуй, сотку!

Жёлтый. Рыжий. Гуляй-гулеванье!
Ужин милому. Прочь – пелена!
Мы, как будто на первом свиданьи.
Моя сила послаще вина.

Расплескались мои поцелуи,
словно птицы взлетают светло.
Всё плохое – не забалуешь! –
от души навсегда отлегло.


***

Как часто с тобой разжигали костёр.
Я видела пламя окрест…
Ты небо сейчас надо мной распростёр,
достойна ли этих небес?

Деревья стояли – боялись огня,
и травы кидались в разбег.
И так согревался ты возле меня,
продрогший когда-то навек.

Деревья стояли – им пальчики жгло.
И видела я посему,
о, сколько сквозь муки живого прошло
в заветную жаркую тьму.

Уже и не помню – откуда костёр,
кого посжигали на нём!
Но пляшет на углях приморский простор,
и ночью светло, словно днём.

Не вечно ничто! Ты, согревшись, ушёл,
напоен теплом допьяна.
Но знаю, любовью моею большой
душа твоя опалена.

О, мифы о ведьмах, горящих во тьме!
Моя огневая пора!
Но чувство с разлукой сильнее вдвойне,
не смерти я жажду – костра!

Звени, колоколец мой, в искрах тугих,
из огненных колесниц!
Душа прогорела до крыльев своих,
до святости, до божниц…



***

… Мы выходили в мирозданье,
где вьюги бабочка – бела!
Оставь меня, лучом, в сознанье
людей, не ведающих зла!
 
Будь молнией высокой мысли,
мой светоч радостных небес.
Затем в вагон последний втисни,
намотанный на пряжу рельс.

И вновь – в подземных переходах
под пляску бешеных цыган
тебе угодно, принародно
очнусь! Поскольку ветер – рьян.

И вновь – на стужу да в столицу,
покуда верой не проймёт,
покуда жизнь не отоснится,
и на губах не стает мёд!

Мы выходили в мирозданье
на остановках, на полях,
и так пьянило нас незнанье
о неизведанных мирах!

Базаром, вьючно шли до края,
где стая нищих у ворот.
Чтоб не заплакать, зажимаю
платком искусанный я рот.

Детишек за руки, покрепче
держу, а сумку – на плече,
мой шёпот, крик ли человечий
на небе слышно ль вообще?

Всем крёстным залом ожиданья,
всей болью, верой, словно песнь
мы выходили в мирозданье,
не думая –
нужны ли здесь!


Раздумья о ящерке

Вот ящерка скользнула под листок,
а лето было в солнечном угаре.
Творительница! Мастерица! Бог!
Покуда не люблю я слово – твари.

За мошкой, за пылинкой проскользнуть,
за дудочкой, травинкой в темь живую.
Я не боюсь. Я просто так балую.
Следы я заметаю. Санный путь!

В протоку, в ручеёк ли, полынью…
Туда, где отсвет и туман где куцый.
Как я хотела
                в ящерку вернуться!
Меняя, точно кожу, жизнь свою!

И каждый раз, как только оступлюсь,
и, боже мой, наделаю ошибок,
переродиться!
О, как стан мой гибок!
Пыль – за спиной! И снова – лёгок груз!

О, да святится ценный мой урок!
Я увернулась…
Вниз сошла лавина…
Не нужен ненадёжный мне мужчина!
И – под листок.
И – ставни на замок!


Кукла
 
Птицы с высокого купола
слетели – на риск и страх.
А жизнь прожила я куклою
в чьих-то тяжёлых руках.

Ни поле – бескрайнее в дымке,
ни дерево –
броситься вниз.
А губы – как на картинке,
и щёки – ягод каприз.

Тряпичная, но живая!
И всюду – игра, игра…
Дорога моя столбовая,
ты слишком ко мне добра!

Другие живут, как подранки,
им горе – привычный маршрут.
Не смертна я! Спозаранку
к вечности не спешу.

Но здесь, близ высокого купола,
припомню, где ветер ал,
как мастерили куклу,
и тех, кто её обряжал.

Кто посолил краюху,
ту, что со слезой пополам.
… Мне не хватило духу 
всё это послать к чертям!
         

***

Листва прошедшего века,
снега прошедшего века...
Отвьюжило, откружило,
                осталось на сердце тепло.
Ладонь протяну – согреюсь,
                узнав, что такое нега.
И снова, раз в сотый, наверно, почую,               
                что повезло!
Увидеть, как листья спадали, деревья меняли кожу,
летела зима за зимою,
                мои растворялись шаги.
А шёл человек – и растаял
                за тьмою, за бездорожьем.
Да на воде бесснежной
                остались под солнцем круги!
Я не могу от крика! Ещё от какой-то песни.
А листья летели в овраги.
                Любимый мой отгулял.
О, слабая наша сила! О, мир тот, который тесен!
Прошедшее в нём поместилось и будущих дней матерьял.
Все, кто нас любил – да воскреснут!
Следы их назад воротят –
отважные эти листья и смелые эти снега.
В том промежутке вселенной,
                в глубоком её повороте,
прекрасное где возможно,
                где Ева чиста и нага...


Рассказ подруги

Мой муж гуляет от меня опять,
не на войну ушёл он, а по бабам.
Ни шлем – в крови, ни вражеская рать,
ни конь его хромает по ухабам.

Испепелилось сердце от тоски,
впуская ревность, словно капли яда.
Его веселье – тождество тоски:
стирать с души чужую мне помаду.

Я в зеркало гляжу, чего там нет
во мне такого – горечи ли, сласти?
… Какой-то странный, дикий льётся свет,
и я почти люблю своё несчастье!

Лица овал и нежное бедро
моё качнётся. Женщины так странны!
Мы – птицы в клетках. Нас влекут порой
и манят нас зияющие раны.

Не отбирайте ноющую боль!
Предательство и смерть порой похожи!
И в губы эту грешную любовь
расцеловать мне хочется в прихожей.

Простить навек! На тысячу ночей
прощенья всех мне женщин перемножить.
А далее: не стыдно из лучей
соткать твоих ромашковое ложе.


***

Не взмахну я платочком шёлковым,
провожая тебя далеко.
Ты – обманщик мой!
Просто щёголь мой!
... Прижимаюсь к окну щекой.

Это позже, я помню, откроется
про измену твою, дорогой!
... Я была в те дни, как покойница,
а ты радовался с другой!

Ты уехал. Ты знал заранее,
огневели твои грехи.
Это было моё наказание
за расхристанные стихи.

Ты гляди: я простила. Не скрою,
мне прощенье далось с трудом.
Вспоминаю то утро порою,
вспоминаю окно со льдом!

Этот лёд в моё сердце вморожен,
убоись! Темень там, полынья.
Искривив белокожую рожу,
улетела синица твоя.

Не платком я взмахну так горько,
ты теперь предо мною в долгу!
... Бог отпустит грехов мне столько,
сколько я их содеять смогу!
 

***

Как изменчиво всё. Так текуче. Так быстро простимо.
И грехи отпускаемы жгучие, словно кристалл.
Даже, что не любила, то нынче безумно любимо,
мой бойцовский характер домашним, котёночным стал…

Если дальше пойдёт, то я ангелом, может быть, буду,
и на лбу – хохолок, что у птицы певучей в лесу…
И пушистые пёрышки мягко пришпилят под грудью,
не углы и колючки, а выгибы я понесу!

И заштопаны раны. А, впрочем, не раз приходилось
умилённо разглядывать прелесть тишайших сердец!
Молоточки и гвоздики надобны, чтоб не сердилась.
Не получит пощёчину, плачь, моя горесть, подлец!

И палач не казнит. И не вздёрнут пираты на рее.
Не получит по почкам ногами и пулю в живот.
Я недаром ношу позолоченный крестик на шее,
и молюсь так неистово – злоба меня не проймёт!

И не правда, что век наш – смердящий! Обтянут он кожей
золотой да румяной. Искрится от сладких щедрот.
Подарили, что брошку, мы Крым. А приспичит, так тоже
ведьмаков мы и леших достанем из наших болот!

Эх, куда бы ни шло… И девиц молодых да поспелых –
на панель, словно дань не уплочена небу была.
Разгуляйся, земля! Разметай своё пышное тело,
всё едино – туда, на общак, в гостевые дела.

Да чего там земля? Вся вселенная – нет передышки,
образумиться чтоб – и алмазные гроздья в грязи!
Ворожба ли потоп? Но я жму, аж грохочут покрышки,
по небесной дороге, без знака во тьме: «Тормози!»


***

Вот возьму и начну с нуля,
за черту наступая сходу!
Дело женщины – вдохновлять,
так впечаталось в нашу породу.

И – за рамки, за радость, за гнев
по ту сторону призову я!
Дело женщины… Зёрна от плев
отделять в непогоду злую.

Тело сношено, как туфля,
поседели шелковые косы.
Дело женщины вдохновлять –
на костёр, в поднебесье, в космос!

Сердце рвётся! Уйдите все!
Солнце настеж своё открою!
Начинаю с нуля. По росе
в блёклых лучиках путь к аналою.

Где иконы берёзок светлы,
где в траву на колени упасть мне!
Освещая дороги, углы
осторожными искрами счастья.

Неужели сподобилось вдруг,
закалённой в горниле безвремья,
как редчайшей породе, на звук –
мне стремиться вровень со всеми?

О, гортанная песня судеб!
Ни обиды, ни слёз, ни укора!
Я нужна, как вода и как хлеб,
что есть слаще такого набора?

Я – надёжное, право, плечо!
Я земля у тебя под ногами
Оттолкнись и лети горячо,
жизнь с нуля начинаем мы сами!


***

Ой, не вся моя сила потрачена
на разъезды, дороги-пути!
И не всё ещё мною оплачено
звуком, словом, монетой в горсти!

Поглядите, я – девица дюжая!
И на мне ещё можно пахать!
Я могу, если что, из оружия
жахнуть в воздух, уйди от греха!

О, туманное, жгучее зарево!
О, Алёнушка, правда моя!
Если надо, могу на базаре я
торговать – полон короб шитья!

Ах, ты сердце моё мастерицино!
Свитер вывяжу. Кофту сошью!
И на бал я могу. И в Голицино.
По-английски умею – лав ю!

Берегиня во мне размещается,
от истоков питает, корней!
Принесённая в клюве я аистом
да в подоле отчизны моей!

Берестовое солнце не в лужице,
под рубахой грохочет льняной!
И земля на оси своей кружится
от ветров, что придуманы мной!



***

А сердце жаждало чудесного
сквозь птичий гам, сквозь шум тревог!
Пусть слова злого, но прелестного!
Пусть непролазных, но дорог!
 
Пускай последней, но отчаянной
пусть не в столице, а в селе
любви моей, когда нечаянно
воскреснешь птицею во мгле!

Земля коварна. Но ты ритмами
переплетёшься в небесах.
Когда хитрюги перехитрены
и только нежность на весах...

И только вихрь в пространстве кружится,
и лишь снежинка на щеке,
а весу в ней, как в этой лужице,
растаявшей на сквозняке!

И ось хрустальная. И гении
рождаются ещё на свет.
И вот награда за терпение -
слепящий снег,
             несмятый след!


***

Нет! Не просто. Мне нужен умный,
нужен добрый
мужчина мне.
Чтоб дорогой золотострунной
показался мне путь в тишине.

И не бедный.
           Нет хуже доли,
чтоб голодного сына качать.
Верный.
           Преданный.
Чтоб от боли
мне не плакать бы в три ручья.

И пусть любит меня такую
на краю или на ветру,
и пусть верит, когда толкую,
хоть с три короба я навру.

Все ошибки мои, если любит
пусть прощает при пасмурном дне.
Что татаро-монгол, сердцем грубый,
просыпается вдруг во мне.

Все прабабкины наговоры,
все разрухи
и войны в крови.
И морозные
         летом узоры,
и бессмертие
         смертной любви.


***             

С ветки на ветку – ах, дурочка!
Птицам так тяжко зимой.
Ягодка тёмно-бурая
кажется сластью самой.

Ни от случайного выстрела –
где там тепло, под пушком? –
ах, не погибнуть бы, выстоять,            
небо, не жги нас снежком!

Всё!
Это время настало!
Белой, прекрасной, большой,
этой я птицею стала,
этой щемящей душой.

Здравствуй! Не страшно, не страшно,
всё, я вернулась навек
в белую эту рубашку,
в этот летающий снег!

Мимо капканов и стрельбищ,
лишь позови, словно стих,
я, пеленая нежность,
рухну у ног твоих...


***

Построила дом для тебя на песке,
мне не было в жизни важней
раскинутых рук,
и дрожали в руке
все сорок светлейших огней.

Вот так оживали под солнце,
                под град,
под дождь неживые уже
огромные тулова каменных баб,
застывшие на рубеже.
Вот так оживали зарытые мной
листочки календаря.
И я трепетала. О, Боже, родной!
Открой мне врата янтаря.
Я выпорхну. Вылечу. Так я хочу!
Летящей по зову манка,
однажды небес завернуться
в парчу
и плакать издалека.
И – сердце в тиски.
                Разве боль это боль?
Я вроде жила – не жила
на том огоньке, на крупице рябой,
где тонет уснувшая мгла.


***

Ощущение счастья приходит само
от волны, что на Волге,
                от птичьего вскрика.
Равномерно кружит, несвободе верно,
лишь себе одному лучезарновелико.
Нить мягка, но прочна. Да не знает никто,
как устали ладони тянуть эту лямку.
Заверну свою душу поглубже в пальто,
спрячу тихо и кротко людскую изнанку...
И пойду прогуляться одна, просто так.
Никого я не жду. Нет отрады любимей,
понимать, что мой город такой же чудак,
но такие, как он, чем дурней, тем родимей!
Мы почти что одно в ощущеньях своих,
мы сплели столько нитей,
                что хватит вселенной.
Но придуман и соткан для нас был двоих
этот миг, что останется в сфере нетленной.
Мне дано – прорицать эти дни октября!
Мне дано прочитать,
                что в закрытом конверте.
Тяготенью земному лишь благодаря
не могу по воде я пройти, как по тверди.
Ощущение счастья! С далёких планет,
долетевшее ныне, не знаю откуда.
Я его поджидала почти сотню лет!
Я ходила вдоль пропасти, словно вдоль чуда!



Притча о сегодняшнем дне
            
Не дели! Мы ещё едино,
нас в вагоне несёт тепло.
– Умоляю! Во имя сына!
– Поздно, матушка, не повезло...
И разверзлись двери. Свобода.
Мы доехали. Вот тропа.
Так из нас – из большого народа
получилась однажды толпа.
И пошли. Мы – времён колоннады,
но разделят нас у черты...
И с какой стороны баррикады,
выбирай, вдруг окажешься ты!
Брат на брата со страшной силой,
умываясь блескучей росой.
Это молодость нас косила,
как наркотики, злой косой.
И как будто Батыя набеги
в распоследнюю из эпох,
нас разделят русские деньги,
как разделит нерусский бог.
Я на сына смотрю в отчаяньи,
но компьютерные короли
просчитали мои печали,
хоть просила я: «Не дели!»
Не дели моё сердце на части,
ни на злобу, ни на добро,
если птица удачи и счастья
обронила мне в руку перо.
Не дели – на богатых и нищих.
Я прошу, я стою босиком!
Всё равно мы когда-нибудь взыщем,
чтоб вернулось нам всё – целиком!


***

Этот ворон 
двести лет живёт.
Этот омут
замер лет на двести!
Отчего, не знаю, душу рвёт
вкупе с небом это мне известье?

Не сама ли в воду я гляжусь,
подперев рукой слезу людскую?
Что уж там…
Века плывут. И пусть!
Птицы крик на свой перетолкую!

Здесь цветёт и гаснет краснотал.
Как прошедшим
                мы до слёз любимы!
Ворон наши думы заковал
в долгие, томительные зимы!

Диким ором, матом напитав
некогда прекрасную равнину,
здесь прошли и скорбь, и маята!
Мать прошла, тянув ладони к сыну!

Оттого-то ворон упорхнул.
Омут замер. Не было бы лиха…
Я ловлю из древности посул.
Не мешайте!
             Отойдите…
                Тихо!


Современная женщина (баллада)

1.
Нет ничего в этом мире иного,
чем этот яблочный, старый твой сад!
… «В гости, так в гости! Даю тебе слово,
скоро зайду, обещаю, ты рад?»
Голос твой рвался, как птица из клетки,
дождик твой рвался на небо впотьмах.
«Скоро?» – спросил ты. А случай был редкий,
мы повстречались случайно. Ах, ах,
я возвращалась с работы – усталой!
Нервы – ни к чёрту, с мужем развод…
Ты – просто Игорь. Ты был моим парнем,
сколько прошло – лет пятнадцать иль год?
Шутим. Смеёмся. А в городе смерклось.
Игорь, смущаясь, глядел мне в глаза,
словно искал так, как ищем мы в зеркале
то, чего видеть, быть может, нельзя.
Птиц, улетевших на юг ранним вечером,
листья, опавшие так, словно крик.
«Я занята или делать мне нечего?» –
мысль моя плавилась. Вечность, что миг…
«Ну, соглашайся!» – И в сад мы отправились,
в тот неземной твой, стареющий сад.
Господи! Разве возможно? Из яви ли
этот божественный аромат?
Круглые, сочные – сны мои всплыли!
прямо в корзине плоды на подбор. 
Долго сидели мы. Ели и пили.
Громко смеялись и тихо курили.
Жадно и рьяно вели разговор.
Игорь – женат. Неудачно, конечно.
Тот, кто любовью был первой пленён,
тот навсегда светом странным отмечен:
из ниоткуда рождается он.
Он неизвестной породы, он – тайна.
Запах и звук, он из крыльев пчелы.
Игорь шагнул ко мне, словно случайно.
Свет ниоткуда – он выплыл из мглы!
Игорь мой, Игорь! Он сблизил дыханье…
(Яблоком пахло, был запах чумной!)
«Не уходи! Я прошу!» – на диване,
скрипнула, словно струна подо мной.
Яблоки! Яблочный запах на коже,
запах на шее и в волосах! 
Грудь моя – яблоки! Яблоки тоже –
женских коленей двух яблочных взмах.
Всё! Я пропала… я грешная, Боже!
Сладкая, томная, словно ранет.
Сколько мученья! Желанья до дрожи!
Свет ниоткуда – он тоже есть – свет!

2.
Я задыхаюсь. На что всё похоже?
Сплю и не сплю я в объятьях твоих.
Яблоки! Яблочный запах на коже.
Пахнет ранетом ночь на двоих.
Взрослая женщина – думаю. Думаю!
И засыпаю под яблочный хмель…
«Всё! Развожусь!» – слышу утром угрюмое
слово твоё. «Игорь, ты очумел?
«Двое детей. И жена – звать Мариною –
так влюблена в тебя! – Я говорю. –
Просто, по-дружески, с чаем, с малиною,
Игорь, с тобой мы встречаем зарю!»
«Ха! Ты с ума сошла? Просто по-дружески
мы упивались друг другом всю ночь?» –
Игорь за плечи схватил меня. Кружево
с тонких бретелек разъехалось прочь.
Снова целуемся. Жарко. Неистово.
Два моих яблока – тёплых грудей –
нежно раскрылись. Запахло анисово.
Яблоком пахнет так от людей!

3.
К мужу вернулась я. Не настоящим 
был наш развод. Не могу объяснить,
что вместе держит – таких вот пропащих,
да вместе вяжет коварная нить!

4.
Ранний сентябрь был. Дорога. Ухабы.
Яблоки пахли, качаясь в садах.
Ах, современные женщины, бабы, 
стали со временем мы не в ладах.
Время, которое мчится, калеча,
переминая сердца, словно тьму.
Душит, что шею, на пальце колечко,
Я не пойму себя. Я не пойму!
В вечной борьбе вот и стала я слабой.
Вечной улыбкой прорезала рот.
Ах, современная женщина, баба
та, что в горящую избу войдёт.
Ах, хорошо бы порвать эти путы.
Мчитесь мгновенья, зачем вас держать?
Князь ты мой, Игорь. Мы были минутку.
Лучшего в мире уже не сыскать.
Князь ты мой вещий! Проходят столетья!
Тысячелетья уже позади.
Прошлое, прошлое… поле да ветер.
Древнее время – стрелой по груди!
Всё. Открываю глаза я с рассветом.
Снился мне Игорь в других временах.
Может, и не было? Снилось всё это:
двое влюблённых в тягучих садах?
Снилась поэма про избу горящую?
Да про коня – удержать на скаку?
Я – современная. Я – настоящая.
Что в жизни делаю? Лгу!
Мужу. Соседям. Стране обывательской.
Саду, где грешный анис.
Но иногда просыпается, застит мне
душу древнейший каприз.

5.
Нету иконы в доме,
я помолюсь на часы.
Князь мой приедет в полдень.
«Князь! У нас будет сын!»

Но, как детоубийца,
места не нахожу.
«Он никогда не родится,  –
князю я нынче скажу, –
не подрастёт, не встанет,
в школу он не пойдёт.
И ни в Чечне, ни в Афгане
пуля его не найдёт».

Нету иконы в доме.
Нету на мне креста.
Князь мой приехал в полдень.
Но не раскрыла я рта,
чтобы поведать мысли,
пусть он не знает их.

Князь мой целует кисти
рук ледяных моих.
Так прижимает губы
нежно и горячо.
«Милый, желанный, любый!» -
нежно спадает шёлк….

Тоненькие запястья
плавятся на ветру.
Глаз мой виденья застят.
Господи? Я умру?

Вдруг предо мною тело.
Кто это? Маленький сын!
И долго-долго глядела
снова я на часы!

Надо ж присниться такому!
Страшный, ужасный сон.
И на работу, из дому
я выбегаю вон.

6.
Мы пили воду из премудрых рек,
мы пили воду радостно и жадно.
Нас убивал, ложась на плечи, снег,
и мы его любили безоглядно…
Я тоже воду пряную пила,
я выпила уже почти все реки!
Я всё смогу! И с красного угла
и с белого войду в тебя навеки.
Не утолю ни жажды, ни тоски,
не утоплюсь, как дерево качаясь.
Когда седые глажу я виски
когда в глазах, как нежность, отражаюсь.
Свяжи все реки в узел тёплых рук
с водою мёртвой и водой живою.
Не дай нам Бог узнать тоску разлук,
уткнусь в колени грешной головою…
Гляжу на отражение твоё,
которое живёт почти отдельно
и, наклоняясь к речке, воду пьёт,
роняя капли, словно крест нательный.

7.
Мы расстанемся. Всё равно мы расстанемся.
Разве надо сохранять нелюбовь?
В этом порыве бессердечного танца
возможно ль ещё такое,
чтобы нахмурить бровь?
Лучше бы ты умер, чем изменил мне бы,
лучше бы я умерла, чем предала тебя.
Но мы живы! Какое страшное небо!
Снегом оно перешёптывается,
шёпотом всё губя.
Кто сатану придумал? Муж и жена, наверное,
Губы, кто шёл, облизывая, хрумкая шар земной?
Не ночевал в сочельник ты,
не ночевал на Крещенье.
Что в эти ночи творилось, думал ли ты, со мной?
Но разве порочный с порочною грязью своей не венчаны?
Разве мы не повязаны каверзно и тяжело?
Оба – единой масти. Воздух режем предплечьями.
И над нами восходит. Тихо восходит зло.
Что же мы не погибли? Смертью не пали лживых?
О, как я бы хотела на эту погибель взглянуть!
Выпьем давай на поминках мы молока ежиного.
И друг другу уткнёмся, ища сочувствия,
в грудь.
О, наконец, поняла я, разобралась,
что долго
я не могла расчуять, словно орех,
раскусить!
Нам никогда не расстаться! И не надо психолога,
чтобы услышать сказку, где мёд испачкал усы!




Свет, рыдающий на скрипке


***

Ни разу не видела –
в стужу, в мороз,
ни загодя, впрок –
            вот оно: мирозданье! –
что падали ангелы
сладостью слёз,
поэтому не загадала желанье...

Но только однажды, сойдя на крыльцо,
прищурив зальдистые, томные веки,
упало перо.
Подняла я лицо,
завидев озёрно-молочные реки.

И вот оно – утро!
И чудо!
          И сон!
И люди, которые поняли тут же!
Стал мир на оси своей полувесом,
и вечность –
             у сердца – содвинулась туже!

Нападали ангелы? Стужа мела
в открытые окна?
Не знаю, чья шалость?
... Я жизнь провела
            у цветного стекла,
почти не дышала:
            спугнуть их боялась!


***

Это – словно бы солнце вдруг жаркою
шуткою брызнет,
и хохочешь до слёз, до икоты
                и всё не уймёшься никак!
Я плыву по реке, я спешу по реке своей жизни,
и так весело мне полоскаться в её ивняках.
На подходе – миры. И планеты, что в тень
опустились –
в отраженьях своих искупались,
                содвинув лучи...
Об одном я молю эти волны,
           чтоб сделали милость,
снизошли в мелководье – к пескам, что
                искристей парчи.
Да послушать бы песню с того побережья,
                с Ильменя
про девиц, про бояр, что пришли на хмельные пиры.
И да сбудется всё! Что назначено мне
                непременно!
Да святится река! И её золотые миры.
Распогодилась жизнь.
Распласталась от края до края.
Стала белой, пушистой, ручной, не иначе,
зверёк.
Ни тумана тебе. А с опушки, по лесу, играя,
подбегает, искрится, журчит и поёт ручеёк.
И опять – тишина.
Ни Содома тебе, ни Гоморры.
ни Помпеи разрушенной. Может быть, Зевс приутих?
Отпустили ветра,
улеглись все житейские споры,
так вот, видно,
                погрязну навек в сновиденьях своих...


***

Струна заговорит вот-вот
на языке поющей птицы.
Он был ли, не был, просто снится
мне этот непонятный год?

И я пойму мой светлый дар,
когда почую связь с веками.
Душа, тяжёлая, что камень,
сегодня, как воздушный шар.

Что ей мой промысел простой?
Работа, суета и сделки?
Душа царицей у сиделки
сегодня забрала покой.

И мы летим, и мы летим,
мы заострили в клювы лица.
Нет берегов и нет границы.
Нет вёсен, прошлый сизых зим.

Ах, погляди на небеса,
которыми мы просто бредим.
... Была я – деловая леди,
а нынче – девица-краса...


***

Тут лягушки-царевны звенят и звенят бубенцами,
в том вальяжном лесу растекается мерная гладь.
Так, наверное, вечность, последняя вечность мерцает,
а ещё этой вечности долго мерцать и мерцать.

Грибники ли пройдут, собирая тугих сыроежек,
а бывало, опят наберут, что осадят, как мухи, пенёк.
И летят мои сны – то вот в этот тягучий валежник,
а покуда я помню, то жив позапрошлый денёк.

И жива моя бабушка! Будет сегодня жарёха!
Из отборных грибов, из картошки и лука в печи.
Катаклизмы вселенной, и бури, и всё то, что плохо,
далеко-далеко, и не помнишь о бедах ничьих.

Затаившись в скорлупке своей.
В этой комнате солнцем на запад,
а луной на восток. Приготовив соления впрок,
запасаясь на жизнь, маринуя маслята, и запах,
сберегая туман, и хвоинки, и этот восторг!

Аккуратненько так. Тряпка к тряпочке. Ниточка к нити.
И стежочек к стежку. По-крестьянски присобраны все.
Так нанизаны мной на слова будут эти событья
все в дождинках, слезинках и в утренней, жадной росе!



***

Остановилась вечность. На минутку.
Притихли ветры, сгорбились мосты.
И блудный сын надел отцову куртку,
и свет сошёл на землю с высоты.

Свершилось! Здравствуй, белый мой денёчек,
дай, огляжу тебя со всех сторон!
И стук сердец так громок и неточен,
что распугал слетевшихся ворон!

Сейчас я знаю то, что будет дальше
в романе нашем во второй главе.
И лепестки повёрнуты ромашек
к медовой, распустившейся траве.

Какая ширь! Пускай в заплатках крылья.
Река моя, как младшая сестра…
Я вспоминаю небыли и были,
что хочется мне плакать до утра.

И лжи – конец! И родина в запасе!
И купол под крестом летит, звеня.
А я теряю голову от счастья,
как это было в детстве у меня.

***

Жизнь моя, как будто поле битвы
между злом и тем, что благодать.
Словно бы в каких-то тайных титрах,
я прошу мой трюк не исполнять.

Я играю. И откуда сила,
если покоряю я сердца?
Нынче я взяла, перехитрила
самого большого мудреца.

Перекрала да перелюбила,
переобманула, перешла,
и саму себя перекроила –
вот такие, Господи, дела.

Не на сцене, где-то среди поля,
был мой не под занавес антракт!
Я сама себе слагала роли,
я сама себе ткала закат.

Ворожила я да заклинала,
всех чертей я выставляла вон.
Так играла, словно умирала,
«бис» кричала, падая в поклон!

Вся моя у зеркала эпоха
мне казалась меньше воробья!
Что играла, может, и не плохо,
плохо то, что заигралась я!

***

Я в посёлке живу новых русских,
по утрам здесь поют трясогузки,
по дорожкам бегут на закланье…
Здесь счастливых людей островок,
накопила страна, словно впрок,
томных, барских усадеб собранье.

Духовито. Мастеровито.
К двери каждой табличка прибита,
номер дома, и чья тут семья.
Я соседей спрошу: «Что читают?»
«Ничего!» - они мне отвечают.
И глядят, как не видят, меня.

В их сознании – офисы, банки,
а не вирши островитянки.
Так вот день и живём ото дня.
Рядом ходим, не соприкасаясь,
остров наш уплывает, что аист.
Их мне жалко, а им – жаль меня!

Эти солнышка жаркие шутки!
Я не знала счастливей минутки,
если гордые рифмы – лихи…
А соседей, пройдёт лишь столетье,
позабудут и боги, и дети,
будут помнить мои лишь стихи.



***

Эти светлые чудо-печали
с отражением лебеды,
словно чашу испить изначально -
родниковой, нездешней воды.

Ах, любимый! Неужто свершилось,
всё, о чём я мечтала, сбылось?
Этих чудо-печалей милость
собиралась по капле в горсть!

А душа всё, чего б ни желала
в беспросветно-губительный час,
из целительного материала
начинала свой будний сказ...

И всё злое как будто исчезло,
и всё мрачное уползло.
Этих чудо-печалей бездна –
с ними, словно бы летом, тепло!

И покуда в мериле пространства
не испита чаша сия
об одном я молю - в постоянстве,
чтоб судьба протекала моя!

***

Какая тёмная вода!

Не надо слёзы лить, сестрица!
Вода не помнит,
сколько длится
наш мир – века или года?

Воды беспамятен покой!

Копыта вздыбив, в путь летели
шальные конницы метели,
даль оглашали за рекой.

Садилась птица – красный клюв
на камень, впившийся корнями,
в туманный берег.
Где там память?
Не вороши её, молю!

А птица – дальше в сон и чох
летит, раскачивая башни,
туман пронзив в сапфир и яшму,
спешит, похрумкивая мох.

Как рвёт, сестрица, душу грусть!

Река – лишь наше отраженье
да птицы в красном оперенье.
… Я к ней –
              во стаю – запишусь!


***

Без тебя мне не жить!
В этой осени столько небесного!
Колоколец звенит, расплатавшись по всем временам.
И часы на стене из какого-то гула
отвесного
говорят о судьбе, объясняя движение нам.
Нет названья пока
ни тому пробуждению дачному
и ни взгляду тому, что прищурился
нынче вослед.
Как идёшь, в воротник пряча голову,
ветром подхваченный,
огонёк сигареты летит,
словно мошка, на свет.
Я люблю эти морды домов,
городскую окраину,
словно стаю зверей, вдруг
собравшуюся помолчать.
Ты полночный мой гость!
Ты мой ангел, чьи мысли изваяны,
из всего того лепится – счастье и
благодать.
На зрачке огонька сигареты,
летящей в нездешнее,
в непонятное сердцу,
стучащее мне под ребро.
Если сладок так грех,
То я буду последнею грешницей...
Если слёзы слепят.
Буду лить по щекам серебро...


Речная притча

Хрупок панцирь мой водный,
пятою вселенской не дави на меня,
                грубо рубленый мир!
Я – предтеча твоя. Если будет угодно,
пробуравлю тебя до озоновых дыр!
Мой корабль на причале. Огромный, тягучий.
Я вгрызаюсь в его обнажённый пупок.
Мы – как Моська и Слон. 
                Но молчу я, чтоб лучше,
разъедать дёготь днища с обеих сторон.
Я в корабль проникаю всем солнечным ядом,
что я знала до этого – крепким вином,
жёлто-лунным, потерянным, медленным взглядом,
всею Волгой, Окой, зыбким сумрачным сном.
О, речная, проточная, донная влага!
О, тоска моя вечная – горечь и глубь.
И уже не вода плещет – пенная брага.
И не я – мне корабль утыкается в грудь!
Я качаю его. Я – ракушка. Пылинка.
Поздно плакать – причалил! Навеки осел!
Грузный, гордый герой моего поединка.
Ты повержен в сраженье,
                отчаян и смел.
Как мы часто противимся жизни, судьбе ли,
ладим ей вопреки, супротив, вперекор.
А тебя просто малость всосала до мели,
до причала, до смерти вгвоздила в упор.
            

Спор о женском счастье

Посреди распахнутой в ненастье,
взвихренной вселенной под дождём
женское, скажи, бывает счастье
или это миф, каким живём?
От кастрюль, от кухонных каморок
да в поля, в объятья, в томный храм?
Посмотри, как дым вселенной горек,
и что он пристал к моим рукам.
Как легли морщины возле века,
как от бремени грубел сосок.
Это счастье женское? Из снега,
что растает в судьбоносный срок?
Изолгаться. Извернуться. Сына спрятать, 
у военкомата откупить.
Жить тревожно, сердце аж до пяток,
улетает в сумрачную прыть.
К старости скопить чуть-чуть, так надо,
на помин своей души простой …
Я хочу французскую помаду!
И духи! И перстень золотой!
И к любимому – до слёз, всей кожей
прирасти, красавица – сама!
И чтоб чудо моих женских ножек
всех мужчин сводило бы с ума. 


***

Живу, что крапива. Красуюсь по маю.
Не кланяюсь людям, а обжигаю.

Соцветья-созвучья летят, словно тени.
Я к небу тянусь, я не хуже сирени!

Никто не похвалит. Оно и понятно,
когда обжигают – не очень приятно!

Не вместе со всеми и не по теченью,
не табором, группой теку на вечерье.

Царей закопала. И в церковь сходила.
Но, знаю, что буду кому-то не милой.

Пусть стану другой, пусть взлечу я до Бога,
и от своего обожгусь я ожога.

Но в лютую зиму – январно, феврально
когда не согреться ни чаем, ни шалью,

пучочком крапивы – засохлым, что с лета,
в настое заквашенным – будешь согретый!

Забудешь царапины и заусенцы,
запомнишь крапивы палящее сердце!


***
                Николаю Пчелину

Сотворили! Из глины слепили и – в сад!
И в туман! В сладкий воздух идиллий!
Наплывали века за веками подряд,
но как жить нам, не объяснили…

Города и дороги. Метро. Интернет.
В этой сутолоке разве очнёшься?
Перед таинством глиняных яростных недр,
что колышатся словно бы поршень!

О, как странно, красиво, тягуче, темно
в том библейском саду наповерку!
Ни в калитку войти, ни захлопнуть окно
на свою человечью нам мерку!

И не склеишь того, что рассыпалось в прах,
что любила, желала, жалела!
Наши русские судьбы в тягучих мирах
в земляное заправлены тело...

Раздобудьте любви нам огромной, людской,
чтоб могла первородную глину
добывать я из недр, нарушая покой,
чтоб слепить вечный свет воедино!

Что уж там…
не взыскуйте!
Таков матерьял – снег, метели, морозные ночи!
Если мастер не ведал, кого сотворял.
И не ведал, чего напророчил!

В подмастерье, в холопчики я запишусь -
размалёвывать глиняных, статных
ратоборцев-вояк за великую Русь,
во дружину зачисленных, ратных!

Ой, вы кисти мои! Ой, вы краски времён!
Жарче! Жгуче! Пляшите на искрах!
Чтобы слышали люди и плачи, и стон,
зарожденье начальное истин!


***

Закат был нарисован ало –
простор сиял в картине дня.
Дождей я очень много знала,
но этот рос внутри меня!

Он звал! 
Сжигал! Не сердце – топка,
горит трава, листва и мох.
Я нынче попросила робко,
чтоб этот дождь – внутри – заглох...

Не ради жизни, а приличья...
О, дождик, я – твоя раба!
Но праздником косноязычья
закончилась моя борьба.

Душа в слезах.
За что, не знаю,
мне эта вековая казнь?
Мы все – изгнанники из рая.
Добро и зло. Смиренье – страсть
противоборствуют. Где нити,
какими дождь меня оплёл?
Из пламени – в огонь событий!
И –
     не кончается
помол...


***

Прощаемся! Бросаю всё!
Жизнь прошлая спадает кожей…
Гори, гори сплошной костёр,
осыпанный, как пеплом, ложью.

Черновики, карандаши,
тетради с рифмою глагольной.
Скрои мне крылья
                для души –
лететь над лесом и над полем.

О, эта ткань певучих дней,
там, под мотром воет вьюга!         
Боль новая всегда больней –
она в груди звучит упруго.

Родной простор – крепчает власть
с дождём пронзительным, щемящим.
Я в это небо прорвалась:
кто ищет, значит, тот обрящет!

Почти незримая, что тень
от дерева на небосклоне –
роняю голову в ладони
я городов и деревень.

Они – мои! Вселенский вой
в глуби жилища проявился.
Я просыпаюсь. Боже мой!
Спала минуту – век приснился….


***

Кружево жизни сплеталось само без подмоги,
разве, что нить я мотала
под самый сердечный исток.
Были минуты: что ангелы – младшие боги –
тихо стонали от зависти, сделав виток.
В детстве так было – черёмуха
млела от жиру,
чавкало сладко болото, глотая следы.
Но я – стежок полотна, западающий миру
в самое донышко, в топи его доброты!
В юности, первой любовью
вплеталась я жадно,
сердце в куски разбивалось, как будто моё.
Кружево жизни плетётся – светло и отрадно.
Правда и вымысел рядом. Стихи и враньё.
С этой поры я об истине больше ни слова.
Всё изречённое – дырка от бублика лишь.
Ах, кружева! Вы моя дорогая обнова,
этот рисунок не выбелишь, не зачернишь!
Жить я хочу! В шерстяную, духмяную вечность
тёплым узором, как будто бы ясным умом
жажду втесаться – продольным  и поперечным,
знать бы, что в моде такое пребудет потом!
Нет, не футболочка, не шелковистая
блузка,
и не дерюга колючая, будто сухая трава.
И не в каком-то кругу обозначенном узком,
а над землёю случились мои кружева!



Фантазия  на тему «Каменные бабы»

Не будем жить минутами – веками!
Под выплески летящие стрижей
себя я вычисляла, но из камня
и вознесла себя на рубеже.

Я сотворила ту, как захотела,
всем вопреки, судьбе наоборот.
О белое, о женственное тело!
Улыбкою раскрывшийся мой рот!

Не из травы и веток тополиных,
не изо льда – к весне растает лёд.
И только камень – радостный, невинный –
живое сердце горестно сожмёт.

Ах, как болят поля вокруг и возле,
Ах, как река заныла под рукой.
Я жить хочу сейчас. Что будет после
не видится мне – каменной такой.

Тебя, Пигмалион, я ждать не вправе.
Своё закрыла сердце на замок…
Когда летит по огненной заставе
слепящий моё зренье огонёк.



***

Замерзаем! В дороге, в пути
мне б хотелось остаться живою.
Это солнце в январской горсти
я навряд ли с небес отмою...

Хоть бы кто-то остановил
и окликнул меня, что родную.
Сколько надо вселенской любви,
чтоб хоть каплю вернуть шальную!

Человеческого тепла
я ищу. Я читаю по лицам.
Может, я свою жизнь прожила -
или мне предстоит родиться?

День, как будто бы медленный сон,
где любая минута – царица!
Я, наивная, верю во всё,
что случится и не случится.

Если в каждом окне – узор!
Если в каждом глазу – соринка!
В этот душу щемящий простор
я вплетаюсь, как будто травинка...

Обжигается словом рот
тем, что я ещё не сказала.
... Зарянится простор, растёт,
край земли это
                или начало?


***

Там, на перепутье белый камень,
очень его песня тяжела.
Не взобраться! Он лежит веками
теми, что не ведывали зла.

Тяжело! И там, и здесь, и возле!
Ветви лижут мокрую щеку.
И пыльца ложится нынче озимь,
а должна искриться вся в щелку.

Обрядить бы камень! Приукрасить!
Да приврать, что не был уличён.
Камень на пути лежит бесстрастен,
песней перемкнутый горячо.

Как облегчить путь до перевала?
Что ли в горло мне воды налей!
Тяжела ты песня, что певала,
а без песни много тяжелей!


***

От листьев пахнет золотым.
Я промочила напрочь ноги...
Как мне сказать: «Ты – не любим!
И наши врозь идут дороги...»
 
К подъезду ластится листок.
Ах, неужели время – девять?
Как не ответить на звонок,
которого так ждут, надеясь?

Пересчитала все слова,
переплела все мысли, фразы...
В тот мир, где кругом голова,
хочу закрыть я дверцы разом!
 
Досель спокойно я жила,
читала умные творенья.
За этой кромкою тепла
мелькают огненные звенья!
 
Нет, мне не справиться с собой...
А думы всё летят гурьбою.
Что вдруг сложилось бы с тобой?
Что вдруг слюбилось бы с тобою?

С собой торгуюсь, как с чужой,
за дверью, как под небесами...
Не для меня тот свет большой!
Я ухожу.
Что будет с нами?


***
 
Рукой водицы зачерпну я из реки,
лицо умою. Нынче жарко, душно.
Какая вечность! Вот она – с руки
стекает и искрится равнодушно.
 
Не помню дней без стирки и мытья,
с годами я внимаю глубже слову.
И ниточкой воды пришита я
к вселенной этой, ко всему живому.
 
А нынче век низины и волны,
друг другу каждый перекупщик, маклер.
Но не хочу я знать себе цены,
чтоб мне не ошибиться малой каплей!
 
Река течёт от тех низин и гор,
от тех секунд сотворены дороги,
здесь было всё: вершины и позор,
была война и бурлаки на Волге.
 
Красотки – что русалки на лугу...
Очарованье маленькой аллеи...
Вино, что воду, пью на берегу,
я от воды, как от вина, хмелею!
 
Пройду по трапу. Палуба качнёт.
И ткнётся ветер кулаком в тельняшку.
А вечность что? Она сладка, что мёд,
и берега открыты нараспашку.

На берегу костёр ли, огонёк?
Ах, Боже мой, ах, как же мы любили!
С тобою заплывали за буёк,
нам не страшны ни волны и ни штили...



***

Ходим с думою на челе –
как понять, что нас нет на земле?

Есть Америка, Кипр и Китай.
Но не видел никто – есть ли рай?

Там, где Ева – крутое бедро,
солнце, яблоко, птичье перо.

А у нас – самогон в душу – хлесть!
Чтобы мысли догнать – где мы есть?

Может, в памяти чьей-то живём?
Опрокидываемся дождём?

Может, нас скосили косой,
может, вырубили с листвой?

Но под утро – чиста слеза,
выступает на травах роса:

ядовитая, блеск чумы,
это русские, это – мы!



Уроки

Смогу ли я воздать
судьбе дары?
Законы геометрии не властны,
когда вдруг параллельные миры
встречаются в пространстве
нежно, страстно.

Казалось бы, вершины далеки
и корни их во времени полярны.
Но теоремам жизни вопреки
они близки, они идут попарно!

И все гадалки,
        звёздочёты, 
                колдуны
не обещают встречи с параллелью!
Но в дни необычайной новизны
мы вдруг поделимся
едой, питьём, постелью.

Дожди ли, снег?
Но вдруг наверняка
переплетутся параллели
                странным 
взглядом.
Телами обовьются на века,
и скрестятся навечно светопадом.

И будет ужин. Будет свет в окне.
На Новый год – свеча и запах елей!
… Про непересечённость – в тишине
учить к экзамену я буду – параллелей.

И буду верить в то, что мир таков:
размерян,
         разлинован чьей-то кистью.
Пока не отрекусь я от оков,
пока
       не открещусь от старых истин!


Из цикла «Миры хлебозвонные»

... Вот она – материнская наша любовь!
Вот и солнце взошло в сумасшедшее лето.
Но кому-то нужна была вся эта боль?
Жизнь большая моя – невозможная эта!

Раздарила себя на осколки, на льды
да на мелочь, укрытую синью, лесами.
... Как в замедленной съёмке
                воротишь следы
те, которые не поворотятся сами.

Остановишь толпу. И любимых детей.
И закусишь язык, где тяжёлое слово
вырывается зверем из цепких когтей –
и пушистым, и мягким оно стать готово!

Что-то с нами случилось однажды не так,
и приносим мы смерть, как букеты в ладонях.
Но кому-то в пути
                подавали мы знак,
ах, как больно нам было в мирах хлебозвонных.

Вот и всё, что хотела я нынче сказать,
поглядев на дорогу, чей праздник неведом.
... Где-то там далеко 
                тихо молится мать,
по-земному прикрывшись
                от дождика небом...


Яблоня

Ах, яблоня моя! Ты по руке
погладь меня своей шершавой веткой…
И каково тебе на сквозняке?
В саду тенистом, словно в тесной клетке?

Твоих листов зелёное зверьё
становится к июлю много гуще.
А, может, сердце грешное моё
относится к плодам твоим растущим?
Округлые! Как розовый бочок
аниса. Разве я забуду?
И, словно чёртик, нежный червячок
всё пробирался к сердцу, словно к чуду.

Ах, яблоня, ах, матушка моя!
Твоих кровей я. Ты меня поила
напитком из похмельного сырья
на сквозняке доверчиво и мило.

И нет счастливей наших сладких снов.
И звёздный мир, и крёстный мир пред нами.
Земля кругла. Она из тех основ,
являющихся сочными плодами.


Притча. Рождение дочери.

В этой сказке – от надрыва
сердце тронется в груди…
Князь сказал: «Как ты красива,
дочку мне теперь роди!»

И уехал. Русь всходила
перед всполохом икон.
Как мне больно! Что нет силы
слово молвить через стон.

Задыхаюсь.
Боже, Боже....
Мамки кличут лекарей!
Эта тяготь мне за что же?
Роды близко. Тьма скорей.

«Ой, княгиня наша Ольга, -
словно голос льнёт со стен, -
если будет муж оболган,
ты не жги Искоростень.

Смилосердствуйся!»
Кричу я.
Сквозь меня текут века.
Вдруг сорочку мне ночную
надевают на бока.

Лекарь княжий наклонился,
мамки тазики несут.
И опять, опять явился
в сон мой вещий – самосуд...

Месть моя страшна! Покуда
полосует сердце весть!
Из древлян так много люда
уничтожит моя месть.

Перекошенные лица
льются словно бы сквозь ночь…
«Тужься, Олюшка, родится
скоро-скоро твоя дочь!»

Русь родится! Меднозвонна...
Мамки бухнулись – в поклон!
И отёр мне лекарь сонный
пот с моих святых икон.

Чудо!
Где твои напевы?
Где комочек плоти мой?
... И услышала я первый
крик младенческий, родной!



***               

Я не прошу ни счастья,
ни удачи,
вернуться бы, пройти по тем садам!
И если я чего-то в жизни значу,
благодаря исчезнувшим годам!

Пусть для кого-то трата невелика:
старинный город, площадь, скукота...
Я подхожу.
Дрожит в руке калитка.
Вот-вот откроются мне райские врата...

Шагну я в детство, капли золотые
переливаются который год подряд.
Две яблони – две церковки святые
там до сих пор душистые стоят.

Крестины! 
Боже!
Не меня ли кресят?
Вокруг купели маленькой несут?
Я ничего 
не знала в жизни, если б
ни этот мир, ни музыки приют.

Скрипит щеколда так, что сердце ломит...
Вот-вот разбудит спящих в полутьме,
и я боюсь:
исчезнет этот домик,
исчезнет сад, привидевшийся мне.
            

***

Войти и воскликнуть: «Здравствуйте!»
в тот самый потерянный мир,
в ту комнатку с бабушкой Настею,
где лук на столе и сыр.

И где восходили империи
на карте из небытия.
Уехала! Значит, поверили,
что буду счастливою я…

О, солнышко, что открывало мне
сто истин – одну за одной,
и бабушки руки усталые,
бубенчик в шкафу заводной.

Я помню платочек ажурный
до мелочи каждый стежок.
Ходила я в литературный,
надежды лелея, кружок.

И кажется – вот оно – снится
сквозь время дорогой большой. 
Хотя глубоко мне за тридцать,
но детской мечтаю душой,

что солнце просыплет перья,
бубенчик в шкафу затая,
что тихо толкну я двери –
там бабушка Настя моя...


Сосна

О, как сладко побыть одинокой,
отпустив всех, без коих не жить!
Столбовою дорогой далёкой,
завихрённою в виражи…

Сердце хвойное свыкнется скоро
с чередою разлук и утрат.
Ни слезинки, ни даже укора
не увидит простор до утра.

Смоляное, древесное чудо,
брось иголку в чуланчик земли!
Я, наверное, тоже оттуда,
мои недра из глуби пошли.

Из молчанья природы, терпенья.
Та загадка, что в мире живёт:
изумрудинка происхожденья
мне откроется, знаю, вот-вот.


Африканская жара

1.
Клубникою солнце застыло, сгребая
остатки дождя с подгоревших планет!
Кусочком вселенной, пылинкою рая
в росе медоносной расстаял рассвет.
Тогда, в этот год я искала работу,
газеты скупая те, что поновей
(занятие, честно скажу, идиоту,
наверно, подходит на парочку дней...).
Не знаю, чего не спалось мне, что птице?
Куда-то меня ретивое несло!
На фирму – кухаркою, няней – в больницу,
с приличной карьерою мне не везло!
А, впрочем, чего я? Клубника на небе!
И жарило так, что хоть солнышко ешь!
 
... Воробышком не оборотится лебедь,
и не залатается кружевом брешь!
Уволилась, проще сказать, убежала –
уборщицей быть не моё ремесло.
Сначала ругала себя. Но устала
корить. Поняла, моё время ушло.

И снова лежу на кушетке с тетрадкой.
А утро! Так пахнет горчинкою мёд.
И вновь на Покровку хожу я украдкой,
стихи продаю. Слава Богу, везёт!

2.
Везёт! Это глыбь! Это – ножик
под сердцем!
И бездна! И мрак! И любовь! И беда!
Для женщины русской – где узкая дверца,
там проще стучаться!
Открыто всегда!

3.
Но сочной клубникой украшено небо!
И пенье под вечер весёлых цикад.
И так, я – на Ярмарке. Луком и хлебом
здесь пахнет домишек осанистый ряд.
В том доме, напротив, с высоким крылечком,
куда мне однажды попасть привелось
с друзьями-поэтами, как-то под вечер, –
художник живёт. Ну, а я – просто гость!

Картины! Они взгромоздились на стены.
Они наплывали, звучали и жгли!
Нас трое. Мы – выпивши. Праздно и ленно
минуты тянулись, что пар от земли.
Художник – Антон. Одинокий. Усталый.
Нас встретил с улыбкой.   
Пришли, так пришли.
Отёр свои кисти. К столу прошагал он.
Я взглядом окинула –
                скатерть в пыли.
Клубочки свивались в углу, на диване,
белели на стульях.
                Где столько он взял
грязищи? Антон нам разлил по стаканам
вина из бутылки «Античный хорал».
Мужчины присели. Один на скамейку.
Другой примостился поближе к окну.
Антон расстелил для меня телогрейку:
 «Вам в кресло, сударыня, в эту страну!»
«Страну? – я хихикнула. – С этакой рожей
Зимбабва, не меньше!». Мне было тепло.
Мы выпили. Я ощутила всей кожей,
что кресло качалось, искрилось и жгло.
Друзья закурили. Тот, что у окошка,
стихи прочитал про Афган, про аул.
А кресло текло у меня под ладошкой.
«Сударыня, как вы?» – Антон мне шепнул.
«Как в Африке, – хмыкнула я иронично, –
иль нет! Я в Афинах. В античном миру».
И вдруг поняла, что Антон симпатичный.
Влюблюсь! Как смешно!   
Что от смеха помру.

И снова стихи мы читали, читали.
А пар отрывался и рос от земли.
Картины, как будто притихли, устали –
полотна Атнона. И в небо сошли.
Бутылку допили. За нею вторую.
Поэты притихли, заснув за столом. 
«Пора мне, Антон. Ухожу». –  Говорю я.
«Я вас провожу. В ваши сны. И в ваш дом!»
Смешно. Получится – гости по лавкам:
хозяина выгнали ночью гулять.
Мы вышли на улицу.
Темень булавкой
пришпилена к небу под самую гладь.
Я зябко поморщилась. Что за мужчина,
молчит, словно в горле его кочерга!
«Давай тормознём-ка с тобою машину.
Я нынче не бедная. Я – при  деньгах».
«И я при деньгах! – улыбнулся художник. -
Хочу пригласить тебя в бар-ресторан».
Но  я отказалась. «О, нет... невозможно.
И время недетское».  «Это – обман! –
воскликнул Антон. – Ты влюбилась!»
«Влюбилась?
В кого? – Я хихикнула. – В кресло? И пыль?».
... Свет фар на дороге.
                И сердце забилось.
Я вскинула руку. Закончилась быль.

4.
Я села в «жигуль». Равнодушно махнула
ладошкою тёплой: «Художник, пока!»
Антон отшагнул.
(Нет дороже посула,
чем эта дорога сквозь темь, облака!
Чем этот, ничем незаконченный вечер,
поэты уснувшие – ночи пьяней.)
«Тебя напишу. Эти губы и плечи! –
он крикнул вослед мне. – Ты будешь моей!»
«Ага, размечтался!» – тогда я решила,
что больше ни-ни, ни к кому, никуда!
И утром газету «Работа» купила,
ах, в трудоустройстве не сыщешь вреда!

Листала страницы. Звонила. Читала.
Мечтала о быстрой карьере тепло.
... Но странное кресло античным хоралом
витало, струилось, росло и звало!
... Как быстро на «ты» перешли мы
 с Антоном –
зачем? Отчего не оставили «вы»? –
так думала я то лениво, то сонно,
(для мыслей не жалко пустой головы...).
Весь день я искала себе примененье,
с собакой гуляла по кличке «Ньючелс».
В душе, что похожа на стихотворенье,
как будто бы умерший чёртик воскрес.
Прошло дня четыре. Звонок телефонный:
– Курьером пойдёте работать у нас? –
спросил женский голос. И тишь многотонно
в окно проструилась, что божеский глас.
Я принята! Я приступаю к работе!
Анкета моя, как по маслу, прошла.
Беру бутерброды, свой паспорт да сотовый
и в путь пролетарский – такие дела...

5.
– Ах, Светик, привет! Я услышала голос.
знакомый.
«Антон? Что ты делаешь здесь?»
«Как, видишь, работаю. Этаким гномом –
директором фирмы – и ночно, и днесь!
А ты?»
«Ваш курьер! – я ответила глухо
– Зарплата не ахти. Зато время тьма».
Как странно мы встретились!
Божеским духом,
наверно, сойду в это лето с ума...

Ещё миновала неделя. За нею
другая. Наверное, так бы и шло.
Работа курьера – иди побыстрее,
неси документы, вот всё ремесло.
С Антоном встречались, бывало, немного,
но походя, мимо. И думала я:
«Директор – от беса, художник – от Бога,
наверное, это – закон бытия...
Не выжить на красках и на чернилах,
себя не прокормишь – второй есть закон» -
Так, встретив меня в коридоре, шутил он.
А сердце искрилось – Антон мой, Антон!
Ты – вечное небо! Клубника в ладони.
Шаги, что кукушка считала в слезах...
И я понимала – друг в друге мы тонем,
как будто бы слово в начальных азах.
Однажды! Ох, эти скупые «однажды»!
Скрипучие, словно на небе жара.
Антон к локотку прислонился. От жажды
мне губы свело! Он сказал мне: «Пора
с тобой объясниться».
                «Я нынче устала, –
и дёрнула локоть, – не трогай меня!»
«Зайди на минутку!» – Плечами пожал он. –
«Ах, слушаюсь, шеф!»
Я - не баба, броня!
Меня не укусишь. Не сломишь! Так крепко
держу оборону...
                Ах, да. В кабинет
меня пригласили. «Где там табуретка,
курьерше присесть? Мой вопрос – твой ответ!»
Так я хорохорилась, дверь прикрывая,
к столу направляясь за кипой бумаг.
И чувствую – стала ладонь ледяная,
а ноги, как будто шагнули в овраг.
Дышу – не дышу. Но Антон смотрит тихо.
«Тебе обещал написать я тебя.
Гляди!»
И  открыл полотно... словно лихо
скатилось под ноги. Я вижу себя!

6.
Тугие ресницы. Покатые плечи.
Смолистые зёрна упругих грудей.
Как будто бы жду я желаннейшей встречи.
Люби меня! Жаждуй! Имей. И владей!
Бесстыже застыли колени в истоме.
Раскрытый пупок, словно вишня в вине.
Я распсиховалась.
                Уволюсь! Феномен
не для слабонервных. Весь цирк не по мне!
И – к двери, как будто бы кошка, скорее.

А сердце царапало рёбра и жгло.
... В тот вечер гуляла одна по аллее.
мне снова с работою не повезло...

7.
Так осень настала. Исчезла клубника
с палящего неба. Ушла глубоко.
Гуляю с собакой. Мечтой о великом
я дни провожу. Мыслить мне нелегко...
Проносится вечность – надменно и строго,
но я иногда, лишь минута придёт,
вдруг вспомню слова, что художник
                от Бога,
а всё остальное от беса грядёт.
Мне снятся картины. Седые просторы
и райские яблоки на небесах.
В который я раз, ах, не помню, в который,
вздыхаю, проснувшись в тяжёлых слезах...
И как-то однажды решила покончить
с моим наважденьем на тысячу лет.
И к дому – на Ярмарке – в огненных точках
пошла, чтоб найти свой заветный ответ.
... Открыла старушка мне двери: «Здорово!
Вы кто?» «Я к художнику!» «Съехал Антон».
И вдруг я увидела – час был неровен,
картину! И дождь золотой, словно сон!
Себя – обнажённую, словно в экстазе.
Клубнику. И яблоки. Пыли клубки.
И кресло плывущее, словно на праздник.
Какие хорошие были деньки!
Влюбилась я по уши! Эка проказа.
Античный хорал, римский ли судия.
«Уехал, – твердила старушка. – Намазал
вот эту бесстыжую».
«Нет – это я!
Богиня! Чистейшая! Нежная Ева!
Высокая! Лучшая... бабка, молчи!» –
Я вышла.

             Луна покосилась налево,
росли прямо в сердце тугие лучи...

8.
Уехал! Оставил картину. О, Боже!
Он знал, что приду я. К нему. Будет так.
Художник от Бога. Любимый художник.
Антон подавал мне из вечности знак.
Любовь многогранна, любовь многозвучна.
Наполнен весь мир её чистым ключом.
Всё к лучшему. И в этом сказочном лучшем
картина течёт неботканным ручьём!



Песни о маме

1.
Этот мир ещё не вышит
на цветастом полотне.
Ах, не бойся, там на крыше
ветер плачет в полусне!

Промелькнёт, погаснет искра!
Словно матушкина жизнь.
Я приеду! Очень быстро
из страны далёкой, из

той, другой, недетской жизни
и увижу поутру
полотно моей отчизны
разметалось на ветру.

Крестик к крестику ложится –
вышивали целый год:
для меня две белых птицы –
этот рыжий небосвод!

2.
Мир сложился бы иначе…
Всей вселенной – полынья.
Мама, мама, что ж ты плачешь
над постелью у меня?

Столько солнца при дороге!
Снег шуршит – многоголос...
У меня промокли ноги:
не причина этих слёз!

Я войду, сниму я боты,
сердце тронется в груди.
Как печальны нынче ноты,
словно вечность позади...

От твоей улыбки прежней –
с уголков прекрасных губ
упорхнёт последний нежный,
добрый ангел-сердцелюб.

Сон такой – что лес очнётся!
(Я больна уже два дня...)
Только мама. Только солнце
на портрете у меня.

3

Мама, погадай на блюдце
при морозце, при свечах.
Хорошо бы мне проснуться
в тех упругих, юных снах!

Тонут яблочные лики,
шарик катится по дну.
Нагадай любви великой
да счастливую страну...

Попроси, как ты просила,
так наивно и легко,
чтоб исчезла злая сила,
словно темень, далеко!
 
Здесь на станции, где мимо
проплывает солнца свет,
чтоб улыбкою родимой
тихо ожил твой портрет!
 
И к портрету – я не скрою
этот сказочный мотив! –
я прижалась бы щекою,
поцелуй твой ощутив!

4.
О, научи счастливой быть,
когда в окно струится дождик!
И крылья тонкие судьбы,
как будто колются под кожей…

Не удержала! Не смогла…
Но всё глядела и глядела,
как в сквере листья со стола
скользили в пропасть то и дело.

Рядился  город в фонари.
Тянула я к рассвету руку.
Комочком сжалось всё внутри,
как снова пережить разлуку?

Терпенье – ангелам сродни.
А нынче пасмурная осень
по капле уменьшала дни,
как будто подрезала косы!

5.
Стирала, штопала бельё,
ходила по малину в рощу.
Жалела то, что у неё
такие руки стали сморщенные.
А шёлковым? С чего им быть?
Вода студёная на речке!
… А после резала грибы,
сушила в противне, на печке.
О, мама! Мамочка! Прости
и холода, и речку эту.
… Малину спелую в горсти,
ты мне несёшь. А солнце светит!
Я помню стебельки травы
сушёной в зиму, за сараем,
вот этот сбор – от головы,
та – от спины, а вот другая
затем, чтоб долго-долго жить.
Ты завари её от скуки
и выпей, чтобы не сложить
крест-накрест сморщенные руки!
Я травам верила тогда,
малине и словам-молитвам.
У нас холодная вода!
У нас открытая калитка…
И пахли жёлтые цветы
на кладбище печальным звоном.
Я взрослая. Ты с высоты
глядишь на залитые склоны.    

6.
Птица крылья распустила
сочно, росно в облаках.
Мама, что же это было?
Слёзы тают на щеках...

Ты напишешь мне открытку,
надо жить, мол, по уму.
Неужели я калитку
в этот мир не распахну?

Тонкий луч почти прозрачен,
высь метнётся мимо лиц.
Вот и продали мы дачу
вместе с жаркой стайкой птиц…

Колдованье – вышиванье.
Ниток я куплю опять.
Будем птиц вечерьем ранним
мы с тобою вышивать.

Клюв и крылья в медном звоне
распускаются, рябят.
В сотый раз в пустом вагоне
уезжаю от тебя.

Красный шар в окне искрится,
тороплюсь я по весне
за удачей – синей птицей –
той, что вышила ты мне.

7.
Я в этом доме жить хочу,
родиться в этой колыбели.
И новогоднюю свечу
хочу задуть у синей ели.

И чтобы сели мы за стол.
Шутил отец. Смеялась мама.
И чтобы вдруг забили гол
по телевизору «Динамо».

Как важно щёлкали дрова!
Играл котёнок возле стула.
И чтоб ничто, как дважды два,
вдруг наше счастье не спугнуло!

Тот миг, когда не началось,
а только лишь рассвет забредил...
Я вас люблю сквозь годы, сквозь
невозвратимое к вам еду!

Там важно щёлкают дрова,
там столько милого осталось!
Она жива, она жива
моя несказанная жалость!



Притча о беге

Захлёбываясь, торопясь, бегом,
расталкивая встречных, в гул вокзала –
народ, что в сердце у тебя нагом? –
бежишь, неужто вправду время мало?

Для выхода
и вздоха сотни лет.
Через уклад языческий – в Крещенье!
Сквозь темень войн
и столько же побед,
сквозь ясновидение и затменье...

Неужто полем, лесом – на перрон?
За коркой хлеба и глоточком кваса.
... И снится жизнь – один и тот же сон –
вагон плацкартный, очередь и касса!

А юность – та же спешка на вокзал.
О, сжалься что ли, колокол небесный!
Что на прощанье мне отец сказал?
Кивнула я – не исчезай, воскресни!

Я не могу проститься...
кончен век...
«Прощание славянки» отмените!
И таял снег.
И снова падал снег.
Земля вращалась. И текли событья.

Захлёбываясь, торопясь, бегом –
я снова еду. Спит вагон мой сонный.
И столько мыслей в беге вековом,
как будто
виден жизни лик иконный!



***

Ударяет в бока, катит ветер с осенних полей,
а над ним желтый свет – это солнце сколочено
                в бубен.
В этот час целый мир, если хочешь жалей – не жалей,
пред тобой, весь родной и не сгинет он и не убудет!
Лишь себя сбереги.
А иначе – обрушится снег.
И покажется, что сотворилось твоё мирозданье,
и покажется, что уплывает твой Ноев Ковчег.
И, задолго до счастья, ты счастлив, как будто заранее.
О, какое блаженство- то утро из небытия!
После стольких узоров на ткани, ветров, первопутков!
И следы на траве, хоть никто не ушёл, и скамья
вся прогрета, и светится пятнами солнца как будто!
А ещё много дней для прекрасного и для родни,
что тебя обожают и любят, чего б ни случилось!
Видно, всё же Ковчег проплывал в эти жёлтые дни,
мирозданье твоё из осколков судьбы
                сотворилось.
 

***

Мир спасётся любовью
                на множество лет
той духовной, не плотской – всевышней,
                и горней.
... Побирушка-струшка и горстка монет,
И высокая церковь, вон там, за горою.

И оставлен младенец, спивается мать,
всё убито, украдено, похотью съето.
... Мир спасётся любовью?
                Лишь надо позвать
в неоткрытое сердце полосочку света!

Я не знала другого. Не видела я.
И другой я отчизны, боюсь, не узнаю.
Здесь купелька моя. Колыбелька моя,
край земли и дорога до самого краю.

Мир спасётся любовью.
Твержу, как чудак,
распевающий песню на дудке в квартире.
И скребутся под крышею мыши,
        да так,
что колышется пыль
                кавардачней и шире.

Эти гонки по лестничным клеткам – вперёд.
Эти дни, что уже никогда не исчезнут!
Мир спасётся любовью, пока не сожмёт
ледяною рукою пристрастие к бездне.

И не встретимся мы. Если встретимся –
                зря!
Всё равно не узнаем по лицам друг друга!
А расплещемся, как океаны-моря,
доходя до небесного, чудного круга...               



Полынный роман
               
Глава 1. Встреча.
 
Так медленно шли
по пустыне верблюды
по жёлтым,
        горючим, полынным пескам.
Пока в этом мире живою пребуду,
ладонью смогу прикасаться к вискам.
мне будет являться из памяти имя -
из жёлтого неба, из белых лиан,
из серых колючек, желанья помимо
растущих из связки. Зовут его – Жан!

О, Франция! Где ты?
           Зачем ты? Откуда?
Наверно, из сердца ты долго росла!
А Жанн подошёл:
«Как зовут тебя, чудо?» –
спросил. И на шаг отступил:
                «Как дела?»
        Дела…

Мы – в Тунисе. На отдыхе. Жарко.
Мы утром на пляже.
Мы днём на песке.
А вечером небо светлей, что фиалка,
зажатая в крепкой французской руке.
Как просто влюбиться!
Курортным романом
себя обнадёжить!
(Ах, Чехов, привет!

Я – дама с собачкой!
                Герой звался Жаном!)
Я в этот же вечер ответила: «Нет!»
О, женские «нет»!
                Вы растёте, как воздух,
вы все из тумана, из тьмы сигарет.
«Светлана, Светлана, -
              сказал Жан серьёзно -
я к вашим ногам припадаю!»
«Нет, нет!»
… И шёл караван. Вёз мужчин он
и женщин.
Туда, где закат был лилово горяч…
А в сердце так много, что ссадин,
              что трещин,
влюблённый заранее будто незряч!
Был Жан для меня,
     что кусочек Парижа.
Далёкой, неведомой, чудной землёй!
Наутро мы встретились снова.
    Жан ближе,
как будто бы стал мне.
Свирепствовал зной.
«Вина не желаешь ли, Света?»
«Не знаю…»
Но рот мой расплылся
            в улыбке большой.
Я руку ему подала, как больная.
И чувствую: дрогнуло, там, за душой!
А море плескалось. А море гудело.
Слепящий, живящий
рассвет восходил.
В любовь я вошла, словно
                в воду, несмело,
нет сил, чтоб противиться.
Просто нет сил!
Жан тронул мне руку
                губами, вздыхая,
Жан тронул мне сердце,
как будто иглой.
Наверное, рёбра, защита плохая…
А зной был палящий – пустынный
                и злой.
И шёл караван, вглубь
                пустыни, верблюдов.
Погонщики словно кричали вослед:
«Какая ты – прелесть! Какая ты – чудо!
Твоё золотое, полынное нет!»
 
Глава 2. Вечер.

Отель после ужина.
Люди гуляют.
Во всех магазинах торговля идёт.
Там женщины что-то себе примеряют,
о, ахи и вздохи, о, таинство мод!
И я загляделась. «Хотите колечко?» –
Вдруг слышу я голос знакомый.
«Ах, Жан!
Хочу, – отвечаю, – мне хочется нечто,
чего-то другого, как этот туман!
Как эта волна, как тропа вдоль забора,
как длинные плети ветров у скалы!»
Жан за руку взял меня живо и скоро.
И были минуты безумно малы,
и были часы, как минуты, в тот вечер…
Жан звал меня к морю,
       где плещет волна,
и он целовал мои руки и плечи,
а в сердце как будто налили вина!
Затем снова шли мы
                вдоль берега вместе.
Мы в баре сидели.
О, милый мой Жан!
А он целовал мою шею, где крестик.
И были –
          луна, полнозвездье, туман!

Глава 3. Прощание.

«Пойдём ко мне, – шепнул
мне Жан на ушко, –
хочу любить тебя, ласкать тебя
всю ночь!»
«Меня? – я улыбнулась, – ах, неужто,
седых туманов, заповедей – дочь?
Росы медовой, что течёт лилово,
дождей таких, что можно умереть!
Ты не боишься? Я ведь знаю слово:
привяжешься ко мне,
что сядешь в клеть!»
«Бояться? Женщин…
или ты забыла,
что я – француз. Что я таких кровей,
двойной закваски!» – 
Жан ответил мило.
Лицо его сияло до бровей
от подбородка. Выпили мы словно
по два глоточка сладкого вина.
«Так будь моей! Прошу! –
услышала я снова. –
Пошли в отель!» «Зачем? Пускай луна
и это небо тянется лучами.
Хочу на берег там, где плеск волны…» –
я снова улыбнулась. Между нами
ходили токи вдоль груди, спины…
И мы пошли. На берегу мы сели.
Я бросила себя под поцелуй.
И губы Жана плакали и пели,
и ласки были чище водных струй.
Я платье скинула – гляди, какие груди!
Гляди на земляничины сосков!
А Жан шептал: «О, милая, ты чудо!
Из воздуха ты вся, из облаков!»
В песок вжималась я лопатками сильнее,
входила в землю волнами толчков.
И был туман лиловей и синее,
и мягче распустившихся цветков.
 «Какая ты! – мне Жан шептал
                всё глуше. –
Какие губы! Где ты их взяла?»
Но знала я: покой земли нарушен,
        и оттого вселенная светла.
Какие мы! Сплелись – не оторваться.
Какие мы – из космоса да в путь!
Чтоб выжить, надо нам друг в друга вжаться.
Жан целовал мне руки, плечи, грудь!
… Наутро я уехала.
Закончен
был отдых мой. 
Не хмурь, прошу, лица…
Жан проводил меня. Мы этой ночью
друг другом переполнили сердца.
«Звони! - сказала я, садясь в автобус. -
Или пиши!» Жан просто
                пальцы сжал.
И мне кивнул.

… Я буду помнить голос.
         Его лица божественный овал…
Жан попрощался, думал, что навеки,
но было – море, женщина, простор!
Бывает так: разлука в человеке
удваивает золотой костёр.

Глава 4. Дома.

Самолёт приземлился.
                Пришла я домой.
Что мне делать с собой?
                Что мне делать со мной?
Я топлю своё чувство,
       как будто котят.
Но они выплывают. Они жить хотят.

То берусь
        я за русско-французский словарь.
Моё сердце горит,
        и в дыхании гарь!

Я от слёз задыхаюсь.
        Смотрю на часы
Сдвиньте стрелки на место.
                Минуты пусты!

Как хочу я напиться. Лети голова…
Заклинаний старинных
                слагаю слова.

Как учили знахарки меня говорить,
узелки я вяжу: обрывается нить.

И не тонут котята. Тихонько живут.
Режет пальцы мне нить,
                что капроновый жгут.

Глава 5. Размышления.

Бывает зима белая. Бывает зима синяя.
Когда прижимаешь губы
                к бантикам на стекле.
И видишь сплошные линии, и видишь степи ковыльные,
и видишь себя счастливую – обласканную, в тепле.
Какое оно, сновидение?
                Наверно, давно минувшее,
наверно, идущее медленно так,
как шёл караван.
И были минуты лучшие, и были минуты худшие,
но больше таких не будет, какие дарил мне Жан.
И как я сравню мелодии? Одну,
что на флейте сыграна,
другая, вообще, на клавишных, звучала, как будто слеза.
Мне, если сложить по методу,
                что называют издавна
рискованным сочетанием, то будет резать глаза!
Тем разнотравьем неистовым, щемящим солёным гомоном,
на фоне смешенья красок, когда болит позвонок.
И что же тогда останется? Между молчаньем и говором,
наверное, ветер полынный,
                наверное, в горле комок!
О, Жан! Я тебе писала на смешанном русско-французском
такие нелепые письма, что их невозможно читать.
Когда прислонишься губами к окну на морозе тусклом,
затем остаются бантики на этом стекле опять.

Глава 6. Счастливый звонок
               по  телефону.

Француз, мой француз, ты осколок Парижа,
который мне давит, как нож, под ребром!
Слепа от любви, ничего я не вижу,
немило ничто, да и дом мне
не дом…

А было бы здорово: улицей узкой,
вдоль Сены гулять, этой
женской реки!
И в Лувре, хотя бы пылинкою тусклой,
Ван-Гога разглядывать парики!

… Мне нравятся волосы там,
                что подмышкой,
и запах желанья, солёный твой вкус.
Француз мой, француз, ненасытна
                я слишком,
себя, как Потопа, отныне боюсь!

Зачем гильотина?
Чтоб голову – наземь!
Свою от любви я давно потеряла…
Ах, всё решено! Позвоню…
кончу разом…
сомненья свои, коль минута настала.
– Аллё! Дорогая! – мне Жан
отвечает.
– Скучаю!
– Скучаешь? Люблю. Выезжаю!
… Как просто? Как будто бы выпили  чаю.
Он тоже влюблён!
Я от счастья визжала!

Ах, мой телефон, я тебя целовала
за связь между мной и французом. Все цифры.
И шёл караван, как начало начала,
похожий на волны, похожий на рифы.

Я в небо глядела. Я в ночь
не заснула.
И долго ворочалась я на постели.
Осколок под сердцем
            от странного гула
ворочался глухо в аорте метели.

Глава последняя.
 
Если Жан бы под вечер приехал,
то, наверно, закат мне поведал
собирая в пригоршни, как зёрна,
золотые свои купола.
Да! Конечно, часы мне не лгали.
И минуты раскинулись верно.
Это было за час до рассвета
в сохлом, раннем, верблюжьем сердечке.
Это я! Это Жан! Наши губы…
Наши руки, сплетённые туго.
И тела, что свернулись, как кокон,
под простынками, тихо вздыхая.
И себя я увидела: тени,
нет, не только от снятой одежды,
а от запаха женского пота
и мужского ванильного чуда.
И тогда, в этой близости быстрой
(мы друг друга не видели – долго!)
я увидела нашу разлуку,
как невеста, что вмиг прозревает,
понимая, что годы промчатся,
что родит она сына и дочку
и состарится вдруг в одночасье.
Так и я! Поняла: буду старой.
Буду жилистой и одинокой.
Но не быть мне супругою Жана…
Оттого что не кину свой город…
Не уеду в Париж, где живёт он
в тесном домике с вывеской «Обувь».
И затем я как будто заснула…

Ах, прощай! Сколько много
в невечность
уходило, врезаясь в закаты,
улетало, как ветер пустынный!
Помолись обо мне, уезжая…
Покидая, как всё, что чудесно…
Будем плакать о том, что свершилось.
Ты в Париже.
А я – во вселенной!


***

Быть пищей озёрам и рекам,
мечтаю я, и на бегу
остаться, но не человеком,
а этим дождём на лугу.

Чтоб рваться из яростных молний,
корнями под звёзды рубя.
Любимый! Я знаю, я помню
дождями цветными тебя!

Осенним, промозглым, усталым,
лица потускневший овал…
Пусть думают: дождь рисовала,
Нет, дождь меня сам рисовал….

О, выверни мир наизнанку,
молитвою в небе взойди!
Дождя одинокую ранку
не трогай в поющей груди!

Он тем и силён, что невечен,
он тем и хорош, что – в окно!
Его я язык человечий
уже изучила давно!

Шипов ледяных ладошки
в карманах воздушных пальто!
Никто так не знал нас наотмашь,
как дождь, не любил нас никто!


Мои скитания

1.
Никто не может быть уверен,
по ком сердца под рёбра бьют,
по ком открыты в бездну двери,
по ком калач тебе дают.
Москва – в хребтах хрустит, в запястьях.
Молись, когда войдёшь в неё,
за все неверия и страсти,
за всех царей, врагов её!
Всей суетой меня пронзая,
с печатью гордой на устах,
слова Сибири и Китая
в её тяжёлых небесах.

2.
Истратив полжизни своей, издержав
в дыму да в тумане лихом.
Согорбилась! Что же, легко ли держать
мне небо над нашим грехом?
Закаты, восходы, деревьев листы
и белый квадрат облаков,
сожжённые кем-то (не мной ли?) мосты,
подпорки прошедших веков.
И чувствовать близко непрожитый дождь
ни мной, ни тобою, ни кем.
Не он ли на плечи опёрся? Ну, что ж
узнаем всю правду затем.
Про эти закаты. Про это плечо.
Где ложь отличить, где не ложь.
О, как же ступал по душе горячо
прорвавшийся, радостный дождь!
И я распрямилась! Чем капли сильней,
тем жизнь тяжелее была,
и мне становилось больней и больней
от хлынувшего тепла.
Атланты! Нас много. Нас целая тьма!
Зубами вцепились в слова.
И тяжесть несём золотого ума,
ах, бедная голова…

3.
Ты – город городов.
Неужто надо
огородиться стенами Кремля?
Сгореть дотла и встать из пепла градом,
и вознестись, и всё начать с нуля?
Зачем тебе в объятьях слёзной муки –
потомкам назиданье или крик? –
чтобы твой князь, твой Юрий Долгорукий
один, как изваяние, возник?
И для чего тебе твои таланты?
Не от забывчивости ль, памяти худой
ты вечность прикарманила в куранты
и поместила под небесною грядой?
И для того ль сюда легла дорога,
чтоб оказаться на честном пиру?
И в каждом встречном мне увидеть Бога,
перекрестясь на яростном ветру!

4.
Это дождик людской. Я стою на миру.
Я – пропитана лжой и пороками.
Убери этот дождь – и я сразу умру,
если правда польётся потоками.
Золотая да лунная, вся в серебре,
но к ней сызмала я не приучена.
Моя кожа подобна древесной коре,
так застыли морщинок излучины.
Соплеменники тоже – одни древеса,
даже крылья – и те деревянные.
Кто же нас поцелует в простые глаза?
Кто же фразы прошёпчет нам рьяные?
Никого. Только корни да ветви торчат.
Наша ложь – наша лучшая песня.
Кто пришёл к нам с мечом, не погиб от меча,
а пролился, как дождик, над Пресней.
Над Арбатом, Тверскою сомкнулся в кольцо
и потёк над булыжником ржавым.
Сколько раз подставляли дождю мы лицо,
что оно заклубилось пожаром.
Черняками, гнилушками мы обросли,
хороводом пошли по болотам.
Говорят, что родимей не сыщешь земли,
не дождлива чужбин позолота!
Это дождик людской! Но куда мне спешить?
Пуповиной дождя обмотались
вкруг моей одинокой и тёмной души
моя молодость, зореньки алость.

5.
Я видела вора. Был пост великий.
Он на рынке, где мандарины, где яблоки, под шумок
тайно к прилавку придвинулся, сквозь блики
солнечные, выхватил кошелёк.
И отошёл от старухи, как от любимой, ласково,
скрылся в толпе, растаял он. Это ли не беда?
Плакала обворованная… боже, какими красками,
чёрными или серыми, мне говорилось тогда?
Были лгуны на паперти. Были предатели в царстве.
Были изменники родины. Страшный, огромный суд.
Грех замолить бы, голубчики, чьи души – собачьи яства –
кости перегрызут.
Все вы в единой связке, как бурлаки на Волге,
ваши глаза отворены краденому добру.
Ножики – ваше оружие. А на плечах – наколки,
вам место – в последнем вагоне, катящем на ветру.
Придумать бы мне молитву, чтобы слова, как звёзды.
Дать бы такое прощение, чтобы хотелось жить.
Это века ступают, сталкиваясь, как грозы,
и дождём проливаясь, землю мою поить.
Эх, умереть за правду было бы так почётно,
да за грехи людские, да за проступки их,
да во рваном бельишке, всех посылая к чёрту,
да шепча над могилой несбережённый стих.

6.
Кем я теперь работаю? Танцовщицей на площади,
радостно собирающей милостыню дорог!
Вот как меня возвысили эти вьюги дошлые,
эти метели, рёбрами тычущие в висок!
Как поднялась! Восславилась! Какою стала высокою!
Царю не дотянуться, не посадить в острог!
И не боюсь я тучи ни с севера, ни с востока,
сама себе я север, сама себе я восток!
Танцую! Какое небо! Завидуют мне завистники,
они гремят кандалами, я ожерельем звоню.
Как я свою свободу разрисовала искренне,
как расписала красками, даренными огню!
О, город! Не презирай меня, не отвергай, не отталкивай!
Я дотанцую танец, придуманный для тебя!
Белые твои ноженьки не обо мне ли плакали?
Белые твои рученьки не обо мне ли скорбят?
Это ни танго, ни полька, это ни вальс рябиновый,
это не танец радужный обетованных цыган.
Это – когда врываешься всею кровью рубиновой,
и когда расстилаешься, словно пьяный дурман.
Да не забьют каменьями грешные нас и чистые!
Да не затравят злобою, не закуют добром!
Видите, под сорочкою отливает монистами
сердце моё свободное – чистое серебро!



***

Одиноко без тебя, любимый!
Я, как лист, потерянный в мирах!
Дни проходят, исчезая, мимо,
гвоздяное солнце – в облаках.

Позабудь все сказки, что певали
на семи ветрах, у трёх дорог.
Заверну я душу в кисти шали,
кто влюблён, уже не одинок!

Никогда тебе не изменяла,
сквозь мужчин я шла к твоим векам.
Моё тело по ветрам швыряло,
нынче бросило к твоим ногам.

Словно лист, не сыгранный по нотам,
до рассвета – вечность в два шага.
Сотворенье высшего полёта,
и душа разделась донага!


***

Вернуть любимого? Скажи, зачем?
Ушедшего – не балуют дороги...
И птицы – эти маленькие боги –
крылами закрывают Вифлеем.

И листья, как увядшие уста.
Есть в этих возвращениях – утрата...
Оно – бессолнечное наше завтра,
и я, какой была, совсем не та.

Но всё равно «авось» гремит в груди,
и разум прячется, лукавству не переча.
Что ожидает – встреча нас? Не встреча?
Или последнее – как точка – уходи?

... А после, переплакав все слова,
почти что за полночь на мокрую подушку,
я слушаю свою больную душу,
которая почти что не жива.


***

Поздно! Время ушло, утекло,
              и главенствует осень –
эта глыбь, эта сырь – вечереет дымящийся сад.
Не подняться ветрам. Не взраститься
           уснувшим колосьям.
Никого не вернуть, кто ушёл. И следы их горят!
Я вдыхаю дымы. Я насквозь пропиталась
                дымами.
В горле – клёкоты птиц, улетающих под облака.
Не вернётся сторицей – травою, цветами,
          громами –
эта жизнь, этот чудный набор чудака.
Что отмеряно свыше, в дымы
     погружённое тоже –
в этот ласковый свет, проструившийся
                из-под руки.
В нём кажусь я себе – золотистей, добрее,
                погоже,
и полны рукодельем шкатулки мои, сундуки!
И планета летит. Что ей дым предосенний,
           пахучий?
Это было всегда. Это будет, возможно, и впредь!
Оттого наши дни так горчат, призывают и мучат:
молодому расти, а отжившему – жарко гореть.


***

Как здорово было! Скажу я всем вам –
гуляли мы по столице.
Деревья летали по сизым холмам,
как будто бы синие птицы.

Не верилось мне, что столетье тому
в тягучем, сердечном стуке
нас, будто в туманном, горячем дыму,
оплакивал князь Долгорукий...

Что могут просеять сквозь буквы сии
щиты фирм рекламных, плакаты?
Неужто за правду святую бои,
на бедных делёж и богатых!

Мне тоже достался тех искорок свет
и встреча с Евгением Рейном!
В Москве мне сказали: «Вы, Света, поэт!»
и выдали двести рублей мне.

И я до сих пор этим миром живу,
пахучим, медовым, желанным!
Закрою глаза, и летят наяву
удачи небесные манны...

Мы пили гранатовый сок, ели сыр,
сокурсник из «новых русских»
входил, удивлясь, в поэтовый мир
и нам покупал закуски!

Пока, восторгаясь, поют и живут
и бродят по жилам соки,
тому, кто придумал наш Литинститут,
ему поклонилась бы в ноги.


***
                Е.Рагозину

Пускай наполнен мир игрой,
но здесь, в театре, всё по правде.
Вот так я радуюсь порой,
как будто бы была на свадьбе!

Где сердце требует питья,
чей зов мне дорог и бесценен,
как будто родина моя
вот здесь, вот здесь, на этой сцене!

А в зале ласковый шумок,
и мотыльки летят оваций.
Как я могла во тьме дорог
звонкам судьбы не отозваться?

Вот занавес рванулся ввысь,
как в день былого восхищенья.
Утешь меня, великий Лист,
охапку напророчь везенья!

Верни меня из суеты.
Открой глаза, чтоб видеть можно,
как жизни новые черты
вдруг проступают осторожно…


***

Из фольги, из хвоинок, из сочного ли каравая.
что румянится пышно в печурке домовой у нас.
Из наливки вишнёвой я счастье себе припасаю,
и, как водится, стойко я свой сохраняю запас!

Это малость моя! Эти сны, что лелею в копилке,
за дубовым засовом, в тряпице за старой тахтой.
Пусть покинет меня вся родня на последней развилке
трёх дорог, трёх сосёнок да за предзакатной чертой.

Утерев рукавом те мгновенья, что мне не докликать.
Заперев мою дверь, уходя в беспредельный простор.
Я от нежности таю. Я млею от птичьего вскрика.
И глядит моё время, глыбастое время в упор!

Всё, чего я желала, сбылось. И осталось со мною.
Испеклось, словно тесто. Да перемололось зерном.
Но копила чудес! Малестюнная! Дых за спиною
этих белых архангелов чудится в свете ином.

И когда разобью я копилку, коль срок подоспеет,
что увижу тогда? Что натают мне жизни круги?
Неужели всё те же дороги, разлуки, аллеи,
запах свежего хлеба, хвоинки, крупинки фольги?



***

Никто нас не гнал –
мы бежали,
никто нас не ждал –
а мы шли!
Славянки ли нас провожали
из нашей певучей дали?

Любимый,
        морозный,
январский.
пожалуй, последний поход.
Ты всё уезжаешь сражаться
с собою, прекрасный народ.

Летят и летят твои птицы,
языческий падает снег.
Когда невозможно проститься,
зачем же прощаться навек?

Мы – пекари и лесорубы
от мирных профессий бежим.
Давай поцелуемся
                в губы,
нам надобно это двоим!

Костры протекли сквозь посёлок
рудой небывалых пород.
Но всё уезжает
спасённый,
когда-то
          погибший народ.


***

Я в двадцатом столетии родилась
при высоком и солнечном снеге.
Сколько лет, я подсчитывала не раз,
мне исполнится в следующем веке.
Сколько слёз, сколько радости, что грядёт,
я была угадать готова.
На скрепленьи веков, на сцепленьи забот
в ожидании жизни новой.
Это солнце сжигало меня на костре
за мои и твои убежденья.
Но не видела я ни светлей, ни добрей,
чем людей моего поколенья.
Сколько убыло нас! За страну, коей нет.
Я не знаю, я сбилась со счёта.
Сколько знаков нам было с кровавых планет
в равноденствие, с оборота.
О, беспечные, верящие в красоту,
нас втеснили в земельные рамки.
Нет, мы – мудрые звери в пути, на лету,
а не только самцы и самки.
Прокляни, но сначала поблагодари
нас, потомок, глядящий туманно.
Наша истина – боль, что горела внутри,
наша правда – на ране рана.
Умываюсь росой. Умываюсь водой.
Прорастаю сквозь добрые руки,
то полынною, вешнею лебедой,
то былинною песней разлуки. 
 

Вселенское прощение
                В.Макарову

Прости меня!
Сегодня. Навсегда.
Весь белый свет, играющий на скрипке.
И эту ночь, где хочется рыдать
заранее, задолго до ошибки.
Оно и есть –
прощение навек,
так целомудренно, казалось бы, и просто!
Сначала лишь за то, что – человек,
затем за то, что жизни груз несносный...
А так хотелось лёгкой песни мне!
Как пёрышко,
как лучик на ладошке!
Шарады века катят по волне
и отравляют души понемножку.
А за волною – новая волна,
не успеваешь прирастать к дождинкам.
Оставлен хлеб на стадии зерна,
вино истории расплёскано по крынкам!
И полотно эпохи расползлось,
уснули швеи, пряхи задремали.
Хрустит земли натруженная ось,
льды тают, 
как последние печали.
Прости, прости!
за то, что я в пальто,
запахивая душу, прикрываясь
шарфом, иду и думаю про то,
крупитчатому снегу тихо каюсь.
Оно и есть.
Моя, твоя ли жизнь –
в одной молитве тают над землёю.
Но рада я, что не перевелись
мои шаги, пришитые иглою
к дороге этой, где звенит руда,
как будто светоноснейшая жила.
Прости меня. 
Сегодня. 
              Навсегда,
хотя прощенье я не заслужила.


***

О, хмельное зелье, приворотное!
На поминки, свадьбу ли, изюмное!
Для гостей – под рыбу окунёвую.
Выпьешь раз да рукавом утрёшься ты
из стаканчика семигранённого.

И не так плохою жизнь покажется.
И не та слеза из ока катится,
по лицу бежит, аки по холмику,
и как будто ниточки кручёные
хризопрасом выпрямлены побоку.

Разве жизнь моя теперь закончится,
если пить второй мне семигранничек?
И – на двор. В объятья пасть желанного?
Белой шалью обвязаться шелково,
нарумянить щёки бархатистые?

Пахнет небо брагою изюмною,
приворотным зельем!
… Век бы пялиться!


***

Живу в глубинке. Прохожу дворами,
где золотится пыль от shevrolet.
Я запасаюсь добрыми словами,
не для того, чтоб улыбнуться похвале.
Другие цели так же, как надежды,
прекрасные слова затем нужны:
не грубым криком дать отпор невежде,
открытым сердцем: вот, чем мы сильны!
Здесь маленький, здесь тоненький, родимый
скользит по талым тропам родничок!
Дороги в Рим ведут, сюда – из Рима!
Я запасаюсь, словно жизнью впрок!
А, впрочем, что там! Раздавать советы
удел других, размеренных стихов!
Я счастлива пылинкой на рассвете.
Я счастлива, как сон про женихов!


***               

Я единожды слышала или казалось?
                В гнезде незнакомом
желторотая песня трубила, просила еды.
Это было под утро. В каком-то бреду полусонном
тихо вздрагивал лес, распушившись под звон лебеды.
Так взывал кукушонок, проклюнушись,
гордо родившись.
Но его я запомнила – треба была велика.
Вот и маюсь с тех пор. А он вырос.
И выросли мифы
те, в которые мне ещё долго вникать и вникать!
И чего бы ни делала,
                в жизни куда б ни стремилась –
вышивала, вязала, рисуночком меряла ткань,
слышу крик кукушонка! И вижу:
                над миром забилась,
расплескалась звезда – и под крылышком ранняя рань!
Ах, ты сердце моё! Желторотый птенец,
                кукушонок!
Ты подброшено мне, мне досталось с чужого плеча.
Я – другая совсем. Я не та! В мире бешеных гонок
вдруг сподобилось мне о щемящем просторе вскричать!
Я мечтала о счастье простом,
о добре, как о чуде,
чтобы дом, чтобы муж! Обывательский
жадный уют.
Но всему вопреки я гляжу на тебя.
Но Иудой
никогда я не стану. Мне звоны твои не дают!


***

Если б знать, из чего состоят эти сны!
Из каких правещей – из холстов,
из травинок,
из медвяной, но пахнущей днём тишины,
из венчания, свадеб, прощаний, поминок.
Эту тонкую вязь, что из крыльев стрекоз,
по которой я мчусь, как по льду, конькобежец.
... Соблазняет Адам не букетом мимоз,
на века соблазняет, столетьями нежит!
Оживает оно из стихии времён,
золотится, румянится сочное древо.
И выходит из тьмы, и ложится на трон
эта чудная дева по имени Ева!
Но скользит дальше сон.
Он в России уже,
Святослав на коне, кровь струится по Дону
Разрывается ткань, слышу визги стрижей.
Что же делать видению, времени ону?
Но никак не проснусь. Под рукою – Москва.
И надежды мои не стираются в пепел.
Прикорнула всего я на часик, на два,
приоткрыла глаза – мир горячий мой светел!
...Что-то в наших мгновеньях есть робкое, то,
что является чудом и манит и манит!
Ах, запрячь меня, время, поглубже в пальто,
неразменным и тайным мгновеньем
                в кармане!
А когда вдруг окажется – нечем платить
в запоздало тягучие миги лихие,
на ладони – мой сон, словно лучика нить,
словно новорождённая чудо-стихия!


***

Где-то в бездне тугих планет
ангелочки бредут устало.
О, как странно на склоне лет
осознать – жизнь не с тем я связала.

Погляжу: и рисунок не тот
да и пряжи не так бордовы.
Не заслуживали хлопот
Дон Жуаны и Казановы!

Я рубаху рвану в сердцах –
и к окошку, глядеть на звёзды.
Летописец в колючих венцах
распустил золотые гроздья.

Хорошо бы январскую нить,
что струится то гневно, то сонно,
в полотно моей жизнь вшить
и задумать другие фасоны!

А сугробы летят у окна
в эту сладость лебяжей перины!
Попросить бы у полотна
мне сегодняшние именины!


***

Всё в тумане, в росистом тепле,
солнце голову спрятало в плечи.
… Вспоминайте меня не во зле,
не привычки мои человечьи.

Ни обиды, ни разный вздор,
ни морщинки, ни тело, а душу.
В этот час так светлеет взор,
и все чувства рвутся наружу!

Вспоминайте меня ни за ум,
ни за добрые фразы и шутки.
А за этот осенний шум,
за метели и холод жуткий.

За промозглый и льдистый рассвет,
бездорожье, за грязь и слякоть.
Даже бедной, и спору нет,
что богатой – припомнит всякий!

И тогда всё равно из уст –
будет рваться в простор недолгий,
высшей нотою лучших чувств –
и мой голос будет подмогой! 


***

Ветер разыгрался и набедокурил.
Дерево свалил он, не жалея сил.
Да и в наших душах столько много дури,
силушки небесной,
Боже, упаси.

Иногда гляжу я – мы народ неглупый –
и мастеровитый да и не скупой!
Но толчём, как будто снова воду в ступе,
в бой идём за правду, был бы только бой.

И в огонь. И в воду. Со звериной хваткой.
Это всё прекрасно, но свербит изъян.
Отчего мы правду кличем, но с оглядкой?
Отчего-то вечно наш дурак – Иван?

Что же нам мешает, топи наши, гнили?
Корни что ли точит розовая мгла?
Может быть, любовью мы себя убили?
Может, наши души выела стрела?

На крыльцо иду я, словно бы на плаху.
И грехи прощаю по сто тысяч раз.
Вышиваю гладью белую рубаху,
не цветы-цветочки, а иконостас!

Беса изгоняли, а изгнали чудо!
Веру вытравляли – сердце обожгли!
Слушаю я землю – столько много гуда,
шороха и стона в глубине земли.

И откуда этот небывалый кипеж?
Соки бродят жарко, вырастает дом?
… Если же всплывает затонувший Китеж,
мы его утопим снова да ладом!


***

Дети Кузьмы –
в электрички забрались мы,
с миру по нитке, монете, куску!
… Силушки нет! До Москвы, что как зарево,
тянется жарко лучами к виску!

Всё одно! Волга базаром обсижена,
бойко купцами торговля идёт.
Как полюбить мне тебя, словно ближнего,
тёмным остался ты, светлый народ!

Выменяв прошлое на настоящее,
на непонятное сердцу, уму!
... Коробы, сумки, авоськи и ящики,
что сохранилось в них, я ль не пойму?

В белой тряпице лишь хлебные крошки!
В серой тряпице лишь сала шмоток!
Вот мы присели, народ, на дорожку
самую бойкую из всех дорог.

И не пропустим литовцев, как было,
и распахнём сундуки, что в пыли…
Что нам предатели, что нам мутилы?
Силушки нет? Почёрпнём из земли.

Эко! Не страшно! Мы мёрзли, мы зябли.
Более лютых не счесть декабрей.
Тысячи раз наступали на грабли
скорбной истории царской своей!

Да иступили мы зубья железа,
да истоптали до мякоти зло.
Катится Волга – лохматая бездна,
тонет в ней солнце, как будто весло.


***

Из глины лепили. Потом обжигали
на солнце! На вьюге! На страсти дорог!
О пальцы сиротские! Сколько печали…
Когда вы ваяли – завидовал Бог!

И вышло живое! Горячее – в звёзды
душою лирической, песня судеб!
И бёдра литые, отлив светло-розов!
На радостях бабки пекли ситный хлеб.

Творение! Что же так мне одиноко?
И в страдную душу прошу я не лезть!
... Такой получилась я – лежебокой!
Но книги читать, разве это болезнь?

А было бы лучше родиться плутишкой?
Иль тем безбилетником-зайцем в пути?
А глина – праматерь моя – в жилах дышит,
и знойная птица мне душу растит.

Ознобко! Не густо замешано тело,
но хватит терпенья на тысячу лет.
Прекрасною болью давно отболела
на жёлтых, бесчисленных точках планет.

И рвётся душа в грозовые объятья
из глины, из пазух зови - не зови.
Слова благоденствий в обмен на проклятья!
Сменю неприятье на фразы любви!


***

Спешит ко мне он с шапкой – помоги!
Я не скуплюсь – и в ход идёт монетка.
Скиталец-нищий: кофта, сапоги,
скажите, он какого будет века?

Идёт куда? Сияет Балахна,
гудит базар, а сразу за обрывом
пекут хлеба отборного зерна.
Все, слава Богу, счастливы и живы.

И сразу за дорогой справный дом,
вечерняя молитва, благочинье.
Кузьма, Кузьма! Что сбудется потом,
страну поднял, а кто её починит?

Кто залатает тысячу заплат?
Зашьёт ли брешь своей иглою Мокошь?
Нам до столицы через гнев и мат
сто вёрст да лесом – велика ли роскошь?

Да через Нижний! Перекатна голь!
По берегу, где лишь собаки брешут.
… Всё та же жизнь! На сердце та же соль!
Мчит по дороге «джип», как будто леший!


***

Ягодный румянец. Сватья или сваха.
Кумушка-стряпуха и душа-огонь.
Женщина – бой-баба остановит махом
на скаку коня, но был бы только конь!

Кто же я такая? Если снится, снится
белая мне глина, кисти мастеров?
Гамаюн лохматый. Берегиня-птица.
Солнце золотое в мареве миров!

Женщина-опора? Тишь краса-девица?
Деловая леди? Или лучший друг?
… Глиняная баба – я могу разбиться
от прикосновенья посторонних рук!

Круглые колени с яблоками схожи,
щёки расписные, молоко и мёд.
Ветерок голубил. Хороводил дождик.
Видно, уродилась я в богатый год!

На картине этой столько много лета,
бьют ключи лесные – подставляй ведро!
Белый свет, помилуй! Я сама из света –
Наливное тело, жаркое бедро!

Вновь глаза закрою. Вспоминаю были,
глину, что на круге, вдохновенья пыл.
Так бы и взлетела, и приделать крылья
мастер распрекрасный, видно, не забыл…

Кто он и откуда, этот чудный гений?
Тот Данила-скульптор? Страдник-многоднев?
... Яйца кур не учат. Чую страх свой древний.
Оживает сердце. Слышится напев.

... Оглянусь – не жалко черепков из глины!
Главное не это. Главное внутри!
Сока благодатней, драгоценней джина.
Боже, как сияет. Боже, как горит!



Список литературных публикаций:
Книжные издания в Нижнем Новгороде:
1. «Вечная любовь». Стихи. Изд-во «Сарпи». 1993
2. «Колдовские слёзы». Стихи. Изд-во «Сарпи». 1994
3. «Таинственные силы». Стихи. Изд-во «Сарпи». 1994
4. «Этот святочный мир». Стихи. ОАО «Нижегородский печатник». 1994
5. «Предвкушение любви». Стихи.  ОАО «Нижегородский печатник». 1995
6. «Любовь вопреки». Типография ОАО «ГАЗ». 1995
7. «Побудь со мной». Типография ОАО «ГАЗ». 1995
8. «Кружевница». Издательство ННГУ. 1997
9. «Большая Покровская исповедь». Стихи. Издательство ННГУ. 1999
10. «Купель Нижегородская моя».    Стихи. ТОО «Буревестник». 2001
Книжные издания в Москве:
«Зрачки дорог». Стихи. Типография Литинститута им.Горького. 2002
Прозаические книги:
1 «Этюды о мужчинах».  Рассказы. Издательство ННГУ. 1996
2. «Свеча под водой».      Роман.   ТОО «Буревестник».     2003
3. «Ожерелье царя».         Роман.  Авторское издание.        2007
Российские журналы:
«Наш современник». 1999 –2007 гг.
«Молодая гвардия».  2000 – 2005 гг.
«Юность».                2001 – 2005 гг.
«Нижний Новгород», «Нива».

Альманахи в Москве и за рубежом:
«Тени странника», «Поэзия», «Потом».
Коллективные сборники:
«Небесный смычок», «Земляки», «Арина», «Третья столица».
Еженедельная газета: «Литературная Россия».
Газеты: «Автозавод Литературный», «Для тех, чья душа не спит», «Автозаводец», «Земля Нижегородская», «Нижегородская правда», «Голос ветерана», «Нижегородский рабочий», «Пикантные новости», «Антенна».

© Copyright: Светлана Леонтьева Нижний Новг, 2010
Свидетельство о публикации №110062904973