В детстве мы часть византийской мозаики,
состаренной будто бы – словом, рассветной.
Детство, рань, всё рассветно-нечёткое счастье
забвения суть череда, не иначе,
отчаяние, тайный, лоснящийся от отпечатков
других слепок солнца на камере летней,
но плоский, как снимок. Зачем приводить их,
иных, незнакомых пока что сюда? Это горе,
в линяющей ящерицыной присутствия шкуре
на снимке являться подобном – на диво, на
разочарование тем, кто впоследствии скоро,
обычно достаточно скоро в скульптуре
дегенеративной присутствия там-тогда высмотрит
«счастливую рань» – и несчастье не в том потрясении,
которое с каждым стряслось: это к лучшему, –
но в этом былого оазисе, чистом,
как смерть. Византийской мозаики колена,
осколки почти чуда, что белыми и золотистыми тучами
на фоне струятся. Чтоб только рождаться,
стоило ли на снимке вне времени радужно-раннем являться?