Конечно люди и только люди в ответе за то, что делают они, люди, но в тот день я понял, что кто-то подносит снаряд, другой заряжает или даёт отмашку, третий выпускает снаряд в белый свет.
Отсюда разный ответ – по тяжести взятого на душу греха…
С умирающим наёмником я познакомился в его машине.
Всё дело, конечно, в словах – для кого-то он герой или террорист, а для меня – наёмник.
Здесь нет обидного – я сам наёмник.
Другое дело, что меня не пошлют убивать.
У меня дети, внуки, дипломы.
Я знаю курсы акций на бирже и добычу полезных ископаемых, не боюсь трёхэтажных таблиц и формул.
Такие как я не нужны воюющим штабам – в трудный момент я могу струсить.
Мне дорога моя жалкая жизнь, вероятно недостаточно жалкая.
Мой наёмник вернулся с Донбасса.
Он был ещё в бушлате, но уже в цивильных штанах.
Я вызывал такси, чтобы ехать из гостиницы в промзону одного из тех городков, что затерялись в азовской степи.
У этих городков славное прошлое, надежда на будущее, но пустое настоящее, особенно в серые дни зимней оттепели, когда между белыми от снега верхушками курганов чернеет до горизонта степь.
Такси не вызывалось. Я вышел на дорогу и стал голосовать.
Остановилась разбитая девятка. Я назвал адрес.
«По пути, – сказал водитель, – рублей сто дайте».
За 10 километров пути по тающей ледяной жиже это было даром.
Он сразу заговорил о войне.
Он стал говорить так, будто мы с ним уже давно вели разговор, который оборвался на полуслове и так же на полуслове продолжился.
По большому счёту оно так и было.
«… привёз девочку с Донбасса, дом купил, на работу устраиваюсь… Не будет там порядка, пока эти у власти. Нужно всех менять. Они о людях не думают…»
Наёмник глянул на меня в зеркало заднего вида.
Я молчал, думая о своих шансах в рукопашной схватке с наёмником.
Он выше меня на голову. Жилистый. Длинные руки и ноги. Только внезапность. Удар головой в лицо. Потом коленом, сближаясь. Шансов немного.
Он продолжал.
«Я уехал из России пятнадцать лет назад. Приезжал только родителей хоронить. Не женился и детей не заводил. Вдруг бы убили…
А этих надо менять. Раздали им погоны… Полковник в 25 лет. Генерал в 30. А пороха не нюхали. Я ему карту даю – покажи, куда пулемёты ставить, куда стрелять. Он по карте не понимает».
Снова посмотрел на меня.
– А здесь что?, – спросил я, потому что, боясь наёмника, уходил от войны.
– Дом купил в селе. Четырёх поросят. Будем жить. Воевать не хочу. Хватит. Они о людях не думают.
Стояли мы под Широкино. Полковник, 25 лет ему… Приехал на джипе. Приказал идти вперёд. А укры, только сунемся, миномётами накрывают. Я ему карту развернул, показываю, а он по карте читать не умеет. Так и сказал».
Наёмник сильно заводился, когда говорил о войне.
Глотал слова и будто стрелял словами, нервничая, произнося слова с вызовом.
– Чем поросят кормить будете?
– Покупной корм…
А когда с девочкой сюда уже ехали, нас ГАИ остановила. Скорость превысили. Я им удостоверение показывать не стал. Сержант хотел машину на штрафплощадку поставить.
Я ему говорю: «Давай договоримся, командир». А он ни в какую: «Вы закон народной республики нарушили».
Я ему говорю: «Зови начальство». Капитан пришёл. Морда, как три моих. Не хотел тоже договариваться. Тогда я им удостоверение показал и сказал, что приеду в форме и расстреляю. Здесь в России тоже кое-кого бы надо, но нельзя».
– Дорого покупным кормом поросят кормить. Вы считали по деньгам?
– 17 соток огород у нас. Я прикинул, должно получиться.
Мы были уже в промзоне.
Он поехал дальше, а я пошёл вдоль рельсов между пакгаузами, пытаясь забыть холодные сухие глаза умирающего в них наёмника.