Небо бьётся стеклом о бесцельное солнце,
что висит в пустоте, как назойливый щит.
Век за веком бледнеет, горит и смеётся,
замерзает, алеет, вопит и молчит.
А за небом чудовище пучит глазищи,
прижимая к стеклу свой беззубый оскал,
будто что-то безмолвно, бессмысленно ищет,
будто сердце его раздирает тоска —
только нет ни осколка под чёрною шкурой,
а нутро его звёздами обожжено.
Ветром — яростный возглас сини белокурой
долетает до чудища: «О боже, но
что ты смотришь, проклятое, нагло сквозь небо
на скелет мой? Услышь, постыдись, отвернись!»
...Оно просто глядит любопытно, нелепо,
как вращает свой купол небесная высь,
оно просто не слышит мольбу буревую,
и способно лишь с глупой улыбкой смотреть,
и не знает совсем, что оно существует.
Отраженьем в глазищах стоит круговерть.
И чудовище липнет бездонным болотом,
ночь от ночи жиреет, растёт, как пожар,
и всё смотрит, не помня, что видело что-то,
как игрушку, в объятиях небо держа...