Обычно они коротки, всегда внезапно обрываются, как-то бессюжетны, что ли… А тут – на те.
Будто я в классной хламиде, просторной непристойно и запущенной донельзя. Выступают неимоверно громоздкие и неопрятные доски. Панно какие-то – да и только. То ли обои по сторонам торчат, то ли обветшавшая от времени дэвэпэшка… И высоко так. И появляется на высоте сей техничка (имя рек). Обтирает что-то, возится. И тут… Тут – впервые после почти 45 лет со дня окончания школы является мне бывший мой директор, наставник и преподаватель истории – Иван Трофимович Марченко. Мы в пыльном и светлом пенале, между безобразной доской и мыслимой стеной. Он мне проговаривает тихо: «А ты хороший учитель» (никаких восклицательных знаков) и – исчезает.
На следующий день (не сон) я сажусь на велосипед и еду в Солгинский, где мне предстоит встреча с моими одноклассниками. Вру, простите, меня довозит до Усть-Шоноши жена, там подхватывает солгинский товарищ…
Вечером мы садимся за стол у моей одноклассницы. Вспоминаем. И вдруг…
При имени Ивана Трофимовича мой друг делает заявление:
– Его расстреляли в 80-м…
– Как?!
(надо понимать мой вопль: Иван Трофимович был одним из самых памятных и любимых мной учителей. Экзамены я сдал у него на «пять» и мечтал стать историком, да незнание английского подвело – в школе изучали немецкий)
– Да вот так… В годы войны служил он у Бендеры. Скрывался. Вычислили. В то время он уже жил в Ярославле. Расстреляли…
И я пересказал свой сон.
Теперь из моей повести «Не одна во поле дороженька». Волнует меня сопадение. Хотя не верю я ни в какие пророчества. Абсолютно. А вот совпадения бывают удивительные.
«Стихию административной и отчасти старческой рассеянности являл ее муж, директор школы, преподаватель истории и обществоведения, Иван Трофимович Марченко.
Росту был маленького и, чтобы видели его на праздничных линейках и чтобы он всех видел, вставал на тубареточку, подносимую ему посреди чудовищной оравы, чем была тогда моя школа. И оттуда, с высот горних, ораторствовал.
В один из красных дней календаря он, как обычно, взобрался на свой трон. Установилась глубочайшая тишина. Иван Трофимович долго хэкал, прочищая голос для «назидания потомкам». В благословенной нирване этой один из учеников так извертелся, искривлялся, что учительница русского языка и литературы просто и доходчиво обратилась к нему: «У тебя что, чесотка?»…
Вечно летящий куда-то, встопорщенный… Такой он и врывался на уроки. Еще и нос его не перешагнул порога класса, а уже звучит неумолимое и жуткое: «А ну-ка, Акинихов, перечисли нам три основных источника марксизма-ленинизма». Редко кто не терялся от такой кавалерийской атаки нашего славного историка и директора. Все учебники класса оказывались на коленях, начиналось судорожное перелистывание, судорожное воспоминание материала, судорожное мычание. А он: «Ах ты, Бекиров, не стыдно тебе, бездельнику! Твой отец – орденоносец, а ты…». Постепенно движение воздуха, шуршание страниц, сердечные колики утихали, и начинался урок.
Урок – вольготный для ситуативно ловких учеников, не требующий глубоких размышлений, урок, где было место и нашей хитрости, находчивости, нахальству, результаты которого порой вызывали конфуз у «зарвавшегося», бурю радости у класса, толику злорадства у пресекшего недостойные поползновения Ивана Трофимовича.
Дело в том, что Иван Трофимович плохо запоминал отвечающих и частенько обращался за нашей помощью.
– Кто у меня сегодня отвечал-то?
– Высотина! – орал класс.
– Рая, молодец, пятерочка тебе за урок, – бормотал забывчивый историк из-под нависших на нос очков, наклонившись над классным журналом.
– Так, кто еще?
– Церковникова, Церковникова несколько раз помогала!
– И Оленьке мы тоже отлично выведем…
Процесс дознавания проходил по-разному и зависел от настроения учителя, от степени его сосредоточенности, и… степени нашего нахальства, вернее, его перебора.
И вот какой-нибудь взалкавший бесплатного сыра подходил сразу после звонка к всемогущему и доброму директору и заявлял о своих тоже правах на участие в уроке, в обсуждении темы урока.
Иногда сходило с рук, и озабоченный и торопящийся Иван Трофимович выводил напротив фамилии молчащего «пять» или «четыре». Время от времени некоторые из нас играли в эту рулетку с преподавателем. Класс, затаив дыхание, наблюдал за «поединком».
– И я тоже отвечал сегодня, Иван Трофимович…
Очки вздергиваются на нос, короткий, пристальный взгляд на вопрошающего, и срезающее, вызывающее хохот класса:
– Да, да Баньков, я помню. Два! Подай дневничок. Что ж ты, Саша, не готов в который раз уже?!
Облагодетельствованный на день становился объектом приколов.
Отчасти склеротический Иван Трофимович время от времени и классы путал… Мы набирались смелости и разыгрывали директора.
Хлопает дверь, стремительно врывается с указкой, учебниками, картой наш славный историк и с ходу вопрошает:
– Это 10-а или 10-б?
– А, а, а! – кричит какой-нибудь самый отчаявшийся и равнодушный к своей судьбе.
Иван Трофимович резко разворачивается и исчезает в дверном проеме.
Та же сцена в 10-а… Грозное приближение шагов к нашему кабинету…
Как-то Иван Трофимович шел по коридору и обнаружил, что у дверей 10-б шум и возня: ребята никем не прибраны. Возмущенный, он вошел в учительскую и грозно вопросил, кто, мол, должен отвечать за беспорядок в коридоре и школе. Бывший тогда завучем, наш старенький учитель физики Федор Васильевич Баландин бережно тронул его за рукав и шепнул: «Иван Трофимович, а класс-то… Ва-а-ш». Шепнул с наслаждением, так, чтобы его слышали все бывшие в учительской…
В давании истории в наши деньки не было глубины (как, впрочем, и путаницы), зато ее возмещала с лихвой неделимость и неподсудность ни одного исторического факта. Оттого знать историю было легко, потому что все лежало на своих десятилетиями отполированных полочках: здесь Суворов, здесь Кутузов, здесь этапы Великой Отечественной, здесь три источника, здесь пролетариат, а здесь крестьянство. Все мощно вырублено, огранено, отточено до блеска, как речи на партийных съездах. Читать их для некоторых до сих пор – удовольствие.
Но я любил его ураганные уроки, их смешные парадоксы, стихийную их вариативность, непредсказуемость. Мне нравилось их напряжение, нравилось быть начеку, работать стремительно, стремительно соображать, стремительно находить нужное. Вот уж точно – спать на них не приходилось никому. И спасибо за это смешному и страшному, чудаковатому и знающему незабываемому Ивану Трофимовичу!
А памятью о нем у меня осталась «забытая» мной его книжка о Курской дуге, сообщение по которой я готовил когда-то».