Баллада «Долорес (Notre-Dame des Sept Douleurs)» создана Суинбёрном в 1866 году. Поэт воплощает в Долорес свой извращённый вариант божественной женственности. Он оплакивает факт, что поклонение ей исчезло, как и поклонение языческим старым богам. Во многих отношениях садомазохистская Долорес Суинбёрна напоминает Сатану или Лилит. Суинбёрн соединяет жестокую либидозную языческую богиню – Мадонну всех мук – с Марией, Матерью Иисуса и связывает само стихотворение, через его второе название (Notre-Dame des Sept Douleurs т.е. «Богоматерь Семи скорбей»), с семью плачами Богородицы. Он оплакивает уход культа классических божеств в пользу христианской морали.
Итак: Алджернон Чарльз Суинбёрн (1837-1909)
Долорес (Notre-Dame des Sept Douleurs)*
Под вЕками скрыты опалы-
Глаза, что теплы лишь часок;
Конечности белые вялы,
Уста – ядовитый цветок;
Когда раствориться их слава, 5
Исчезнешь ли ты, словно звук,
Долорес – загадка, растрава,
Мадонна всех мук?
Для Девы семь плачей священны;
Но седмижды семьдесят раз 10
Грехи твои – для очищенья
Веков семь не хватит. Экстаз
Полночный, и утренний голод,
Любовь, что желания сморит,
Душевная скорбь – словно холод 15
Тебя изнурит.
О плащ позлащённый пунцовый,
О сад, куда каждый придёт,
О башня – не кости слоновой*, –
Что с ада до неба встаёт; 20
Мистичная роза трясины,
И дом, не златой, где округ
Корысти огонь негасимый,
Мадонна всех мук!
Вот губы со смехом и страстью, 25
Как змеи, кусают мне грудь,
Чтоб я позабыл о несчастье,
Чтоб снова туда же куснуть.
Охвачено сердце волненьем,
И веки влажны и горят; 30
Насытьте меня наслажденьем,
Пусть боль встанет в ряд.
Вчера они, может, лобзали
Кого-то, и будут лобзать,
И были, и будут печали – 35
В забавах они благодать.
Ты жизнь и желанье презрела –
Нам вред, как от яда гадюк,
О, как ты мудра без предела,
Мадонна всех мук. 40
Кто дал тебе мудрость? Напевы,
Виденья, историй тепло?
Долорес, когда тебя, деву,
За горло желанье взяло?
Когда ты цветком распустилась, 45
Чтоб каждый сорвать его мог?
Каким молоком ты кормилась,
Всосав и порок?
Себя мы одели картинно,
Тебя же, нагую вовек, 50
Родили Приап с Либитиной*:
Богиня-этрусска и Грек.
Увы, наша страсть скоротечна:
То вялы, то пыл наш упруг,
Любовники – смертны, ты – вечна, 55
Мадонна всех мук!
Плод, время и страсть преходящи;
Ты – духом бессмертным жива,
Хоть смерть поцелует мертвяще,
От всех перемен ты – нова. 60
Ты – грязных восторгов царица,
Бездушна, бесплодна, бледна,
Но жизнь твоя вновь разгорится,
Что ядом полна.
Смогли б вы отдать мне страданья, 65
О губы, что вам я принёс?
Лилею сменило лобзанье
На похоть распущенных роз;
У ног твоих лилия пала,
Лоб розы сковали округ, 70
Долорес, ты тщетно сияла,
Мадонна всех мук.
Есть грех, что сокрыть невозможно,
Есть труд, что приносит успех.
Что милому скажешь тревожно 75
Среди полуночных утех?
В твоих заклинаньях ни слова
О жизнях, что пали листвой.
Немыслимой пыткой готова
Ты мучить с лихвой. 80
Ах, тело, что страстно и ладно,
Где сердце без боли живёт!
Уста хоть твои кровожадны,
И жалят жестоко наш рот,
Любви они крепкой добрее, 85
Мозг с сердцем не пьют, как паук,
Долорес, суровая фея,
Мадонна всех мук.
Лобзанья то слабы, то страстны,
От губ и зубов, и слюны 90
Родится ли грех, коль несчастны
Мужи, и страданий полны?
Продолжишь ли сластью греховной
Питать свою душу в игре?
Сладка кожура, безусловно, 95
Но горечь в ядре.
В последний ли раз ты раскрыла
Красоты и тайны грешно?
Ах, где ж мы потешимся мило,
Коль худшее совершено? 100
Ядро, словно кожица сладко;
Ты даришь нам радостей цуг,
Долорес – азарт и загадка,
Мадонна всех мук.
Я жаждой премен и волнений, 105
Желаньем несносных вещей,
Отчаяньем всех увлечений,
Восторгом, что жалит сильней,
И страсть расточает годами,
Которую не превозмочь, 110
Бездушьем, глухим словно пламя,
Слепым, словно ночь,
Зубами, стучащими жадно,
Где благоуханный бутон
Кусающих губ беспощадно 115
Кровавой слюной окроплён,
Прерывистым пульсом желанья,
И силой, и слабостью рук,
Молю, оторвись от закланья,
Мадонна всех мук. 120
Скривишь ты уста, презирая
Мальчишки легчайший запал?
Ведь он без притворства, вздыхая,
От счастья и горя устал;
Он меньше в заботах о славе, 125
Чем древний бескудрый кумир,
Он юн, но как старец в забаве,
И слабый, как мир.
От крайних ворот прямо к храму
Пришёл я, где молится грех; 130
О, мук наших Лютая Дама,
Надзор твой смертелен для всех!
Последний напиток порока
Мы пили из чаши разлук,
Долорес – роскошна, жестока, 135
Мадонна всех мук.
О это вино вожделенья –
Двух уст единенье, пока
Нет век и волос пламененья;
Слюна от змеи-языка, 140
Слюна от змеи-наслажденья,
Как пена морей солона;
Я – пламя, свободен в теченье
Благого вина.
Кто избран тобой, от утробы 145
Испорчен, помечен крестом!
И лгали они без стыдобы
Богам, что нас ранят бичом;
Мудры их особые лица;
Позволь мне войти в этот круг, 150
Жена моя, мать и сестрица,
Мадонна все мук.
Венец нашей жизни-занозы
Есть тьма, праха нашего плод;
Шипы так не вянут, как розы, 155
Любовь, а не похоть гнетёт.
Прошедшее – лишь для глумленья,
Любовь наша – труп иль жена;
Супружество, смерть, сожаленья:
Жизнь крайне скудна. 160
С тобой наше прошлое горе,
Мы сыты печалью одной;
Мы знаем тебя лишь в позоре,
Срывая цветок твой блажной;
Экстаз, что сразил – воскрешает; 165
Боль страсти, как ливень – весь луг,
Влюблённых твоих орошает,
Мадонна всех мук.
Восторг твоих бурных объятий
Желанней нам мудрости лет, 170
Хоть кровь на листве, как заклятье,
Слезами пропитан весь цвет.
Ты ради владыки портала
Для тех, кто и жив, и любим,
Всегда кипарис бы вручала, 175
А мирт – неживым*.
Смеяться они были рады,
Мирились, забыв про раздор,
Боль, плавясь в слезах, – им услада,
Смерть с кровью, то жизнь и задор. 180
Любя, они млели во мраке,
Их шёпота слышен был звук
В твоём тайном храме, у раки,
Мадонна всех мук.
Во тьме добродетель – порочна, 185
Нет солнца в часовне твоей,
Напев соблазнял полуночный,
И двое сливались сильней.
Твои зазвучали мотивы
С тех пор как Господь стал светить, 190
Твой ладан курился игриво,
Чтоб грех подсластить.
Эрот, словно пепел, бледнеет,
Сминаются кудри венком,
Хоть вялые веки влажнеют, 195
Смеётся он алчущим ртом.
Но ты успокой его лаской,
Священной гармонией фуг,
Твой локон ему станет маской,
Мадонна всех мук. 200
В борьбе ослепи его, млея,
И руки, и ноги свяжи,
К губам его льнут твои змеи,
К рукам его – гнёт твоей лжи.
Хоть днём его криком пронзишь ты, 205
Он грезит тобой среди бед,
И ночью его подчинишь ты,
Хоть спит он, хоть нет.
Ты розы его забагрянишь
Не соком плодов иль цветов, 210
Ты дух его чувством заманишь,
Вдохнув в него жизнь через кровь.
О милости просим законной:
Не чахнуть и жить без потуг,
Долорес – резва, непреклонна, – 215
Мадонна всех мук.
Мечтала ль ты в миг просыпанья,
Лишь стих твоей жизни пожар,
О днях без числа и названья,
Когда нанесёшь всем удар; 220
Когда, о богиня, ты страстью
Гнала пьяных римских царей,
Тебя они звали, Таласса*,
Что пены белей?
Когда ты влюблённым польстила, 225
До крови секла их у стен,
Руки твоей – дротика – сила,
Разила детей перемен;
Когда вражья кровь закипела
В песке, то ударил твой лук 230
В царя их – кто раб твой всецело,
Мадонна всех мук.
Песок был от бурь не дрожавший,
Не влажный от прибывших вод,
От пены волны набежавшей, 235
От ветра, что грозы несёт;
Но полный следов твоих красных,
Ведущих к владыкам всех стран,
Огонь на их лицах прекрасных,
Им меч грозный дан. 240
К утехам твоим – гладиатор,
Он бледен и бьёт его дрожь,
В мученьях он не триумфатор,
И слишком для смерти хорош.
Твой сад был с огнями живыми, 245
Мир – конь, но твоих ждёт подпруг,
Твой портик – с людьми всеземными,
Мадонна всех мук.
Там пламенем весь окружённый,
Стоял, как арфист на пирах, 250
Красивый тиран непреклонный*,
В венке и со смертью в руках.
И звук, словно звук водопада,
Разил сквозь горячий эфир,
Средь молний огня без пощады 255
И грохота лир.
Не снится ль тебе то, что было,
Все царства древнейших царей?
Грустишь ли о том, что погибло,
Здесь, в мире лишь новых вещей? 260
Но грудь твоя неистощима,
Голодным хулить недосуг
Уста, что в крови одержимы,
Мадонна всех мук.
С тех дней (сердца были светлее), 265
Сверкала изяществом ты,
Телесный твой клад стал белее
С румянцем любовной мечты,
С рубцами от пылких объятий,
Где синь – поцелуев печать. 270
Когда все уйдут благодати,
Ах, что нам терять?
Ты в древнем обличье красива,
И тело – мелодий канва,
Податлива и похотлива, 275
Ты музыкой страсти жива.
Что, боги, звало нас покинуть
Тебя ради скромных подруг?
Позволь нам невинность отринуть,
Мадонна всех мук. 280
Хотя храмы Весты* бесстрастны,
От этого пыл не погас;
Глаза или локон атласный
В лобзаньях безлики для нас.
Эрот ищет жертвы в восторге 285
Себе и тебе заодно;
Распущены косы средь оргий:
Лобзанья, вино.
Меняется цвет твоей кожи,
Что вздута иль сжата порой, 290
Блестит иль бледнеет, и схожа
С роскошной змеи чешуёй,
И с красным клеймом от лобзаний:
Так в небе – звезда, словно жук,
Листки с твоим текстом литаний, 295
Мадонна всех мук.
Лобзанья, как в прошлом, лились бы
На грудь твою, только их нет.
Был то Алкифрон иль Арисба*,
Иль перстень, иль женский браслет, 300
Что к статуе рот твой прижало,
Но сквозь листья фиг, как в воров,
Вонзился в тебя, словно жало,
Взгляд бога садов*?
Тогда, в пору ливней и в ясность, 305
Свой храм украшал он сполна,
Там перл его устрицы – страстность*,
Венера взошла из вина.
Любовь, что мы выбрали исто –
Презренный богами недуг, 310
За нас пред отцом заступись ты,
Мадонна всех мук.
Весной его сад мы венчаем,
А летом колосьям он рад,
Затем мы оливки вручаем, 315
Лишь в страхе замёрз виноград.
Он с миртом Венеры цветущим,
А Вакха лоза – как венок*,
Его мы узрели идущим:
«О, видимый Бог»*. 320
Венки твои что посрывало?
Кто дух твой и плоть разделил?
Невинностью грех даже малый
Пред грешностью нашей прослыл.
Любовника сжав, Ипсифилла 325
Замедлила кровь ему вдруг;
Плач: «Будет ли в нём та же сила,
Мадонна всех мук?»
Плач: ради ушедшего мира,
Фригийского ради жреца, 330
И не сотвори ты кумира,
И пир не готовь для отца.
У Иды*, где гротов обилье,
Где шепчет утрами любовь,
Они Богоматерь крестили, 335
Рождённую вновь.
Венки тех времён мы одели,
И устриц так много в садке,
Нас древние барды воспели,
Катулл у нас на языке. 340
Кто жаркое даст нам лобзанье? –
Отец твой им скрасил досуг.
Яви нам своё состраданье,
Мадонна всех мук.
Ползут из Диндимуса* вяло 345
Её запряжённые львы,
О матерь, о дева, ты стала
Владычицей тех, что мертвы.
Холодная, в скромном обличье,
И храм твой из веток и мхов, 350
Твоя плодовитость – девичья,
О Матерь богов.
Огонь твой она истощила,
Сокрыла Эрота без слов,
Прекрасные лица унылы
Теперь у весёлых богов. 355
Без крови разит, но в усладе;
Ползёт, как луны полукруг,
Вся в белом, ты – в красном наряде,
Мадонна всех мук. 360
И боги пройдут и сомкнутся,
А с ними жрецы, что чисты.
Пройдут, и тебя не коснуться?
Погибнут, но стерпишь ли ты?
Смеётся смерть неумолимо, 365
И похоть в глазах и ноздрях,
А в пальцах щепотка чуть зрима,
Изысканный прах.
Но червь тебе жизнь даст, целуя,
Ты преобразишься, как бог, 370
Что жезл сделал змеем*, ликуя,
А змею стать жезлом помог.
Пока не сразит зло отвага,
Живи средь дворцов и лачуг,
Пророк твой: «Умрёт первым благо», 375
Мадонна всех мук.
Он лгал? Он смеялся? Об этом
Он знает, коль сокрылся потом,
Пророк, проповедник, поэт он,
Сын смерти в инцесте с грехом? 380
Узнал ли он днём, как проснулся,
Иль вечером тёмным, глухим,
Когда он всем телом прогнулся,
И всё – перед ним?
Кто знает, всё зло перед нами, 385
Иль властные тайны времён?
Хоть кто-то томил нас годами:
Пел, нежил, нарушил закон,
Хоть даст нам язычник повинность:
Желанье и жизнь среди вьюг, 390
Прости же нам нашу невинность,
Мадонна всех мук.
Кто мы, что тебе посвящали
Бальзам и приятный пеан?
Что век, где тебя повстречали? 395
Кто я, чьи лобзанья – обман?
Ведь боль для тебя – лишь отрада;
Ласкаешь – любовь, как в чаду;
Любовников губы – награда
И змеи в аду. 400
Кто даст, как они, наслажденье
Тебе, где построенный храм,
Где волосы жертвы в сплетенье,
И кровь её льётся к ногам,
В Афаке,* где правишь, всё красно, 405
В Лампсаке* на лицах испуг,
Кто обнял тебя так ужасно,
Мадонна всех мук?
Так где ж все, Венера, Котито,*
Астарта, где все, Аштарот*? 410
Иль руки меж нами их свиты?
В тебя дышит жаркий их рот?
Тебя возбудят ли их губы,
Что красны от тел их в крови?
Остался ли в мире твой любый, 415
Когда все мертвы?
Они были в пурпуре, в злате,
Полны и тобой, и вином,
Как призраки в пьяном разврате
В чудесном чертоге твоём. 420
Исчезли они в круговерти,
Лишь мы тебя ценим, мой друг,
Ты дочка Приапа и Смерти,
Мадонна всех мук.
Зачем мы боимся сверх меры 425
Хвалить тебя вздохом одним,
О мать удовольствий, гетера,
Коль смерть лишь бесспорной мы зрим?
Уйдём мы, как то, что нам ценно,
Увянем, придёт только срок, 430
Так в море рассеется пена,
А рядом – песок.
Почувствуем тьму мы бесстрашно –
Могила мелка, глубока;
Где предки, влюблённые наши, 435
Там спят, иль не спят на века.
Узрим ли мы ад, а не сферы,
Мир плевел, не зёрна вокруг,
И счастье с тобою без меры
Мадонна всех мук. 440
Примечания:
Название: Долорес – Dolores (лат.) – страдания. Notre-Dame des Sept Douleurs (фр.) – Богоматерь семи скорбей.
10 Но седмижды семьдесят раз... – «Тогда Петр приступил к Нему и сказал: Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи раз, но до седмижды семидесяти раз (Мф.18:21-22).
19 Башня из кости слоновой — метафора, впервые использованная в библейской «Песне песней» «Шея твоя — как столп из слоновой кости» (Песн. 7:5). В Средние века в католическом богослужении это выражение стало использоваться иносказательно по отношению к Деве Марии.
51 Либитина (Libitina) – древнеиталийское (этрусское) божество желания, вместе с тем богиня садов и виноградников; позже отождествляли её с Венерой по созвучию её имени со словом libido (лат.) – страсть, вожделение. Приап — в античной мифологии древнегреческий бог плодородия; у римлян – божок полей и садов. Изображался с чрезмерно развитым половым членом в состоянии вечной эрекции.
175 Вечнозелёный кипарис с древних времён служил эмблемой печали. Кипарисовые ветви клали в гробницы умерших, ими украшали дома в знак траура, а на могилах сажали кипарисовые деревца. С приходом христианства символика кипариса поменялась, из символа смерти он стал символом вечной жизни. В Библии кипарис перечисляется среди деревьев, растущих в райском саду (Иезекииль 31.8).
Мирт был атрибутом богини Венеры и трёх её служанок — трёх граций. В эпоху Возрождения вечнозелёный мирт стал символизировать вечную любовь.
223 Таласса (др.-греч.«море») — богиня моря в древнегреческой мифологии. Её статуя с юной Афродитой на руках находилась в Коринфе (Павсаний. Описание Эллады II, 1, 7). Так как Венера родилась чистой и обнаженной из пены морской, то одно из имён её связано с Талассой. По «Энеиде» Вергилия, Эней, прародитель римских царей, был сыном троянского принца Анхиза и богини Венеры. Её святилищ и алтарей было в Риме великое множество.
251 Красивый тиран непреклонный… – здесь император Нерон, который любить играть на арфе и считал себя хорошим актёром и музыкантом. Древние историки сообщают нам, что во время великого пожара в Риме в 64 г.н.э. Нерон играл на арфе, пока Рим горел.
281 ..храмы Весты бесстрастны…– Веста (Гестия, др.греч.) — богиня, покровительница семейного очага и жертвенного огня в Древнем Риме. Жрицы храма Весты – весталки – были девственницами.
299 Алкифрон — древнегреческий ритор, будучи одним из более молодых современников Лукиана, жил во II и III веке н. э. Считается автором писем, якобы написанными знаменитыми куртизанками. В греческой мифологии Арисба – первая жена троянского царя Приама.
304 Бога садов – здесь: Приап.
307 …перл его устрицы – страстность… – У Теренция Мавра, латинского грамматика III в. н.э. в дидактической поэме "О метрах" (De metris) есть отрывок, приписываемый Катуллу:
Hunc lucum tibi dedico consecroque, Priape,
qua domus tua Lampsaci est quaque silva Priapi:
nam te praecipue in suis urbibus colit ora
Hellespontia ceteris ostriosior oris.
Тебе, о Приап, посвящаю священную рощу,
чей дом стоит у Лампсака и лес шумит у Приапы;
там почитают тебя в городах Геллеспонта прибрежных,
устричной отмелью боле богаче других. (Пер. А.Лукьянова).
По легенде, устрицы увеличивали сексуальное желание и потенцию.
317-318 Он с миртом Венеры… Вакха лоза…– Приап считался сыном (Афродиты) Венеры и Диониса (Вакха) (Павсаний. Описание Эллады IX 31, 2).
319 О, видимый Бог» – здесь противоположность с иудео-христианским Богом, который не видим нами, но существование которого мы должны приняты на веру.
325 Любовника сжав, Ипсифилла… – возлюбленная, к которой обращается Катулл в стихотворении № 32:
Я прошу, моя радость, Ипсифилла,
Наслажденье мое, моя утеха,
Днем проведать тебя позволь сегодня!
(Катулл. Книга стихотворений. М., 1986. Пер. С. В. Шервинского).
333 Ида — высочайшая гора острова Крит. Каменистые склоны Иды покрыты колючими кустарниками. Горный массив Иды особенно богат плоскими камнями, которые хорошо подходят для постройки пастушьих хижин.
345 Диндимус – священная гора древних фригийцев над городом Пессинунт (Страбон. География XII 5, 3). В её недрах проводились сакральные мистерии в честь богини Кибелы, царицы Неба и Матери Богов.
352 Кибела – первоначально фригийская богиня, олицетворение матери-природы, почитавшаяся и в большей части областей Малой Азии (особенно у горы Иды, в Лидии, Вифинии и Галатии). Главные атрибуты Кибелы — золотая колесница, запряжённая львами, и корона в виде зубчатой башни. Окружение её составляли безумствующие корибанты и куреты, дикие пантеры и львы. От служителей Кибелы, исполнявших культ, требовалось полное подчинение своему божеству, доведение себя до экстатического состояния, вплоть до нанесения друг другу кровавых ран и оскопления неофитов, предававших себя в руки этой богини.
371 Что жезл сделал змеем… – "И сказал Господь Моисею и Аарону, говоря: «Если фараон скажет вам: „Сделайте чудо“, то ты скажи Аарону: „Возьми посох свой и брось на землю перед фараоном“, – он сделается змеем» (Исх. 7:8-9).
405-406 По преданию, император Константин разрушил храм в Афаке, посвященный Венере. Лампсак – город в Мисии, области в Малой Азии (территория современной Турции) на Геллеспонте. В Лампсаке более всего поклонялись богу полей и садов Приапу.
409 Котис (Котито) — фракийская богиня, чей культ был распространен в Древней Греции. Ей поклонялись, как и фригийской богине Кибеле, и во время Коттитий (праздника в честь Котито) устраивали оргиастические обряды и очищения, особенно в ночное время. Культ Котито был распространён вплоть до Италии и Сицилии. Часто он соединялся с кровавыми и пьяными мистериями в честь бога Диониса.
410 Астарта — древнегреческий вариант имени богини любви и власти Иштар, заимствованной греками из шумеро-аккадского пантеона через культуру финикийцев. У западносемитских племён – она Аштарот или Ашторет (иврит).
Algernon Charles Swinburne (1837-1909)
Dolores (Notre-Dame des Sept Douleurs)*
Cold eyelids that hide like a jewel
Hard eyes that grow soft for an hour;
The heavy white limbs, and the cruel
Red mouth like a venomous flower;
When these are gone by with their glories,
What shall rest of thee then, what remain,
O mystic and sombre Dolores,
Our Lady of Pain?
Seven sorrows the priests give their Virgin;
But thy sins, which are seventy times seven,
Seven ages would fail thee to purge in,
And then they would haunt thee in heaven:
Fierce midnights and famishing morrows,
And the loves that complete and control
All the joys of the flesh, all the sorrows
That wear out the soul.
O garment not golden but gilded,
O garden where all men may dwell,
O tower not of ivory, but builded
By hands that reach heaven from hell;
O mystical rose of the mire,
O house not of gold but of gain,
O house of unquenchable fire,
Our Lady of Pain!
O lips full of lust and of laughter,
Curled snakes that are fed from my breast,
Bite hard, lest remembrance come after
And press with new lips where you pressed.
For my heart too springs up at the pressure,
Mine eyelids too moisten and burn;
Ah, feed me and fill me with pleasure,
Ere pain come in turn.
In yesterday's reach and to-morrow's,
Out of sight though they lie of to-day,
There have been and there yet shall be sorrows
That smite not and bite not in play.
The life and the love thou despisest,
These hurt us indeed, and in vain,
O wise among women, and wisest,
Our Lady of Pain.
Who gave thee thy wisdom? what stories
That stung thee, what visions that smote?
Wert thou pure and a maiden, Dolores,
When desire took thee first by the throat?
What bud was the shell of a blossom
That all men may smell to and pluck?
What milk fed thee first at what bosom?
What sins gave thee suck?
We shift and bedeck and bedrape us,
Thou art noble and nude and antique;
Libitina thy mother, Priapus
Thy father, a Tuscan and Greek.
We play with light loves in the portal,
And wince and relent and refrain;
Loves die, and we know thee immortal,
Our Lady of Pain.
Fruits fail and love dies and time ranges;
Thou art fed with perpetual breath,
And alive after infinite changes,
And fresh from the kisses of death;
Of languors rekindled and rallied,
Of barren delights and unclean,
Things monstrous and fruitless, a pallid
And poisonous queen.
Could you hurt me, sweet lips, though I hurt you?
Men touch them, and change in a trice
The lilies and languors of virtue
For the raptures and roses of vice;
Those lie where thy foot on the floor is,
These crown and caress thee and chain,
O splendid and sterile Dolores,
Our Lady of Pain.
There are sins it may be to discover,
There are deeds it may be to delight.
What new work wilt thou find for thy lover,
What new passions for daytime or night?
What spells that they know not a word of
Whose lives are as leaves overblown?
What tortures undreamt of, unheard of,
Unwritten, unknown?
Ah beautiful passionate body
That never has ached with a heart!
On thy mouth though the kisses are bloody,
Though they sting till it shudder and smart,
More kind than the love we adore is,
They hurt not the heart or the brain,
O bitter and tender Dolores,
Our Lady of Pain.
As our kisses relax and redouble,
From the lips and the foam and the fangs
Shall no new sin be born for men's trouble,
No dream of impossible pangs?
With the sweet of the sins of old ages
Wilt thou satiate thy soul as of yore?
Too sweet is the rind, say the sages,
Too bitter the core.
Hast thou told all thy secrets the last time,
And bared all thy beauties to one?
Ah, where shall we go then for pastime,
If the worst that can be has been done?
But sweet as the rind was the core is;
We are fain of thee still, we are fain,
O sanguine and subtle Dolores,
Our Lady of Pain.
By the hunger of change and emotion,
By the thirst of unbearable things,
By despair, the twin-born of devotion,
By the pleasure that winces and stings,
The delight that consumes the desire,
The desire that outruns the delight,
By the cruelty deaf as a fire
And blind as the night,
By the ravenous teeth that have smitten
Through the kisses that blossom and bud,
By the lips intertwisted and bitten
Till the foam has a savour of blood,
By the pulse as it rises and falters,
By the hands as they slacken and strain,
I adjure thee, respond from thine altars,
Our Lady of Pain.
Wilt thou smile as a woman disdaining
The light fire in the veins of a boy?
But he comes to thee sad, without feigning,
Who has wearied of sorrow and joy;
Less careful of labour and glory
Than the elders whose hair has uncurled:
And young, but with fancies as hoary
And grey as the world.
I have passed from the outermost portal
To the shrine where a sin is a prayer;
What care though the service be mortal?
O our Lady of Torture, what care?
All thine the last wine that I pour is,
The last in the chalice we drain,
O fierce and luxurious Dolores,
Our Lady of Pain.
All thine the new wine of desire,
The fruit of four lips as they clung
Till the hair and the eyelids took fire,
The foam of a serpentine tongue,
The froth of the serpents of pleasure,
More salt than the foam of the sea,
Now felt as a flame, now at leisure
As wine shed for me.
Ah thy people, thy children, thy chosen,
Marked cross from the womb and perverse!
They have found out the secret to cozen
The gods that constrain us and curse;
They alone, they are wise, and none other;
Give me place, even me, in their train,
O my sister, my spouse, and my mother,
Our Lady of Pain.
For the crown of our life as it closes
Is darkness, the fruit thereof dust;
No thorns go as deep as a rose's,
And love is more cruel than lust.
Time turns the old days to derision,
Our loves into corpses or wives;
And marriage and death and division
Make barren our lives.
And pale from the past we draw nigh thee,
And satiate with comfortless hours;
And we know thee, how all men belie thee,
And we gather the fruit of thy flowers;
The passion that slays and recovers,
The pangs and the kisses that rain
On the lips and the limbs of thy lovers,
Our Lady of Pain.
The desire of thy furious embraces
Is more than the wisdom of years,
On the blossom though blood lie in traces,
Though the foliage be sodden with tears.
For the lords in whose keeping the door is
That opens on all who draw breath
Gave the cypress to love, my Dolores,
The myrtle to death.
And they laughed, changing hands in the measure,
And they mixed and made peace after strife;
Pain melted in tears, and was pleasure;
Death tingled with blood, and was life.
Like lovers they melted and tingled,
In the dusk of thine innermost fane;
In the darkness they murmured and mingled,
Our Lady of Pain.
In a twilight where virtues are vices,
In thy chapels, unknown of the sun,
To a tune that enthralls and entices,
They were wed, and the twain were as one.
For the tune from thine altar hath sounded
Since God bade the world's work begin,
And the fume of thine incense abounded,
To sweeten the sin.
Love listens, and paler than ashes,
Through his curls as the crown on them slips,
Lifts languid wet eyelids and lashes,
And laughs with insatiable lips.
Thou shalt hush him with heavy caresses,
With music that scares the profane;
Thou shalt darken his eyes with thy tresses,
Our Lady of Pain.
Thou shalt blind his bright eyes though he wrestle,
Thou shalt chain his light limbs though he strive;
In his lips all thy serpents shall nestle,
In his hands all thy cruelties thrive.
In the daytime thy voice shall go through him,
In his dreams he shall feel thee and ache;
Thou shalt kindle by night and subdue him
Asleep and awake.
Thou shalt touch and make redder his roses
With juice not of fruit nor of bud;
When the sense in the spirit reposes,
Thou shalt quicken the soul through the blood.
Thine, thine the one grace we implore is,
Who would live and not languish or feign,
O sleepless and deadly Dolores,
Our Lady of Pain.
Dost thou dream, in a respite of slumber,
In a lull of the fires of thy life,
Of the days without name, without number,
When thy will stung the world into strife;
When, a goddess, the pulse of thy passion
Smote kings as they revelled in Rome;
And they hailed thee re-risen, O Thalassian,
Foam-white, from the foam?
When thy lips had such lovers to flatter;
When the city lay red from thy rods,
And thine hands were as arrows to scatter
The children of change and their gods;
When the blood of thy foemen made fervent
A sand never moist from the main,
As one smote them, their lord and thy servant,
Our Lady of Pain.
On sands by the storm never shaken,
Nor wet from the washing of tides;
Nor by foam of the waves overtaken,
Nor winds that the thunder bestrides;
But red from the print of thy paces,
Made smooth for the world and its lords,
Ringed round with a flame of fair faces,
And splendid with swords.
There the gladiator, pale for thy pleasure,
Drew bitter and perilous breath;
There torments laid hold on the treasure
Of limbs too delicious for death;
When thy gardens were lit with live torches;
When the world was a steed for thy rein;
When the nations lay prone in thy porches,
Our Lady of Pain.
When, with flame all around him aspirant,
Stood flushed, as a harp-player stands,
The implacable beautiful tyrant,
Rose-crowned, having death in his hands;
And a sound as the sound of loud water
Smote far through the flight of the fires,
And mixed with the lightning of slaughter
A thunder of lyres.
Dost thou dream of what was and no more is,
The old kingdoms of earth and the kings?
Dost thou hunger for these things, Dolores,
For these, in a world of new things?
But thy bosom no fasts could emaciate,
No hunger compel to complain
Those lips that no bloodshed could satiate,
Our Lady of Pain.
As of old when the world's heart was lighter,
Through thy garments the grace of thee glows,
The white wealth of thy body made whiter
By the blushes of amorous blows,
And seamed with sharp lips and fierce fingers,
And branded by kisses that bruise;
When all shall be gone that now lingers,
Ah, what shall we lose?
Thou wert fair in the fearless old fashion,
And thy limbs are as melodies yet,
And move to the music of passion
With lithe and lascivious regret.
What ailed us, O gods, to desert you
For creeds that refuse and restrain?
Come down and redeem us from virtue,
Our Lady of Pain.
All shrines that were Vestal are flameless,
But the flame has not fallen from this;
Though obscure be the god, and though nameless
The eyes and the hair that we kiss;
Low fires that love sits by and forges
Fresh heads for his arrows and thine;
Hair loosened and soiled in mid orgies
With kisses and wine.
Thy skin changes country and colour,
And shrivels or swells to a snake's.
Let it brighten and bloat and grow duller,
We know it, the flames and the flakes,
Red brands on it smitten and bitten,
Round skies where a star is a stain,
And the leaves with thy litanies written,
Our Lady of Pain.
On thy bosom though many a kiss be,
There are none such as knew it of old.
Was it Alciphron once or Arisbe,
Male ringlets or feminine gold,
That thy lips met with under the statue,
Whence a look shot out sharp after thieves
From the eyes of the garden-god at you
Across the fig-leaves?
Then still, through dry seasons and moister,
One god had a wreath to his shrine;
Then love was the pearl of his oyster,
And Venus rose red out of wine.
We have all done amiss, choosing rather
Such loves as the wise gods disdain;
Intercede for us thou with thy father,
Our Lady of Pain.
In spring he had crowns of his garden,
Red corn in the heat of the year,
Then hoary green olives that harden
And milk-budded myrtles with Venus
And vine-leaves with Bacchus he trod;
And ye said, "We have seen, he hath seen us,
A visible God."
What broke off the garlands that girt you?
What sundered you spirit and clay?
Weak sins yet alive are as virtue
To the strength of the sins of that day.
For dried is the blood of thy lover,
Ipsithilla, contracted the vein;
Cry aloud, "Will he rise and recover,
Our Lady of Pain?"
Cry aloud; for the old world is broken:
Cry out; for the Phrygian is priest,
And rears not the bountiful token
And spreads not the fatherly feast.
From the midmost of Ida, from shady
Recesses that murmur at morn,
They have brought and baptized her, Our Lady,
A goddess new-born.
And the chaplets of old are above us,
And the oyster-bed teems out of reach;
Old poets outsing and outlove us,
And Catullus makes mouths at our speech.
Who shall kiss, in thy father's own city,
With such lips as he sang with, again?
Intercede for us all of thy pity,
Our Lady of Pain.
Out of Dindymus heavily laden
Her lions draw bound and unfed
A mother, a mortal, a maiden,
A queen over death and the dead.
She is cold, and her habit is lowly,
Her temple of branches and sods;
Most fruitful and virginal, holy,
A mother of gods.
She hath wasted with fire thine high places,
She hath hidden and marred and made sad
The fair limbs of the Loves, the fair faces
Of gods that were goodly and glad.
She slays, and her hands are not bloody;
She moves as a moon in the wane,
White-robed, and thy raiment is ruddy,
Our Lady of Pain.
They shall pass and their places be taken,
The gods and the priests that are pure.
They shall pass, and shalt thou not be shaken?
They shall perish, and shalt thou endure?
Death laughs, breathing close and relentless
In the nostrils and eyelids of lust,
With a pinch in his fingers of scentless
And delicate dust.
But the worm shall revive thee with kisses;
Thou shalt change and transmute as a god,
As the rod to a serpent that hisses,
As the serpent again to a rod.
Thy life shall not cease though thou doff it;
Thou shalt live until evil be slain,
And good shall die first, said thy prophet,
Our Lady of Pain.
Did he lie? did he laugh? does he know it,
Now he lies out of reach, out of breath,
Thy prophet, thy preacher, thy poet,
Sin's child by incestuous Death?
Did he find out in fire at his waking,
Or discern as his eyelids lost light,
When the bands of the body were breaking
And all came in sight?
Who has known all the evil before us,
Or the tyrannous secrets of time?
Though we match not the dead men that bore us
At a song, at a kiss, at a crime —
Though the heathen outface and outlive us,
And our lives and our longings are twain —
Ah, forgive us our virtues, forgive us,
Our Lady of Pain.
Who are we that embalm and embrace thee
With spices and savours of song?
What is time, that his children should face thee?
What am I, that my lips do thee wrong?
I could hurt thee — but pain would delight thee;
Or caress thee — but love would repel;
And the lovers whose lips would excite thee
Are serpents in hell.
Who now shall content thee as they did,
Thy lovers, when temples were built
And the hair of the sacrifice braided
And the blood of the sacrifice spilt,
In Lampsacus fervent with faces,
In Aphaca red from thy reign,
Who embraced thee with awful embraces,
Our Lady of Pain?
Where are they, Cotytto or Venus,
Astarte or Ashtaroth, where?
Do their hands as we touch come between us?
Is the breath of them hot in thy hair?
From their lips have thy lips taken fever,
With the blood of their bodies grown red?
Hast thou left upon earth a believer
If these men are dead?
They were purple of raiment and golden,
Filled full of thee, fiery with wine,
Thy lovers, in haunts unbeholden,
In marvellous chambers of thine.
They are fled, and their footprints escape us,
Who appraise thee, adore, and abstain,
O daughter of Death and Priapus,
Our Lady of Pain.
What ails us to fear overmeasure,
To praise thee with timorous breath,
O mistress and mother of pleasure,
The one thing as certain as death?
We shall change as the things that we cherish,
Shall fade as they faded before,
As foam upon water shall perish,
As sand upon shore.
We shall know what the darkness discovers,
If the grave-pit be shallow or deep;
And our fathers of old, and our lovers,
We shall know if they sleep not or sleep.
We shall see whether hell be not heaven,
Find out whether tares be not grain,
And the joys of thee seventy times seven,
Our Lady of Pain.
Publication date note: Poems and Ballads (London: J. C. Hotten, 1866): 178-195.