Я вижу в графике крыло наподобие третьерейхского, ра-
зумеется, что птичье. Фоном – листаемый прямоугольник
горизонтально ориентированный фортки, да, протяжный.
Речь графики содержит больше, чем, собственно, рисунок. Мажет
и недосказывает редким, с пробелами, письмом метельным.
Крыло холодное, как ладан, очерченное то ли мелом...
Для чего щеголять
скоростями света,
когда можно шагать
в темпе кометой?
Защищённый будто бы, в одной секунде,
малой и стеклянной, под скупым, нечаянным
дрожью-напряжением, из стекла, наверное,
в телефонной будке на обрыве буйном,
камни комкать время напролёт, наверное,
пристрастился. Этим экзальтаций ветер
исчерпал течение. Отвлечённого веяния
потекли вершины. До поры достигнув
их... Перистые, озабоченные, порционные,
резаные тормоза-облака, облачённые
в тёмную коду-материю. Смигивать днище:
это, другое. О чём говорить. Смотри выше.
Снег-осечка, дрейф, откат, отказ.
Снег-ресница, листик-снег, зацепка.
и чувство, будто бы эфедра
шумит всю ночь над головой.
Рассматриваешь эти ветры,
а в них – недрёманый покой.
И смерти – смерть, поскольку зеркало,
и путь надуман, ибо сбыт
несбыточного неожиданию.
Гудит эфедра, как... ковыль.
И дробь и гроб, жизнь и озноб. И жизнь
как давешний жиреет атавизм.
Бумажная холмистая звезда
из камня, ты мой дар.
Повседневность высветленная, луч повседневший;
стремительный, раз притормаживающий.
Вопрос вырастает: то вы или мы, госпожо
явление. В воображаемой будке телефонной на обрыве.
Стано(я)вление – я, вы? и оно
неоперабельные.
Звезда далёкая, ты гениальна
ли? Посуди сама,
с телескопического дна
задатки оценить твои реально?
Явление бывает гениальным?..
Кто в поле становления? Кто воин?
Пожалуй, света? Или автомойки
космической?
Мир окрест
погрузился в себя, загустел, – на сей раз
здесь ничто не окликнет присутствием: нас?
Свет окреп.
Он осклеп.
Не то редкий, солдатиковый масштаб
помрачённых причин – спичечный (зубочистков?) ландшафт,
не то редкостная утрата самих
да не нас; в спичке каждой – укол-и-укус-полукрик.
К слову, камни застывшие комкать десной,
непременно одной. Углубился, погряз
в нём самом, загустел, застолбил мраком лаз
изнутри и окрест. Закоснел в нём самом.
Копировальный аппарат
сознание,
камера
модификации зрак,
заблуждение вида
подобия отождествления
(на практике вместо
сознания жар
выживательный субсознания,
видение от противного, зрение пустот).
Интрига киношная времени. Ну,
и точка пока что на том.
Начало – линия жирная начала от
начала самого что ни на есть.
Затем вступают будни, интенсивность,
времяпространствождение. Только кажется, английский, русский – языки,
у другого такое же тело, как у меня, все мы то-то и прочее.
Сходство расстраивает похожесть.
Тает снежинка (песка уязвимость),
и проявляется то, что не видим мы:
к концу терпимого или даже приятного
раннеоктябрьского на Ближнем Востоке дня,
подобно фотовспышке или хватке
скорпиона ожидаемой, на плечи, на
затылок давит
за день скопившаяся сырость
злочарная. Ночь тут
зубная-головная боль, –
бабочкою коснокрылой сознания,
каменнокрылым созданием ада и
рая саркастическим, так и не забаненным
кликом времён. И, как черти на ладан, так
жизнь, обжимаясь со смертью, заказана
господу гобу. Ну, хватит архаики.
Вон разыгрался как, потом помазанный,
как разошёлся бойцовский твой маятник.
Ты будни искало? Оглядись/ -нись! вчера —
тот день — твои будни. Многочленное я
моё. День — на авто- — на повторе твой день.
Теперь очевидно: этот день был тобой.
А коли не канул — заснуть ты не смогло.
Бессонница будней предсказуема, но
неужто ты только сна расстройство? Одни
из немногих способны удивление вы-
зывать будни былые, дни вчерашние — дни
утраченные, и, в полчашки, под вечер:
в беспамятстве ихнем искомые дни, —
стоят на столе акварельные кофе
колёса. Изыскивал будни? Гляди.
Удивление, к слову, обманчиво-ложно всегда.