Их караван, из дюжины верблюдов,
преследовал бушующий сирокко.
Пустыня, что противится сиротам
и чужестранцам, силилась сожрать их.
В уме вертелось глупое: "Верь людям!
Да! каждый, кто с тобой - уже соратник
твоих потерь".
Вокруг клубились дюны
подобием: то желтого велюра.
то - белой бахромы.
Делить на дюймы
свою судьбу и память; то, что больше,
чем длинная любовь в немой Сахаре,
не так-то сложно. Все, увы, совпали
в пророчестве, провозгласившем: "Вот ты,
как некая черта в пространной бочке,
которая нарочно делит воду:
на воду предпоследних и последних".
Их было восемь. Павшие, на божьем,
талдычили: "Неужто, я, посредник
живых и мёртвых!"
Требуя нарушить
и грань миров, и просто чью-то силу,
державшую их спесь руками сиддхов
среди живых, в прозрачной оболочке.
И пусть, они утратили наружность,
но не себя, стремясь не напророчить,
что остальных постигнет та же участь.
Весь караван был пылен и натружен,
что и спасись весь разом - столько мучась! -
не посветлел бы. Путь к Александрии,
что представлялся долгим, и тяжелым
иссяк тогда на четверть. Только жёны,
пытаясь вызвать жалость у барханов,
гнусавили мольбы. Одних саднили
воспоминания; других, пожалуй, - странность
их прошлых жизней.
В этой части Света
пространство споро делится на мили,
что скорбно исчезают в пасти ветра.