Опытный читатель наш, уже знакомый с авторской необязательностию, забывчивостию, рассеянностию и прочими непотребными качествами, наверное, простит автору сии неисправимости, а читатель новенький и недавно приобщившийся с недоумением воскликнет: да как же это возможно на такой долгий срок оставлять главного героя своего! Так ведь может развалиться не только сюжет и исчезнуть вдохновение, а даже иссякнуть тот тонкий ручеёк финансирования, который превращает рукопись в такую манящую, в том числе особенным запахом свежей типографской краски, книжку.
Но в этот раз отвратительные авторские качества были ни при чём. Просто Шиншилов был вне зоны доступа — проходил государственную аттестацию. Да-да! В прошлый вторник в верхней зале Земства собралась комиссия по принятию, куда и был приглашён, собственно, наш герой. Находясь в чине коллежского советника и отслужив верой-правдой положенное до следующего экзамена время, он норовил (или, как говорится, имел дерзновение) замахнуться на чин статского.
Учреждение, которое возглавлял Шиншилов, находилось на хорошем счёту, сам товарищ губернатора, нет-нет, да и наведывался, так сказать… поэтому после удачной вышеупомянутой процедуры герой наш угощал (пардон, так принято ещё с пещерных додарвиновских времён) членов обозначенной комиссии традиционной гусиной печенью, суфле из зайчатинки, расстегайчиками там… этими, как их… да, котлетами из сомятинки и пр. и др.
И только на третий день, отдохнув и проикавшись, как следует, выкурив предварительно добрую трубку крепкого табаку, Шиншилов в домашнем халате, надев на предпоследние локоны капроновую сеточку для волос, сел за свой видавший виды стол-бюро. Это по обыкновению означало, что погоды нынче дивныя, ПЕСЕНКА ГЕРЦОГА НАСВИСТЫВАЕТСЯ САМА СОБОЙ и вообще… пора бы уж написать какое-либо стихотворение. То, что шевелилось на самом дне шиншиловского подсознания и ещё не имевшее названия, всё же обозначалось им самим, как тема-посвящение самому процессу поэтического творчества.
Настенные часы заскрипели, готовясь привычно и размашисто ударить в видавший виды гонг. Государь-император Александр III — особо почитаемый нашим героем — казалось, моргнул и очень доброжелательно поглядел из золотой багетовой рамки на обитой тканью стене цвета глубокого фиолета. Шиншилов перекрестился, взял перо, которому не изменял… да, пожалуй, с юношеских лет, и по новенькой гербовой бумаге побежала в неведомую даль строка:
1
Ну вот, друзья! Обшарив всё бюро,
нашёл его, то действенное средство —
скрипучее старинное перо,
оставленное кем-то по наследству.
Лишь с ним — я подчеркну — и только с ним,
прорвать готовым чистый лист бумажный,
чтоб вырваться в открытый мир отважно,
пойдёт мой взор — привычный пилигрим —
искать среди лукавого искусства
живых историй трепетные чувства.
Кто ж до меня владельцем был пера?
Узнать ещё не подошла пора!
2
Товарищ мой — особенный поэт,
ему писать порой ночною легче.
Блокнот к себе придвинет, и — в момент
заваривает чаю, да покрепче;
вскрывает пачку «Примы»… и тотчас
он шариковой ручкой дразнит музу.
За столько лет не стали ей обузой
ни храп его, ни кашель. А Пегас
вокруг него и ржёт, и скачет рьяно
верлибром, дактилем, каким угодно ямбом,
пока не огласит вердикт рассвет:
и стих готов, и ночи — нет как нет!
3
А сколько нынче — господи, прости! —
талантливых компьютерных умельцев!
Программы им способны соблюсти
и правила, и рифмы. Царскосельцам
куда тягаться с ними! Знать, прогресс
скакнул вперёд… Но если с Интернетом
их связи обрубить, то будут, нет ли
они известны миру? Вот те крест,
готов побиться на «екатеринку»,
что сузится их список до овчинки.
Не могут инстаграммовы сыны
чернил приготовлять из бузины!
4
Ах, я отвлёкся… Всё виной тому
провинция моя. Кругом отсталость:
полдня с соседом (трудно одному!)
ловил гуся-заразу, а ведь малость
что было надо — перьев нащипать
да заострить концы опасной бритвой.
Но дура-птица кинулась, как в битву:
гогочет, поминая чью-то мать!
Помог знакомый престидижитатор.
(В плечах… как государь наш император!)
Теперь готов я в кресле, господа,
писать, черкать и рвать… ну, как всегда!
5
Ударили часы. И я макнул перо
в ту склянку, что видала Бонапарта
иль динозавра… их со школьной парты
могу попутать. Но встаёт вопрос:
об чём писать?.. Что мнится из окна?
Так там совсем не сочная картина.
Терпи, бумага! Целый рубль с полтиной
я давеча потратил было на
тебя со знаком водяным и банку
конторского песку. Держа осанку,
начну пером скрипеть, как тот сверчок —
запечный забубённый дурачок.
6
Так вот… и мне на пару, видно, с ним
ворчать придётся, глядя в телевизор.
Ток-шоу дух теперь неустраним!
А ведь предупреждал меня провизор
аптеки, что под вывеской «Азон»:
и западники, и славянофилы
бодаются, как прежде, — что есть силы!
Поэтому у нас один резон —
пустырника флакон разбавив спиртом,
вернуться на привычную орбиту:
и отмечать в который уж сезон,
что в ладном парике поёт Кобзон.
7
Имел бы я… хотя б, как Джюс Урфин
тот порошок живительный, что может
вдохнуть душевность… ну, хотя б в Минфин
и этих, прочих… тех, что держат вожжи,
я б подошёл к портрету на стене,
посыпал на Сан Саныча в надежде —
воспрянет пусть хоть на день и, как прежде,
разгонит либералов, в болтовне
увязнувших по шею. Эти лица
с запальчивостью могут лишь молиться,
как Герцен, взор свой вперив на закат,
где бедам русским и чухонец рад!
8
А рыжий, соверший гранд-батман
из ржавой милюковской табакерки...
………………………………………..
Тут Шиншилов оставил стихописание и взялся на полях изображать абрис (ну, прямо как у Пушкина — пронеслось в его голове) одного незаменимого деятеля, одинаково замечательно выпускавшего ваучеры, распределявшего по стране электроэнергию и фонтанирующего нанотехнологиями. Отложив перо, Шиншилов задумался: «Ах, талант! Какой же всё-таки талант! И в профиль так сильно похож… вот только не пойму — то ли на Огарёва, то ли на Белинского?»
Глаза слипались. Шиншилов зевнул, задул канделябр и с одной свечой отправился в опочивальню.
— Об чём писать? — крутилось в натруженной голове. — Не об Олимпиаде же, мельдоний её задери! — писать было совершенно не о чем. Он машинально взглянул на перекидной календарь и оторвал листок, который провозглашал, что день «Семнадцатое марта» завершён.
Наступало восемнадцатое…