Это воспоминание из детства - про Олежу. С ним мы проводили все летние каникулы в деревне. Мой двоюродный брат. Вообще-то он мне племянник, если быть точной. Но с детства так повелось (да маленькие мы и не слишком разбирались в родственных степенях): мы были неразлейвода, когда взрослые нас звали, кричали не имена, а «Пацаны!», и разница в возрасте была небольшая, так что какие тут могут быть разговоры – брат, и всё! У меня было два таких с детства, мои дружки, самые-пресамые, лучше всяких (да не обидится ни одна из них!) подружек: Женя, который живёт «на юге», как всегда говорили про тамошних родственников, вкладывая туда и географический, но в первую очередь самый желанный смысл; и Олег.
Он с детства был белым-белым. Имею в виду волосы. Прям вот нереальной красоты был цвет. И густые волосы такие. Я их любила ерошить, наматывала на пальцы в тугие колечки – и распускала... А Олега в такие моменты довольно урчал. И у него были белые ресницы, пушистые такие, длинные, зависть любой девочки, и огромные голубые глаза - на этом девически-ангельское заканчивалось. Характера брат был настоящего, крепкого, чистого, такой мальчуган-Тимур, во всех лучших качествах этого персонажа. А я была его команда. Мы ни разу не поссорились в детстве. Мы совпадали во вкусах и пристрастиях, мы незамедлительно следовали друг за другом, когда кому-то из нас чего-то хотелось. Ну, и знамо дело, никогда не сдавали друг друга, по неписаному закону.
У нас было несколько «своих» мест. Первое – Пасечка, с ударением на вторую гласную. Почему так называли – не знаю, так среди деревенских было принято. Было это место здоровенной поляной, с трёх сторон огороженной лесом. Четвёртая выходила на склон, спустившись с которого, можно было попасть к пруду. А ещё точнее, пасечка была на другой стороне оврага, через пруд от тёткиного дома. На ней можно было изучать многочисленные виды жуков и бабочек (Олега был первым, кто меня приучил не бояться жуков, я панически боялась в детстве всех насекомых, кроме майских жуков), слушать разнообразных птиц, находить для коллекции разные разности, смотреть на облака, петь песни и просто кричать от радости, и главное - говорить, говорить, говорить... Иногда вдруг брат исчезал, через некоторое время голова его появлялась в зарослях цветущего разнотравья, глаза любовно щурились, он осторожно выводил из-за спины руку...а в ней – длинная травинка с нанизанной земляникой. Или букетик, который вручал торжественно и важно.
Вторым тайным местом был пруд. Мы часами сидели на пригорке, наблюдая за бобрами сквозь непролазный кустарник. Лицо и руки нещадно грызли комары, ноги затекали, сидеть бессловесно было вообще не нашей манерой – но наблюдение за бобрами оправдывало всё. А какие звуки издают бобры! Они так подстанывают, что мы, когда первый раз услышали, думали, случилось что, и надо срочно помогать. А ещё нам с Олегой всегда хотелось их за хвост потрогать. Даже целую стратегию разработали, как поймаем, будем держать по очереди, и трогать за хвост, но дальше стратегии дело не пошло: боялись, что напугаем, а бобёр расскажет другим, и они нашу плотину бросят.
Третьим местом были Дубки, это лесополоса такая. В Дубки парни водили девчонок гулять, таким образом закрепляя за своей парой статус влюблённых. И когда про кого-то говорили «В Дубки пошли» это разносилось по всей деревне признанием очевидного и завершенного. А вот как раз мы с братом туда таскались не для романтики, хотя в каком-то смысле и за ней: (в Дубках, опять же, видимо, для придания месту романтичности, в нескольких местах на мощных дубах были устроены качели, такие, крепкие, на толстенных верёвках) я любила качаться, а он – меня качать. Именно там мы с Олегой придумали термин «возвышение души». Так нам это нравилось! Момент, когда ты находишься в наивысшей точке амплитуды. Ещё мы собирали жёлуди под деревьями и равномерно распределяли их под каждым деревом – нам казалось, что около каждого дерева должно быть много желудей, чтоб кабанам было удобно. Ну, и собирали дубовые листы в букет, чтобы дом украсить. Однажды все наличники испестрили этими дубовыми листьями, дом был, как рыцарский замок!
Четвёртым местом был орешник. Между Дубками и прудом произрастала целая ореховая роща. Резной шатёр надежно скрывал нас от посторонних глаз, мы сооружали там «прибежища» для посиделок. Могли часами искать счастливый «пятипалый» орех. Собирали только спелый. С наслаждением хрустели молочно-белой ароматной мякотью, сытной и вкусной. Однажды высидели в орешнике проливенный дождь, и только слегка намокли, так плотно смыкались над нами ветки. А в сильный ветер нам казалось, что орешник танцует под собственную таинственную мелодию. И при этом вокруг происходит что-то волшебное.
Пятое - дальний дом лесника. Он был полузаброшенным, и поэтому в нём особенно приятно было находиться. Знали об этом месте немногие, а вот мы знали потому, что брат Толя был лесником, и такие постройки на вверенной территории знал все. Ну, и дома рассказывал, а мы мотали на ус – и проверяли. Придя туда впервые, мы сразу навели порядок, в укромное местечко нанесли своих вещичек – кружки, ложки, свечки, спички. Постройка находилась довольно далеко от дома, поэтому бывали мы там нечасто, но приходили засветло, а уходили затемно. И вот сейчас думаю – дети, таскались по лесу на такие расстояния, в заброшенный дом, а никто и никогда не то что не обидел, да даже и не встретился! Сколько заповедного и спокойного было в нашем детстве, боже мой... Кстати, отвадил нас дом неприятно. Однажды мы пришли туда после долгого перерыва. А там «свили» гнездо шершни, причём они любят гнездиться так, что гнездо их заметишь не сразу, а вот сами могут при этом находиться не только в гнезде. Мы, ничего не подозревая, вернулись за впечатлениями. Я полезла доставать чашки (принесли бидончик из дома, захотели молока с хлебом), а Олега окна стал открывать. И вдруг слышу его пронзительный крик. Ничего не понимаю, бегу к нему, бросив всё, а он катается по полу и кричит: «Ужалили, ужалили», причём кричит так, что я от испуга поднимаю его с пола, хватаю за руку, и мы задаём такого дёру, что преодолеваем приличное расстояние очень быстро. Дома объясняю, что оса, наверное, ужалила, а Олег начинает сознание терять, у него опухает лицо, рука. В общем, срочно в больницу, где и выясняется, что несколько укусов в голову – и невероятно повезло, что кровоизлияние не началось. У него надолго остались следы от укусов на голове и руках, ребята с опасением и уважением трогали потом, «приобщаясь».
Ещё мы любили сидеть на здоровенном суку боярышника. Куст был наклонен к земле, ствол рос практически под углом сорок пять градусов. Со всех сторон нас окружали ветки, как в домике. Там мы оставляли друг другу записки. Была такая расщелинка в стволе, сочилась смолкой, мы к ней лепили записочку, для надежности закрепляли веткой. Помню, как-то я написала соседским друзьям, перед тем, как нам строго-настрого запретили гулять, наказали то бишь (мы сидели с Олегой дома на карантине, объелись зеленого крыжовника: «Всем! Всем! Всем! Не ешьте крыжовник, пока не поспеет, он вкусный, но подлый!»)
Ещё в наши обязанности входило встречать тётю Шуру с работы. И мы эту обязанность очень любили. Она работала в санатории посудомойкой (заработала экзему, всю жизнь от химии руки её по локоть были испещрены болячками, которые ныли и чесались). И ей, одной из немногих, разрешали забирать остатки еды, чтобы прокормить многочисленное семейство. Картинка так и стоит перед глазами: сгущающийся вечер, в определённый час мы стоим у забора, ждём. Со стороны санатория слышим пение: идёт тётя Шура, неся в обеих руках продовольственную ношу. А мы всегда подхватывали, чтоб знала, тут, мол, мы (чаще всего тётя Шура пела «Ивушку зелёную» или «Расцвела у окошка белоснежная вишня»). Через небольшую дыру в бетонном заборе (как раз кастрюльки и проходят!) видим, как она ставит сумки на землю, сначала передаёт две кастрюльки. Потом мешочки с хлебом и свертки с котлетами. Потом перелезает сама. Мы несём по кастрюльке, остальное тётя Шура. Несём, и поводим носами – о, гречка, о, котлеты!!!
Когда нам мазали ссадины и ранки, дули друг на друга и вместе «шипели» от боли, но терпели, и непременно держались за руки. Выручали доедалками, незаметно передавая друг другу в тарелки то, что один из нас не мог доесть. Из чувства солидарности, когда наказывали одного – другой гулять не ходил. Никто не мог утешить меня, как Олега. И обрадовать, кстати, тоже.
Я собиралась к нему на выпускной. У него был удивительный для мальчика аттестат. И к моменту окончания учёбы в школе он обладал таким количеством знаний (вкупе с умом и способностями), что его перспектива не вызывала сомнений. У него уже была девушка, одноклассница, которую он называл «мамкина дочь», имея в виду, что в доме она была принята безоговорочно. Водитель машины не увидел его из-за грузовика. Он переходил дорогу. Не то чтобы в неположенном месте. Не то чтобы непредсказуемо, как иногда пешеходы идут, и непонятно, чего от них ждать, настолько они импульсивны. Но водитель его не увидел. И сбил насмерть. Было Олеже 17 лет. И навсегда осталось. И мне всегда будет его не хватать, а сейчас это чувство особенно остро. Потому что ушел нелепо, под дых. А вот на его похороны я не поехала.
Чтобы оставить в памяти эти ресницы, эту прищуристость голубых глаз, этот детский восторженный смех, эти ямочки на щеках, эти веснушки на носу...и запах земляники...
Исключительно на светлой ноте писала, и никакого трагизма не привносила. Мне просто необходимо было отдать сердечный долг - долг памяти, любви и благодарности.