Для меня Гейр Хетсо – не только профессор университета в Осло и один из наиболее значительных и плодовитых норвежских славистов второй половины ХІХ века. Волею судьбы он оказался вписан в мою собственную научную биографию. Думаю, что не погрешу против истины, если скажу, что главный вклад, внесенный им в науку, определяется многолетним, целеустремленным и весьма результативным изучением биографии и творчества Баратынского. Не подлежит сомнению, что ни один литературовед, живший и работавший на Западе, не может сравниться с ним в этом отношении. Его объемная монография, вышедшая в Осло в 1973 г., вызвала появление десятков рецензий во всем мире. Прославленный ею, а также большим количеством статей, появившихся в разных странах, и докладов на научных форумах, он объездил весь мир и снискал себе значительный авторитет.
Жизнь сложилась так, что Хетсо и ваш покорный слуга занимались Баратынским в одно и то же время: я готовился к своей защите в Союзе тогда же, когда он в Норвегии. К тому же мы были почти сверстниками: я старше его всего на два года. А узнали мы о существовании друг друга и, так сказать, заочно познакомились благодаря Кириллу Васильевичу Пигареву, в котором оба длительное время видели своего учителя. Никто, занимаясь Баратынским, не мог обойтись без обращений в Мурановский музей, директором которого был Пигарев, от него я узнал о Хетсо, а Хетсо обо мне. По просьбе Пигарева я послал Хетсо мою книгу о Баратынском, и его ответ положил начало интенсивной переписке, длившейся почти десять лет.
Поскольку я уже понаторел в теме и готовился к кандидатской защите, когда он только делал первые шаги и входил в материал, он поначалу смотрел на меня чуточку снизу вверх. Но это быстро прошло, и наше сотрудничество и эпистолярное общение происходило вполне на равных. Положа руку на серце, могу сказать, что если мне многие помогали, то в отношениях с Хетсо помогающим был я. Вся его докторская диссертация прошла через мою квартиру: он слал мне ее частями, я ее правил и возвращал ему. Он это очень ценил и, благодаря в предисловии к своей монографии русских коллег, выделил меня из всех. Я откликнулся на эту монографию рецензией в «Вопросах литературы». Позднее наши контакты ослабели, но в 1995 г. он прислал статью в сборник, выпущенный в честь моего 60-летия, а еще через пять лет мы встретились в Москве на конференции, посвященной 200-летию со дня рождения Баратынского.
Я не стремлюсь углубляться в детали нашей переписки, но хотел бы на нескольких примерах передать ее тональность и тем самым дать представление о незаурядной личности моего корреспондента. Читая мою книгу, он вникал в детали и откровенно, не сдерживая эмоций, говорил и о том, с чем согласен, и о том, что вызывает у него возражения. Многие его письма пестрят выражениями: «Ваша книга вызвала у меня много мыслей», «Повторяю, что я нашел Вашу книгу очень интересной. С нетерпением буду ждать новых работ от Вашего пера», «Очень хотелось бы побольше узнать о Вашей работе!», «Очень рад, что мы пришли к одному мнению относительно слова ;толпа;. Я этого не ожидал. Вот видите, какие у нас предрассудки о советских литературоведах…».
Вот начало письма от 7 октября 1966 г.: «Здравствуйте, дорогой Леонид Генрихович! Большое, сердечное Вам спасибо за любезное письмо! Не могу выразить тех чувств, которые я испытал при получении Вашего письма. Скажу только, что я Вам очень благодарен. Пока не получил Вашей библиографии, но уверен, что она принесет мне большую пользу. Просто удивительно, что Вам удалось зарегистрировать свыше 330 писем. Я знаю только около 230! Вот видите разницу между мной и Вами! Конечно, было бы очень хорошо получить перечень известных Вам неопубликованных писем. Попробую заказать микрофильм, боюсь только, что это не так-то легко из Норвегии. Вы знаете выражение Маяковского: "Я волком бы выгрыз бюрократизм…" Попробую!». Сообщая мне о своем намерении прислать отзыв на автореферат моей диссертации, он тоже использовал выражение Маяковского: «Буду делать хорошо и не буду плохо».
В отличие от меня, Хетсо исходил те места в Финляндии, куда был сослан Баратынский, и установил отличия его описаний финской природы от изображаемых реалий. «Примечательны его гиперболы в ;Эде; – писал он мне. – В той части Финляндии, где жил Баратынский, нет горы выше ста метров». Он обоснованно предполагал, что «скалы» появились в его поэме под влиянием Оссиана. Установив, что Эдда – не финское имя, он стремился разгадать его происхождение с такой заинтересованностью, какой не проявлял до него ни один исследователь поэта.
С горячностью, которая ему вообще была свойственна (по крайней мере, в годы нашей переписки), он пытался втянуть меня в публичную дискуссию о том, как надо правильно писать: Баратынский или Боратынский. Меня всю жизнь донимали этими вопросами, и спорить на эту тему мне было скучно. Да, «правильно» – «Бор». Но с таким же успехом можно утверждать, что правильно писать «Белынский», ибо именно такова была фамилия Григория Никифоровича, отца критика, происходившая от названия деревни «Белынь». Важно то, что написание «Бар» прижилось, стало преобладающим, а разнобой порождает только неудобства. Мои друзья – В. Э. Вацуро, А. Л. Гришунин, Г. П. Макогоненко, С. А. Рейсер, Г. М. Фридлендер, А. В. Чичерин – смеялись над теми, кто возводил эту ерунду на уровень принципиальной проблемы.
Надо сказать, что хотя разногласия у нас возникали нередко, моими письмами он очень дорожил. Постоянно повторяются слова: «Вообще жду не дождусь Вашего письма!», «Жду не дождусь Вашего ответа, Леонид Генрихович!». «Мне очень приятно получать Ваши интересные письма», «Ваши письма для меня необходимость», «Надеюсь на интересную переписку в 1967 году». «Надеюсь, что наша переписка будет еще интереснее в 1968». «Очень рад, что наша переписка продолжается» и т.п.
В своей переписке мы не касались политических вопросов, но когда случалось их затронуть, взаимопонимание было полным. Незадолго до советского вторжения в Чехословакию в Праге проходил съезд славистов, а 13 сентября, через три недели после этих трагических событий в его письме мелькнула фраза: «Вы правы, я действительно вернулся из Праги с массой впечатлений, но теперь немножко грустно вспоминать об этом». Так можно было написать, только ощущая в адресате полного единомышленника. Он выхлопотал мне приглашение в свой университет и прислал ксерокопию страницы журнала со списком, в котором фигурировало и мое имя. Для меня изначально не подлежало сомнению, что мне, беспартийному еврею, такой командировки не видать, как своих ушей. Но и он понял причины этого без всяких дополнительных разъяснений.
В 60-х гг. Баратынский был преимущественным предметом научных занятий Хетсо, но в дальнейшем область его исследовательских интересов существенно расширилась. На протяжении многих лет, в том числе и в годы нашего активного общения, он занимался переводом на норвежский язык произведений русских классиков. Живо помню, как меня порадовало его сообщение о том, что в число его переводов попал очерк Горького о Толстом. В моих глазах он принадлежит не только к лучшему, что написал Горький, но и к лучшему, что было написано о Толстом.
В 1988 г., когда духовные произведения Гоголя еще не были в чести у советской власти, Хетсо напечатал в журнале «Scando Slavica» (т. 34) статью «Гоголь как учитель жизни: Новые материалы». В ряду этих новых материалов было впервые опубликовано произведение Гоголя «Правило жития в мире», которое, по мнению публикатора, еще раз подтверждает мысль о том, что Гоголь, возможно, единственный из русских писателей, который достиг в себе кристально чистой глубины Божественного слова, состоялся именно как великий духовный писатель.
Еще до этого, когда отмечалось столетие со дня рождения Чехова, Хетсо опубликовал обширную работу «Драматургия Чехова. Её развитие и своеобразие», которая не только стимулировала постановки чеховских пьес в норвежских театрах, но и нашла последователей в лице многих норвежских славистов 1960-1970-х гг. Сам же её автор не утрачивал интереса к Чехову на протяжении всей своей более чем сорокалетней научной деятельности.
Уже в 1960-1970-х гг. Хетсо увлекся применением в литературоведении математических методов, и постепенно оно стало едва ли не главной областью его научных интересов. Он советовался со мной о том, для решения каких литературоведческих задач такие методы могли бы быть использованы. Поскольку мне это направление всегда было чуждо и малоинтересно, ничего путного из нашего общения не вышло, но я, конечно, был в курсе того, что он делает.
Одним из первых опытов в этом направлении была его статья «Лексика стихотворений Лермонтова. Опыт количественного анализа», оттиск которой он мне прислал. Я был постоянным участником лермонтовских конференций, и он считал меня значимой фигурой в лермонтоведении. Но дать авторитетную оценку этому его труду я, к сожалению, не мог.
Хетсо многократно пытался на основе частотных словарей лексики и измерения длин предложений атрибутировать Достоевскому ряд статей, авторство которых не было установлено. Занимался он этим настойчиво и страстно, и итоги этих занятий воплотились в книгу «Принадлежность Достоевскому: К вопросу об атрибуции Ф. М. Достоевскому анонимных статей в журналах ;Время; и ;Эпоха;», вышедшую в Осло в 1986 г. Но у нас они были восприняты скептически. Г. М. Фридлендер, исполнявший обязанности главного редактора академического Достоевского, все полученные им результаты категорически отверг.
Вообще отношения между этими людьми не сложились, и поскольку я был близок с обоими, меня это огорчало, и я всеми силами, но без заметного успеха, пытался их наладить. По моей просьбе Хетсо посылал Фридлендеру свои работы, постоянно подчеркивая, что делает это лишь из уважения ко мне, а сам Фридлендер ему не симпатичен по причине своего высокомерия, которого я, со своей стороны, никогда в этом человеке не замечал. Но после того как Фридлендер отверг и даже высмеял его статистические методы атрибуции статей Достоевскому, ни о каком сотрудничестве между ними, понятно, не могло быть и речи.
Намного более благоприятный прием встретили попытки Хетсо с использованием той же методики доказать, что Шолохов действительно был автором первой книги «Тихого Дона». Он ездил в Вёшенское, общался с Шолоховым, который его, естественно, всячески обласкал. Но вот деталь, показательная для нравов советского времени. Журнал «Известия АН СССР. Серия литературы и языка» отказался печатать его статью, хотя ее содержание и выводы, к которым приходил автор, вполне соответствовали официальной позиции. Считалось, что крамольна сама постановка вопроса: раз приводятся доводы в пользу авторства Шолохова, значит оно может быть подвергнуто сомнению, а уже это недопустимо. И только на Дону, где Шолохов был царь и бог, какой-то местный журнальчик напечатал эту работу да еще украшенную иллюстрацией, на которой Хетсо и Шолохов красовались чуть ли не в обнимку.
Но вернемся к Чехову. В 2004 г., к столетию со дня смерти писателя, в Осло вышла книга Хетсо «Антон Чехов. Жизнь и творчество», довольно объемная (408 стр.) и в отличие от предыдущей, посвященной только драматургии, содержащая общую характеристику жизненного и творческого пути писателя. Как это нередко бывало у Хетсо, написанию книги предшествовали переводы на норвежский язык таких чеховских рассказов, как «Дама с собачкой», «Анюта», «Дуэль», «Три года».
Отношение автора книги к её герою, стремление сделать его как можно более близким норвежскому читателю проявились уже в богатстве и любовном отборе иллюстративного материала: свыше ста фотографий, копий картин, портретов, рисунков, сценических изображений, связанных с жизнью и творчеством Чехова. Здесь и портреты Чехова разных лет, и семейные фотографии, и места, в которых жил Чехов (Таганрог, Москва, Петербург, Мелихово, Ялта, Ницца, Баденвейлер), титульный лист первого издания «Остров Сахалин», фотографии заключенных на Сахалине, сцена из постановки пьесы «Иванов» в Париже в 1923 г., афиша премьеры «Иванова» в 1887 г., иллюстрации к «Хамелеону» и к «Ионычу» Н. Вышеславцева, рисунки Кукрыниксов к «Даме с собачкой», картина «Москва. Кремль» А. М. Васнецова, иллюстрация И. Репина к рассказу «Мужики», сцены постановок чеховских пьес во МХАТе, в Национальном театре в Осло («Дядя Ваня», 1977) и в Норвежском театре («Вишневый сад», 1979).
Поставив перед собой задачу «изобразить жизнь писателя и показать развитие в его творчестве» (с. 8), автор реализует ее решение в десяти главах: «Детство и юность», «Москвич и дебютант», «Остров заключенных Сахалин», «Мелихово», «Рассказы 90-х годов», «Чайка и Дядя Ваня», «Ялта», «Три сестры и Вишневый сад», «Вера, надежда и любовь», «Последний путь», среди которых предпоследней отведена особая роль: ключевое слово в ее названии – «Вера». Здесь автор стремится разобраться в проблеме религиозности Чехова, подкрепляя все «за» и «против» анализом собственно чеховских высказываний и таких произведений, как «Архиерей», «Невеста», «Дама с собачкой», а также суждений А.Солженицына и С.Булгакова.
Как и в других книгах Хетсо, обращает на себя внимание обилие собранного материала, в том числе архивного, стремление и умение анализировать факты жизненного пути в органичной слитности с фактами творчества «Остров Сахалин» рассмотрен в ряду «русских репортажей о тюрьмах», начиная с «Записок из мертвого дома» Достоевского и до книг Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг Гулаг». «По праву социологические описания Сахалина Чехова стали рассматривать как предшественника лагерных текстов Солженицына» (с. 114). – утверждает автор. Как это обычно бывает у Хетсо, монография снабжена тщательно подготовленным научным аппаратом. Помимо обычных: указателя имен и произведений Чехова, мы находим и указатель переводов Чехова на норвежский язык, а библиография на русском и иностранных языках доведена до 2002 г. Мы узнаем, что первые рассказы Чехова были переведены в Норвегии уже в 1894 г., и с тех пор они постоянно переводятся; много публикаций появилось в 60-е и 70-е гг. В 2000 г. вышла антология «Короткие тексты», куда включены также чеховские рассказы. Есть разные переводы «Вишневого сада»: А. Шауман, 1971, и К. Хельгхейм, 1985; «Трех сестер»: Карл Ф. Энгельстад, 1967, и К. Хельгейм, 1980.
Монографии о Чехове суждено было стать последней значительной вехой в творческой биографии ученого. В последующие годы он тяжело болел, и свойственная ему научная продуктивность заметно иссякла. Он перестал отвечать на мои письма, чего раньше никогда не бывало. Гейр Хетсо умер 2 июня 2008 г., в день, когда ему исполнился 71 год. Я никогда не был на его могиле, но память о нем во мне жива. Его отношение к литературе и литературоведению было подвижническим, а это дорогого стоит.