Дома вставали, как скрижали.
К рассвету схватывались лужи.
В ту осень мы переезжали –
и ремонтировали в ту же.
Я, как сейчас, прекрасно помню
те дни в морозной лёгкой дымке.
Жизнь затопила нашу пойму
с горой вещей посерединке.
Лишённый стен, крючков и полок,
быт расползался по коробкам.
Я, точно знатный археолог,
бродил в пространстве покорённом –
и всё хотел потрогать, взвесить,
ну, заново увидеть вроде.
Мне было десять, только десять,
я всё ещё мечтал о флоте.
Я помню, как горел мой галстук,
по веткам прыгали сороки,
а звёзды таяли и гасли
примерно на втором уроке.
Все эти лица, книги, шали
мелькают, как на перемотке…
В ту осень мы переезжали –
но прежде надо о ремонте.
Он был масштабен и всеяден,
исполнен пыли, как в забое,
дарил десятки мелких ссадин,
пил краску и жевал обои.
Порой хотелось время скомкать,
чтоб сразу быт, уют и ёлка,
и голоса в любой из комнат,
и вечер, тянущийся долго.
Но время явно не спешило:
зима пришла – не запыхалась.
Земля, лежащая плешиво,
закутывалась в белый хаос.
На тёмно-синий холст сугроба
навытяжку ложились тени.
Луна глядела несурово:
она была, как видно, в теме.
Ремонт шёл дома лишь вначале:
мы с братом, выходя на берег,
в декабрьской пустоши встречали
следы грунтовок и побелок.
Тянулся гул аэропорта,
движенья ветра были хлёстки.
В природе шла своя работа,
в мазках позёмки иль извёстки.
И папа с мамой наводили
порядок, и хватала за дух
зима в весёлой снежной пыли.
То был конец восьмидесятых.
Я вижу: над десятилетьем,
что эластичнее батута,
парят воспоминанья эти,
отправленные мной оттуда.
Они, как снег в стеклянном шаре:
встряхнёшь – и всё роится шало.
И смотришь, как переезжали;
как шёл ремонт; как ночь дышала –
шагала, звёздами ведома,
несла в начавшиеся сутки
тепло родительского дома,
нераспакованные сумки.