Море пляшет в ракушке, море поёт, звенит.
Беззащитное солнце долго ползет в зенит.
Наступает полдень, Он падает на песок,
и тогда море нежно целует его в висок.
Уинен знает, о чем Он молчит, но Его не жаль:
для нее этот мир, голубая морская даль, -
всё, что ведомо ей, что единственно для неё,
и, не поняв Его, она все же Ему поёт.
Кстати, Оссэ Его понимает. Но не подаст
даже виду. Зато наш Оссэ плясать горазд.
И они развлекают Его, как могут, пока волна
непригодна для судна: незыблема, солона.
Улумури не слышно. Он слышал его лишь раз.
Но теперь Он всё знает про брас и про контр-брас.
Ульмо вряд ли Ему не друг. Но и вряд ли друг.
Солнце клонится к западу. Ветер опять упруг.
Он, поднявшись с песка, наполняет закатом взор,
наблюдая, как волны снова плетут узор.
Он - не море, не чайки, не корабли. Он - долг.
Но за Ним не придет ни кредитор, ни серый волк.
И Он думает - Менельвагор встает над Ним, -
что свободны всегда лишь те, кто совсем одни.
Он поглаживает бородку, концы ушей,
вспоминает, что надо бы боцмана гнать взашей.
Улыбается. Не прогонит. Научит впрок.
Кто играет в игры - естественно, тот игрок.
А кто строит суда - естественно, корабел.
Таково Его счастье, призвание и удел.
Оставляя следы на песке, Он уходит прочь.
Над Митлондом царит сентябрьская дева-ночь.
Он шагает вдоль самой кромки морской воды.
Ульмо, вслед Ему глядя, стирает Его следы.