Село или городок, как называли местные, распластался во всю длину речного плёса, дымил густо печными и кочегарными трубами, вскрикивал тепловозными гудками и гремел, гремел по мосту день и ночь бесконечными колёсными парами.
А что увидишь из окна? Домики да сараюшки, а ближе к центру - дома поважней, длинные, деревянные, в два этажа, серые, красные, жёлтые, да и подле них те же баньки, да и сараюшки те же. Мотаются по ветру сырые плакучие берёзы, сорят на выпавший снег ржавые чешуйки. И вороны те же, что и везде, кричат, скрипят в зеленеющем воздухе, тащат в клюве чёрную хворостину.
У вокзала, на площади, они расстались.
- Давай, земеля, действуй! – сказал Мишка, крепко пожал руку и, блеснув насмешливо глазами, укатил. Степан растерянно потоптался, закинул сумку на плечо и побрёл на вокзал.
В кассу, слава богу, никого не было. Окошечко было высоко, а девушка-билетёрша сидела низко, так что Степан только и видел, что её макушку, золотистую, встрёпанную, будто она с ветру зашла, хохолок птичий.
- Мне общий, – попросил он в окошечко, - до Шуеньги, на поезд ближайший.
- На дежурку что ли? – спросил хохолок.
- Пусть и на дежурку, - ответил Степан и сунул в окошечко деньги и документы.
Получив билет, он сел на жёсткую лавку, поставил сумку себе на колени и грустно улыбнулся. Сколько раз он представлял себе этот вокзал! Закрывал глаза перед тем, как забыться беспокойным сном, и загадывал, как он войдёт сюда, как сядет напротив окна. И вот всё сбылось, сбылось,сбытилось… И настенные вокзальные часы, и пыльное печальное окно, и весенний перрон, и семафор со стеклянным глазом, и ржавые цистерны, и бесконечные грузовые вагоны.
За широкими стеклянными дверями виднелся притихший городок, рыжеватые тополя и рано свечеревшее небо. «А не выпить ли мне маленькую? - подумалось ему. – И домой не мешало бы взять…»
Он сразу приметил среди станционных берёзок крохотный магазинчик. Тропинка к нему была расчищена, из-под снега слева и справа топорщилась вздёрнутая лопатой чёрная, слежавшаяся листва. Он купил водки, радуясь тому, что он делает – так он отвык от покупок, и, выйдя, тут же подле берёзок торопливо свернул колпачок и приложился к горлышку. Крякнул, утёр занозистой ладонью губы и посмотрел на притихшие макушки берёз. Реденькие, сырые и тоже с краснинкой, со ржавчинкой, они едва покачивались на ветру. «А что, Стёпушка, не всё так плохо? Поживём ещё, увидим…»
До поезда оставалось часа два, и он бесцельно слонялся по городку, наобум переходя с улочки на улочку, дышал горьким берестяным дымом, заглядывал за низенькие заборы. Была суббота, топились бани. Улицы были пусты: ни машин, ни людей, и только на севере, где тянулась железная дорога, всё что-то ворочалось, погромыхивало, и сипло, жалобненько, будто пёс на вязке, посвистывал тепловозный рожок. Заблудиться было нельзя, да и над станцией высоко в небе над всеми домиками, улочками, тополями горела красными огоньками решётчатая башня. Он вышел к реке, прислушался. Внутри красной облезлой баржи, вытянутой на берег, тихонько всхлипывала вода. Тоненькие мачты катерков-водомётов грустно кренились к реке. Ноги у Степана замёрзли, он развернулся и побрёл назад, на красные огни.
На вокзале он спросил в кассе у знакомого хохолка, с какой платформы будет его дежурка? Девушка поднялась, и он впервые увидел её удивлённые раскосенькие глаза и острый носик, и длинную непослушную чёлку.
- А мы справок не даём! – сказала строго девушка. – А вообще-то она приходит когда как: или на первый путь, или на второй. По радио же объявят! А не хотите, так смотрите на семафоры: у которого зелёный свет зажжётся, на том пути и будет поезд! У нас все так делают: на семафоры смотрят!
Степан кивнул, сел на прежнее место. За стеклом капало часто и сильно, и он слышал, как рядом, за подоконником, радостно и торопливо взбулькивает в простроченных лунках вода. Потом пошёл снег, плотный, белый, качающийся. И перрон, только что испещрённый вкривь и вкось бесчисленными следами, вновь стал ровным и чистым, как стол, накрытый скатертью. Прилетел голубь, зацокал коготками по жести, заглянул в приоткрытое окно.
Семафор мигнул, и красный сменился на зелёный. Степан поднялся, вышел и, волнуясь, стал всматриваться в ту сторону, откуда придёт поезд.
- Рано ещё! – сказал за спиной охранник. – Ведь вы на дежурку попадаете? Лучше на вокзале обождите. Экий снег, однако! – добавил он, помолчав. – Экая разноголосица! То снег, то дождь – никакого порядку! На первый поезд придёт, на первый! Он всегда по субботам на первый приходит, уж поверьте!
Дежурку подали на первый. Она вынырнула из сумрака, окликнула горько и жалобно, изогнулась на повороте за частоколом столбов и опор и, резко блестя колючим головным огнём, подползла к перрону, обволакиваясь осевшим дымом. Локомотив дрожал, насилу сдерживаясь. По его серо-зелёному, разгорячённому боку тянулись косо, будто плеснули наотмашь водой, тёмные сырые полосы. За ним пошли расхристанные вагончики. И под каждым жужжало тяжело и протяжно, будто что-то наматывалось, накатывалось, убегало. Состав медленно вытягивался, как тусклое лезвие из ножен. Наконец встало. Двери хлопнули. В тамбуре мрачно светилась жёлтая лампочка и на полу чернели рассыпанные крошки каменного угля.
- Седьмое, место седьмое! – раздражённо выкрикнула проводница. – И двери за собой закрывайте – натоплено!
Степан нашёл своё седьмое место, угнездился, вытянул натруженные броднёй ноги и стал ждать. И если недавно, вот этим утром, была ещё радость и удивление было: иди, куда хочешь, делай, что нравится, то теперь ничего от той свободы не осталось. Страх один - от обречённости своей: навалилась она, опутала. «Господи, зачем я туда еду? Что меня там ждёт?» - думалось тревожно ему. «А куда тебе ещё? – шептал другой голос. – Куда? Чем другое-то место будет краше? Домой ведь едешь! Мамка там ждала…»
А в тамбуре били – сильно, с размаху, гремело, вздрагивало пустотелое железо, и всё сыпалось, брызгало вниз что-то мелкое, острое, обмёрзшее…
В вагоне он был один. Никто не зашёл больше, не сел поодаль. Одна проводница, распаренная, злая, скинула запорошённую снегом шинелишку, прошуршала у себя в кабинке и крикнула:
- Чай будете?
- Нет, потом, - очнулся в своём углу Степан.
- А потом не будет! Зря, что ли титан грела?
Выскочила в проход, взглянула на него быстро и поняла тотчас:
- Из мест обетованных, значит? Домой? Да вашего брата я сразу угадываю. Насмотрелась… Чай, сахар, стакан – пятьдесят рублей и ровно, пожалуйста, сдавать мне нечем! – и протянула к кипящему титану нахолодавшие руки.
Дежурка свистнула, дёрнула с места, будто пробуя, пойдёт ли? – и пошла, пошла, разгоняясь. Стрелки защёлкали. Оборвался длинный забор. Мелькнули домики. Гул нарастал, и Степан вдруг почувствовал, что легче стало, что-то усмирилось в нём, отпустило сердце - домой же еду! – и усмехнулся он.
Остановок же было не счесть, чуть ли не у каждого столба. Дежурка, набирая скорость, тут же осаживалась, заметив огоньки новых селений. И видимо оттого вагонные лампочки то вспыхивали ярко и пронзительно, то притухали тусклыми углями в печи.
Вагон между тем забивался торопливо, со злой и весёлой суетливостью наждавшихся на ветру людей. Он уснул после шестой или седьмой остановки, уснул и проспал до полночи и спал бы ещё дольше, если б снова не забухали, не загремели ломом под днищем вагона.
- Что они там? – жалуясь, спросил женский голос.
- Система у них замерзает, - ответил мужской. – На север же едем. Спи, долго ещё.
(продолжение следует)