Фраза, другая… А дальше – как по-словенски:
воспринималка в ауте. Будто дрозды поют,
славя свои генетические довески
вроде «житомирский пёстрый безмерно крут».
Эту республику и вывели-то из Союза,
чтоб обломать мои планы масштаба Блока.
В самой большой-то и книги все издаются,
и каждый мой чих порождал бы газетную склоку.
Тупо сказали: ложись в лакированный гроб.
Плевать, что с пылу с жару, да с кинопроб –
воздух сменили три беловежских барана!
(При чём же поэты? – не поняло небо. – Странно.)
Теперь их члени на запчасти или щади –
жизнь отмотать не удастся до нужной точки.
Остались трамваи красными посреди
мира, что был везде бандероустойчив.
Столбы остались – даже фонарь грушевидный
свеж, хоть семёрка уже не видна на бетоне,
и пахнет по-прежнему выцветшей мешковиной
от озера в парке, где до сих пор плотик тонет.
Ни единая вшивая белка не усекла,
что воздух внешней политикой перезакачан!
Лишь мои наработанные писательские дела –
девяносто процентов выполненной задачи –
теми самыми пропагандистами, что аж дулись
в петушином экстазе за мой образцовый язык,
отодвинуты в долгий ящик и прелый арык:
не природе ж страдать за их козырную дурость…
Паутина под потолком да меж вен полип,
раскрывающие явление мёртвого дива.
Прихожу и весь вечер слушаю: хліб, жліб…
Та ты шо! – как раз та, булычёвская перспектива.