Helen Alm
1
Варяги, оставляя след,
играли в кубики. Им удалось прославить
желания с камнями поиграть,
но пылкости средневековой нет
у местных, чтоб алгоритм составить
игры. Способны только повторять
аборигены прошлого уроки,
чтобы гармонии ветшающей пороки
кирзой кирпичной тщательно латать
с таким усердием, с каким мы рюхи
в апофеозе сумрачной разрухи,
железные, кидаем в облака
и, бороды задравши, ждём, пока
они когда-нибудь не свалятся обратно.
2
Ты там, где не увидишь пятна
на скатерти. В намордниках газонов
цветы, и, одеваясь по сезону,
на голых рыб, мрачнея, смотришь ты.
И в пахнущие известью аорты
стокгольмских улиц входишь, как в кусты
шиповника. Остры красавиц взгляды,
несущих европейские наряды
на северных плечах, и стёрты
слегка, под камень, резкие черты
тяжёлых лиц. Здесь скульпторам лафа –
природа катит валуны под ноги,
да только стороной обходят боги
капризные воспитанный ландшафт:
расчётливость им действует на нервы.
И оттого здесь невозможно перлы
небесные в салонах отыскать.
Но и без перлов здесь пока неплохо.
3
Центр тяжести давно уже эпоха
сместила в сторону непаханых полей и
морозит зад в снегах Гипербореи,
высиживая что-то. Ждём подарка
очередного. А пока не жарко.
Здесь солнце первый раз после дождей
купается в тумане. Соловей
помалкивает. Но лягушки славно
расквакались у старого пруда;
глаз радует крапива, лебеда,
грибов и земляники прорва;
листва весь день без умолку болтает...
И все равно: чего-то не хватает.
Когда бы только знали мы – чего,
тогда бы и не брались за перо.
4
Вчера мне тут русалка у пруда,
кувшинки обрывая, проболталась,
что небо наше сильно накренилось,
и выкатилась новая звезда.
Мы видели её. Сияет
младенческою чистотой
над чернозёмной нашей немотой,
над городами, полными тоски,
где время разрывают на куски,
где сын над наготой отца смеётся,
она, как жилка солнечная, бьётся,
возникшая неведомо откуда…
Как прокажённые, мы жаждем чуда.
В такие непролазные леса
нас заводили эти чудеса,
такой мы данью страха облагали
самих себя, что сам полночный князь,
наверное, пресытился, дивясь,
как толпы в очередь к нему стояли.
Земли кровавый полог приподнять
рука не поднимается, и камнем
лежит душа в ладони у Него
за горизонтом вертикальным, дальним,
куда до времени не пустят никого…
Когда бы мог рассудок угадать,
как звёзды превращаются в мутантов,
тогда б за чистотой экспериментов
следили неотступно лаборанты
рогатые. Других Ему где взять?
А так... – Вдруг кто-то да рассыплет кванты
случайно на квадраты черноты,
уложенные к небу штабелями, и…
– И пропасть с рваными краями
увидишь под ногами ты.
Архитектуры вавилонской след
неистребим в умах незаурядных,
как пафос в стерегущих плотоядных
пружинах полосатых (спору нет –
закрученных не в наших мастерских).
5
А впрочем, о материях таких
не размышляют чухломские бабы.
Поджавшие обветренные губы,
здесь каждая из них своё весло
хватает, чтоб теченьем не снесло
в тартарары – гребёт поближе к дому.
Хоть меньше там огня, чем дыма
в тяжёлом очаге прабабкиной печи,
но всё ещё румяны калачи,
а дети босы и здоровы,
молочное мычание коровы
бодает рыхлый утренний туман,
и праздник в доме, коль мужик не пьян.
Да вся пропахшая солёным потом
над чёрной пеною земной
изба, как памятник потопа,
вцепившаяся в перегной.
6
Но разбегаются трава, ручьи, леса;
всё в даль летит – дороги, мысли, песни;
рассыпаны дожди и птичьи голоса;
всё мчится прочь, не держится на месте;
и даже столб дорожный, диковат,
плетётся без дороги наугад.
Лишь за озёрной синей пеленой
оживший монастырь стоит стеной.
Какою силой обладала Весть,
чтоб купола могли возникнуть здесь?
Чтоб завязалось завязью иной
само движенье?.. Небо над равниной,
высокое, колодезной водой
плескается в немыслимых глубинах...
Что нам искать, восторженным и диким,
в питомнике декоративных чувств?
Всяк ветер приручён, всяк кладезь пуст
перед лицом равнины многоликой
для нас, ушкуйников, посланцев вечевых
к пределам тёмным!
Что нам, острожникам, в убранствах дорогих,
каликам, странникам и на печи бездомным;
что нам, взлелеянным под небом вороным,
страда земная?!
И горек сладкий и весёлый дым чужого рая.
7
А, впрочем, говорила я всегда,
что раздражает заданность сюжета.
И вот – аэропорт Нью-Йорка, лето,
свобода выбора и удивленный взгляд мой
в автомобильном зеркале над джинсовым хайвэем...
1996