Предисловие. Чтобыпонять эту главу, , да и всйо произведение, нужно знать, в каком настроении находился сам автор, когда его писал. Надо знать его симпатии, его религиозные убеждения.
Он республиканец. Отношение к религии довольно прохладные.
Может быть, аптекаря Омэ он сделал глашатаем своего отношения к церкви.
Господин Омэ не упускает случая поспорить со священником, чтобы доказать своё превосходство. он выказывает материализм. Он знает, что спомощью лекарств он может продлять жизнь своим пациентам или доводить их до летального состояния. Он чувствует себя почти что Богом
В спокойном, казалось бы городке, на самом деле кипят страсти.
Эмма в приливе религиозного рвения идёт к аббату.
Убедившись в его начётничестве, в его неумении понимать собеседника, возвращается домой неудовлетворённая.
Срывает своё раздражение на невинном ребёнке, своей дочери.
Берта падает и ранит себе лицо.
Эмма раскаивается, Приходит муж, накладывает пластырь и тут же уходит к соседу
за советом.
Госпожа Омэ демонстрирует образ добродетельной супруги и матери.
Женщина, олицетворяющая принцип трёх "К": "Киндер",Кюхе", "Кирхе"- впрочем, нигде не говорится о том, что жена Омэ ходила бы к священнику.
Она не отдаёт своих детей ни кормилице, ни служанкам.
Дети пользуются полной свободой, но жена Омэ всегда знает, чем заняты её дети.
Флобер противопоставляет её Эмме, воспитанной, в меру образованной, но у неё нет навыков обращения с детьми. У неё только одна дочь.
Шарль посоветывался саптекарем насчют пораненной щечки Берты. Увидев Леона, спросил его прицениться к даротипам. Он хочет заказать портрет, выполненный
этим способом, чтоныподарить Эмме насдень рождения,
В шестой главе даётся характеристика одному из главных героев романа: Леону.
Его состояние влюблённости заметили все окружающие.
Но каждый даёт его поведению своё объяснение, в соответствии своей собственной " испорченности".
Зачем Леон почти каждую неделю рздит в Руан? Омэ подозревал тут «проказы ветреной молодости», какую-нибудь интрижку.
Но он ошибался: никаких любовных похождений у Леона не было. Он ездил в Руан, чтобы набрать новых книг. Он даже Эмме открыл абонемент, когда она пристрастилась к чтению. Он привозил книги и ей.
Никогда еще он так не грустил.
Г-жа Лефрансуа судила об этом по тому, как много еды оставалось у него теперь на тарелках.
Чтобы дознаться, в чем тут дело, она обратилась за разъяснениями к податному инспектору; Бине сухо ответил ей, что он «в полиции не служит».
арль, однако, надеется, что это поручение не затруднит г-на Леона, – все равно он почти каждую неделю ездит в город.
Зачем? Оме подозревал тут «проказы ветреной молодости», какую-нибудь интрижку. Но он ошибался: никаких любовных похождений у Леона не было. Никогда еще он так не грустил. Г-жа Лефрансуа судила об этом по тому, как много еды оставалось у него теперь на тарелках. Чтобы дознаться, в чем тут дело, она обратилась за разъяснениями к податному инспектору; Бине сухо ответил ей, что он «в полиции не служит».
Впрочем, и на Бине его сотрапезник производил весьма странное впечатление, – Леон часто откидывался на спинку стула и, разводя руками, в туманных выражениях жаловался на жизнь.
– Вам надо развлекаться, – говорил податной инспектор.
– Как развлекаться?
– Я бы на вашем месте завел токарный станок!
– Я же не умею точить!
– Да, это правда! – презрительно и самодовольно поглаживая подбородок, соглашался Бине.
Безответная любовь истомила Леона; к душевной усталости примешалось еще уныние, порожденное однообразием бесцельного, беспросветного существования. Ему до того опостылели Ионвиль и его обитатели, что он уже видеть не мог некоторых знакомых, некоторые дома. Фармацевта, несмотря на все его добродушие, он буквально не выносил. А между тем перемена обстановки не только прельщала, но и пугала его.арль, однако, надеется, что это поручение не затруднит г-на Леона, – все равно он почти каждую неделю ездит в город.
Зачем? Оме подозревал тут «проказы ветреной молодости», какую-нибудь интрижку. Но он ошибался: никаких любовных похождений у Леона не было. Никогда еще он так не грустил. Г-жа Лефрансуа судила об этом по тому, как много еды оставалось у него теперь на тарелках. Чтобы дознаться, в чем тут дело, она обратилась за разъяснениями к податному инспектору; Бине сухо ответил ей, что он «в полиции не служит».
Впрочем, и на Бине его сотрапезник производил весьма странное впечатление, – Леон часто откидывался на спинку стула и, разводя руками, в туманных выражениях жаловался на жизнь.
– Вам надо развлекаться, – говорил податной инспектор.
– Как развлекаться?
– Я бы на вашем месте завел токарный станок!
– Я же не умею точить!
– Да, это правда! – презрительно и самодовольно поглаживая подбородок, соглашался Бине.
Безответная любовь истомила Леона; к душевной усталости примешалось еще уныние, порожденное однообразием бесцельного, беспросветного существования. Ему до того опостылели Ионвиль и его обитатели, что он уже видеть не мог некоторых знакомых, некоторые дома. Фармацевта, несмотря на все его добродушие, он буквально не выносил. А между тем перемена обстановки не только прельщала, но и пугала его.
Жувя в доме у аптекаря, он почувствовал, может, инстинктивно, что от него исходит скрытая угроза.
Может, он предчувствовал, трагедию, которая разыгралась в Ионвилле два года спустя, но не знал, что и он сам станет причиной этого происшествия.
Впрочем, боязнь скоро уступила место нетерпению; Париж издалека манил его к себе музыкой на балах-маскарадах и смехом гризеток.
Ведь ему все равно необходимо закончить юридическое образование, – так что же он не едет? Кто ему мешает? И он стал мысленно готовиться к отъезду.
Он заблаговременно обдумал план занятий.
Решил, как именно обставить свою комнату. Он будет вести артистический образ жизни! Будет учиться играть на гитаре! Заведет халат, баскский берет, голубые бархатные туфли! Он представлял себе, как он повесит над камином две скрещенные рапиры, а над рапирами – гитару и череп.рапирами – гитару и череп.
Главная трудность заключалась в том, чтобы получить согласие матери; в сущности же, это был в высшей степени благоразумный шаг. Даже сам патрон советовал ему перейти в другую контору, где он мог бы найти себе более широкое поле деятельности.
Леон принял сначала компромиссное решение, стал искать место младшего помощника нотариуса в Руане, но не нашел и только после этого написал матери длинное письмо, подробно изложив причины, по которым ему необходимо было немедленно переехать в Париж.
Мать согласилась.
Леон не спешил. В течение месяца Ивер каждый день возил ему из Ионвиля в Руан, из Руана в Ионвиль сундуки, чемоданы, тюки, но, пополнив свой гардероб, перебив свои три кресла, накупив уйму кашне, словом, приготовившись так, как не готовятся и к кругосветному путешествию, он потом стал откладывать отъезд с недели на неделю – до тех пор, пока не пришло второе письмо от матери, в котором она торопила его, ссылаясь на то, что сам же он хотел сдать экзамены до каникул.
го, ссылаясь на то, что сам же он хотел сдать экзамены до каникул.
Когда настал час разлуки, г-жа Оме заплакала, Жюстен зарыдал;
один лишь г-н Оме, будучи человеком мужественным, сдержался, – он только изъявил желание донести пальто своего друга до калитки нотариуса, который вызвался отвезти Леона в Руан в своем экипаже. Времени у Леона оставалось в обрез, только чтобы успеть проститься с г-ном Бовари.
Взбежав по лестнице, он так запыхался, что принужден был остановиться. Как только он вошел, г-жа Бовари встала.
– Это опять я! – сказал Леон.
– Я так и знала!
Эмма кусала себе губы; кровь прилила у нее к лицу, и она вся порозовела – от корней волос до самого воротничка. Она продолжала стоять, прислонившись плечом к стене.
– Вашего супруга нет дома? – спросил Леон.
– Нет. – И еще раз повторила: – Нет.
Наступило молчание. Они смотрели друг на друга, и мысли их, проникнутые одним и тем же тоскливым чувством, сближались, как два трепещущих сердца.
– Мне хочется поцеловать Берту, – сказал Леон.
Но Эмма вернулась, а служанка привела Берту, – девочка дергала веревку, к которой была вверх ногами привязана игрушечная ветряная мельница.
Леон несколько раз поцеловал Берту в шейку.
– Прощай, милое дитя! Прощай, дорогая крошка, прощай! И отдал ее матери.
– Уведите ее, – сказала Эмма. Они остались одни.
Госпожа Бовари повернулась к Леону спиной и прижалась лицом к оконному стеклу; Леон тихонько похлопывал фуражкой по ноге.
– Будет дождь, – молвила Эмма.
У меня плащ, – сказал Леон.
– А!
Она снова повернулась к нему; голова у нее была опущена, свет скользил по ее лбу, как по мрамору, до самых надбровных дуг, и никто бы не мог сейчас догадаться, чт о высматривает она на горизонте, чт о творится у нее в душе.
– Ну, прощайте! – вздохнул Леон.
Она резким движением подняла голову:
– Да, прощайте... Пора!
Они двинулись друг к другу; он протянул руку, она заколебалась.Пальцы Леона коснулись ее, и в эту минуту у него было такое чувство, точно все его существо проникает сквозь ее влажную кожу.
Потом он разжал ладонь; их взгляды встретились снова, и он удалился."
В эту последнюю встречу, они так и не решились раскрыть свою душу, поговорить о том, что их обоих гнетёт.
Леон уже мечтал найти утешение в Париже, хотел посмотреть мир, а у неё не хватило смелости завести разговор первой.
Дойдя до крытого рынка, он спрятался за столб, чтобы в последний раз поглядеть на белый дом с четырьмя зелеными жалюзи. Ему показалось, что за окном, в комнате, мелькнула тень. Но тут вдруг занавеска как бы сама отцепилась и, медленно шевельнув своими длинными косыми складками, отчего они сразу разгладились, распрямилась и осталась неподвижной, точно каменная стена.
Эта вдруг застывшая занавеска символизирует, что теперь между ними стоит непреодолимая преграда.
Расстояние! Километры!
Может, они больше никогда не увидят друг друга.
Леон бросился бежать.