Убаюкан, вчера ещё только свирепый агрессор,
задремал рядовой перед кружкой дубовой в покоях,
точно Мурзик, оставивший шерсть в драпированных креслах,
перебравшись на коврик.
Он с тобой обходился, как свойственно бравому, грубо,
но, смотри, опустел распечатанный утром бочонок,
и уснул муженёк, видя сонм эфемерных игруний,
полногрудых чертовок.
Застолбив своё место в никем не захваченном царстве,
входит в сад генералом побед он, душой розовея,
и забыты (как будто – навеки) трофейные цацки
в цитадели Морфея.
Так внезапно становится всё абсолютно – незримой
и великой душой, и, навряд ли, бывает иначе,
и не слышит она возглашений слепых муэдзинов
и кичливых щенячеств.
Но тебя в бурных снах до сих пор совершенно не видно, –
может явь отрицают виденья, доступные бравым,
раз несёт его грех над вершиной бессмертного Ида,
хоть совсем – не туда вам?
Муж уснул, так беспечно доверившись хищному миру,
что, гляжу, ты предстала пред ним с занесённым кинжалом:
слишком просто к весёлым гетерам от мрачных эриний,
истязавший, бежал он.
Преступленье – убить; преступленье – помиловать, впрочем,
он и ныне – мертвец: плотно в саван незнанья закутан
о твоей нелюбви – о царице простых поножовщин
и лихих экзекуций.
Невозможно прощенье, когда равнодушия нет, но
не уйдёт от убившей слепая без гипсовой маски:
ты – солдатка её, что к свободе гребёт беспросветной,
приближаясь к развязке.