Сочинялось: Тихий вечер. Теплая постель. За окном темно. В груди какое-то нарастающее волнение. Теплый свет, еле касающийся дальнего угла комнаты. Рука жмет на прослушивание Прокофьева «Танец рыцарей»...
«Кто-то первым крикнул: «В бой!»
Ружья – глаза, слово – картечь.
Боеприпасами погреб у каждого полон.
Глазами расстреливать, картечью – в щепки изречь.
Годами, веками поколений строй -
Гвельфы и гибеллины, речью речь -
Передавал этот неоспоримый закон:
«Неверным течению головы не сберечь».
Над теми, кто отбился от стада, вой,
Ружья – глаза, слово – картечь;
Сквозь окна, как сквозь овечий загон:
Глазами полить, картечью – сечь.
И не было б конца, зараженным враждой.
Клинком ей смертельную рану насечь –
После того как жизнь кончилась в нём –
Закон предрешил за смертью обоих увлечь.»
Уже полгода назад, как был зной.
Давно топят в домах батареи, кто печь.
Над городом навис морозный сон,
Вода не успела с крыш домов стечь.
Лёгкий, шума от ветра, фон, покой.
В планах у снежинок много встреч.
В жилом районе печальный живет дом,
Взвалившись на землю, грустно решил лечь.
В окнах диссонанс, блики-облики, кишмя человечий рой.
У каждого в ножнах свой устный меч.
И только из одного окна тишины вонь,
Которую так и не смогла сволота пресечь.
В него залетает пухлый снегирь порой.
Обязался что ли острога тишь стеречь?
На столе кружка, консервы, пыльный батон.
Кран забыл для чего и зачем ему течь.
По щелям герои энциклопедии энтомологической,
Всюду плесень – где-то флоры и фауны течь.
Железа окисел почти дожрал граммофон,
Конца этой трапезы ему не избечь.
Осел на берегу Стикса мёртвый поэт.
Лицо давно уже издаёт смерти стон,
В котором ни звука, ни единого шороха нет.
Поработил его свой же овечий загон.
Истлевшей руке пугающих несколько лет,
Что забыто, отвратно и жалко лежит в кресле он.
Никого, ничего, как не было, так и нет.
Миром свирепо был выкинут вон.
В руке письмена, патогенез запустил в них свет,
Озаглавлены «М и К», жёлтый в разводах фон.
Забвен в нищете и изгнан нещадно поэт,
За то, что стихам всю жизнь посвятил он.