* * *
Заблудилась в себе, как в чаще я,
снов распутывая клубок.
Настоящее – ненастоящее,
как попробуешь на зубок.
И всё ближе и неизбежнее
тёмный будущего мешок.
Где ты, прежнее, где ты, нежное,
детской радости лопушок?
Все тропинки туда – заросшие,
неразборчива речь реки...
А во сне меня любит прошлое,
настоящему вопреки.
***
Безмолвные воды Стикса
однажды вспугнёт ладья,
в которой, навеки стихнув,
уже буду плыть и я.
И вдруг с тоскою острожной
взмолюсь: «Дорогой Харон!
Оставь мне память о прошлом,
хотя бы её не тронь.
Не дай ей с водою слиться,
– ну вот тебе горсть монет, –
оставь мне родные лица!»
Но он отвечает: «Нет».
Всё глуше тоска потери.
Плывёт по волнам ладья.
Всё дальше и дальше берег,
где душу оставлю я.
* * *
Грызу над блокнотом задумчиво ручку, –
прости мне невольную эту отлучку.
Я в прошлое вновь загляну на часок,
где слышится детский его голосок.
В ту жизнь погружаюсь, а выплыву – в этой,
чтоб заново позже протаптывать мету
в пространство чужого, холодного дня,
где нет уже тех, кто любили меня.
Лакуны его заселять и пустоты,
с собою сводить застарелые счёты,
души уголки обставлять, обживать...
Не надо удерживать, спрашивать, звать.
Ты лучше займи пока рядышком место,
чтоб я не кричала, вернувшись из бездны,
как в очередь, что ощетинилась, зла:
«Эй, я здесь стояла! Была! Я жила!»
***
Я была нужна для передышки.
Как антракт до первого звонка.
И слова как маленькие льдышки
холодом прожгли до позвонка.
Все твои убийственные фразы
ржавыми гвоздями вбиты в грудь.
Там они сверкают словно стразы,
в жилах растекаются как ртуть.
В сторону меня куда-то сносит,
даже ветер в спину воет: вон!
Почта больше писем не приносит,
замолчал навеки телефон.
Мне тебя увидеть хоть во сне бы...
Жизни ночь — как новая глава.
Буковками вспыхивают в небе
непроизносимые слова.
***
Пекла котлеты, сырники тебе,
в муку легко замешивая муку.
Спешила, задыхаясь при ходьбе,
на тайный зов, его внимая звуку.
На старость сад послал маркиз де Сад,
но по весне ему уж не оттаять.
Мир под дождём осенним полосат,
саднит исполосованная память.
Там вновь встают сожжённые мосты,
и оживает всё, что обжила я...
Сбываются стихи, но не мечты.
Пророческие сны, но не желанья.
***
Душа, исчерпан твой лимит
надежд, любовий и обид.
Вздохни спокойно, отдохни.
Перебирай былые дни,
как камешки на берегу,
как гречку или курагу.
Перебирай, перебирай
свой рай, смотри не умирай.
В заветный ларчик ночью спрячь.
На сердца мячик и не плачь.
***
Всё, от потери чего мне
легче бы было не быть,
что так мучительно помнить
и невозможно забыть,
всё, по чему тосковала,
ночью кусая рукав,
всё, что давно миновало,
холодом тело сковав,
всё, что все годы мне снилось,
прахом истлевши в золе,
всё навсегда сохранилось
в небе, в душе и в земле.
* * *
Пальцы дождя подбирают мелодию
к детству, к далёкой весне.
Где-то её уже слышала вроде я
в давнем растаявшем сне...
Капли, как пальцы стучат осторожные:
«Можно ли в душу войти?»
Шепчут в слезах мне кусты придорожные:
«Мы умирать не хотим...»
Люди снуют между автомобилями,
светится в лужах вода
и озаряет всё то, что любили мы,
что унесём в навсегда.
Глупая девочка в стареньких ботиках,
руки навстречу вразлёт...
Дружество леса, дождинок и зонтиков,
музыка жизнь напролёт.
***
Милый мой выдумщик Андерсен!
В чаще поёт соловей.
Там заблудилась без адреса
сказка о жизни моей.
Девочка с нищенским личиком,
так по теплу голодна,
греться пытается спичками
и замерзает одна.
Где та волшебная палочка,
что ворожила бы мне?
В море утонет русалочка,
гибнет солдатик в огне.
Гадкий утёнок оплёванный...
Только однажды весной
кто растопил заколдованный
сердца комок ледяной?
Солнечный сказочник Андерсен!
Стало на сердце тепло.
«Ах, мой милый Августин,
всё прошло, прошло, прошло!..»
***
Я о тебе давно не плачу,
но это помнится до слёз:
тот волжский плёс, песок и дача.
И сосен шум. И шум берёз.
Росою травы набухали,
и шишки падали в тиши.
Благоухая, колыхали
речную заводь камыши.
И пароход гудел от боли,
перекрывая шум берёз.
Всё то, что быть могло с тобою,
он на борту своём увёз.
А я всё помню этот шорох
и плеск заливистой волны,
и зелень глаз твоих весёлых,
неотделимых от весны.
***
Не надо приходить на пепелища...
И.Снегова
Не надо приходить на пепелища...
Но я пришла. И пепел ворошу.
Когда-то было здесь моё жилище
и жизнь, не подчинённая грошу.
Во дворик детства прохожу без визы.
Вот здесь был клуб, где раздавался смех.
Здесь мы порой смотрели телевизор,
который далеко был не у всех.
Играли в штандр. Ставили спектакли.
Влюблялись или ссорились навек.
Сейчас уже не вспомнишь – здесь ли? так ли?
стоял так прочно наш двадцатый век.
Мне хочется как следует всмотреться, –
а цел ли мой душевный инвентарь,
не заржавело ль то, что было в сердце,
и так же горячо оно, как встарь?
***
Песня про ольховую серёжку
имя мне напомнила твоё.
Память вновь мешает поварёшкой
канувшие годы в забытьё.
Были встречи наши очень редки,
и всплывает словно сквозь туман
мальчуган в вельветовой беретке,
школьный друг, упрямец, хулиган.
Помню, как коньки девчонок нёс ты,
рыцарь и хранитель класса «А»,
и глядят мне в душу через вёрсты
небеса таящие глаза.
Пусть позарастали те дорожки,
не пройти по ним уж вдругорядь...
Я надену старые серёжки,
чтобы твоё имя повторять.
***
О стрелок перевод назад!
Какой соблазн душе,
тщета отчаянных надсад
вернуть, чего уже
нам не вернуть... Но – чудеса! –
замедлен стрелок ход.
Ах, если бы ещё назад
на час, на день, на год…
***
Школьная контрольная.
Тщетно — не решу.
Но сижу довольная -
я стихи пишу!
И задачи с тыщами
сводятся к нулю...
Не сказать, не высчитать,
как тебя люблю.
Крутит жизнь бессонное
пёстрое кино.
Марши Мендельсоновы
минули давно.
Плёнка даром тратится,
и в итоге — нуль.
Я — в домашнем платьице
посреди кастрюль.
То к тазам со сливою,
то — к карандашу...
Но брожу счастливая -
я стихи пишу!
Пусть пирог я выброшу,
щи пересолю,
но зато я выражу,
как тебя люблю!
* * *
Тогда мне время было по нутру,
вселенная была мне по размеру.
И в мир я выходила поутру,
всё принимая к сердцу и на веру.
Тогда без счастья не было ни дня,
с губ не сходила алая улыбка.
И каждый взгляд мужской был на меня,
и каждое в строку ложилось лыко.
Промчалась жизнь, теперь она звучит
вполголоса, идёт вполоборота.
О, где её подземные ключи
и где лучи её солнцеворота?
Лишь бы остаток в горсти удержать,
хотя бы удержать её от крена,
чтобы любовь могла ещё дышать,
чтобы душа не помнила о бренном…
***
Когда-то в постановке драмкружка –
о детство! отыскать к тебе ходы бы! –
мне в сказке о мышонке Маршака
досталась роль поющей молча рыбы.
Поскольку голос был и вправду тих,
никто не мог меня расслышать в школе, –
в то время как другие пели стих,
я разевала рот в немом приколе.
Досадный самолюбию щелчок,
забавный штрих, безделка, в самом деле.
Но что-то подцепило на крючок,
заставив чуять чешую на теле.
Когда мне криком раздирает рот,
как на картине бешеного Мунка,
то кажется, что всё наоборот –
невидима и бессловесна мука.
И что пишу, и что в себе ношу –
для всех глухонемой абракадабры,
и как я вообще ещё дышу,
подцепленная удочкой за жабры, –
глас вопиющих в мировой дыре...
И даже на безрыбье нету рака,
что свистнул бы однажды на горе
за всех, хлебнувших жизненного краха.
Взгляд отвожу от губ, что просят пить,
от судорог их, выброшенных в сушу.
И никогда бы не смогла убить,
почувствовав в них родственную душу.
Не верю в гороскопов дребедень,
в то, что пророчит месяц мой весенний.
Но каждый рыбный день – как Судный день,
и пятницы я жду, как воскресенья.
***
Не трогай, душа, не буди.
И больно оно, и не нужно...
Хоть тысячу раз тверди -
пред этим я безоружна.
Ещё та ладонь тепла
и чудится глаз мерцанье.
Не выболело дотла
ненужное воспоминанье.
Ты спрашивал: «Ждёшь меня?»
А я отвечала: «Подружку».
И гасли шаги, маня...
И мокла в слезах подушка.
Вот всё, чем была жива,
что будет все годы сниться.
А будущие слова
томились ещё в темнице.
Проявит судьба негатив,
расставит все нужные точки.
Но вновь этот старый мотив,
когда распускаются почки.
Ни щёлочки в прошлое нет.
Вздохнут, обрываясь, струны...
Зачем-то хранится билет
на поезд, ушедший в юность.
***
Край далёкий, от солнца розовый,
отыскала на карте я:
Чегдомын. Посёлок Берёзовый.
Речка горная Бурея.
У России на самом кончике,
где багульник цветёт, дразня, -
там текут твои дни в вагончике,
независимо от меня.
Из таёжных лесов обветренных
на конверте твоём печать.
Очень давняя, очень светлая
по тебе у меня печаль.
Кто тебе я, казалось, вроде бы, -
не невеста и не жена,
но сейчас тебе вместо родины,
и поэтому так нужна.
Пусть я буду случайной весточкой,
не захочешь — не отвечай, -
постучавшей в окошко веточкой,
распустившейся невзначай.
А на Пушкинской нашей улице
всё пушисто от тополей.
Дом твой старенький там сутулится,
и от окон его светлей.
Край далёкий заносит вьюгою,
но окликни — приду пешком.
Не женою и не подругою,
просто верным твоим дружком.
***
Улица так тиха,
что слышно, как бьётся сердце.
Как будто в забытый храм
сейчас отворится дверца.
Знакомый дом-теремок,
крылечко, резные ставни...
У горла застыл комок,
и ноги ватными стали.
Как будто я снова – та,
и всё будет как и прежде...
Улица так пуста,
что нет никакой надежды.
***
У Бога в заначке есть тихие улочки детства.
От прошлых богатств они нам остаются в наследство.
Отрою в душе запорошенной тайную нишу,
заснеженных дней вереницу, как жемчуг, нанижу.
Вот улица первой песочницы, первых качелей.
Вот улица первых уроков, что мы получили.
Асфальт на квадратики снова поделенный мелом,
и целит в них камешком девочка в фартучке белом.
Ах, что там за той обозначенной мелом чертою?
Сменяются белые фартучки белой фатою.
Журавль улетает из рук, остаётся синица.
И долго ещё эти улицы будут нам сниться...
***
Одноклассники, одноклассники,
страшно вымолвить, сколько лет!
Ведь давно ли прыгали в «классики»,
и вот на тебе, и привет.
Нет уж многих, и нет родителей,
школа бывшая - как музей.
Тридцать лет мы себя не видели
в постаревших глазах друзей.
Я гляжу на них — не нарадуюсь,
слышу прошлого голоса.
Эта — сцену собой украсила,
та — почётной доски краса.
Ну а тот, в кого влюблена была,
что как горный смотрел орёл -
он работу нашёл не слабую —
своё счастье в горах обрёл.
Не прельщали тихие пристани.
Было дело — падал со скал,
но упрямо он брал их приступом,
чего нет на земле — искал…
Вот распито уже шампанское,
все очищены закрома.
Таня с Галкой, слегка жеманствуя,
нам жестокий поют романс.
Вот Лариса зажгла светильники,
я читаю стихи на бис...
Одноклассники, собутыльники,
собеседники — зашибись!
Врач, директор, певица — умницы
и красавицы — на подбор!
Только что-то одна - сутулится,
у другой — повлажневший взор...
Что с того, что мужья в Ирландии,
внуки в Гамбурге, всё ништяк.
Что-то видится мне - неладное
в королевстве Датском, не так…
И лишь я — без зарплаты, статуса,
без карьеры, машин и дач -
себя чувствую виноватою
за отсутствие неудач.
***
Сколько возможностей в жизни нам жизнью дано,
но, когда мы выбираем в них что-то одно,
все остальные, что нам показались не те –
вмиг обрываются где-то в пустой темноте.
И зарастают травою иные пути –
те, по которым мы тоже могли бы пройти.
Если бы множество их оставалось всегда!
Одновременно везли бы меня поезда
в разные точки невиданной мною земли,
а по волнам бы носили меня корабли,
и в то же время сидела бы я за столом,
пробуя слов золотые свои на излом.
Если бы я раздробилась на множество я,
чтобы для каждого свой был кусок бытия,
жизнь многоцветной бы стала и полной игры,
как золотые шары, расцветали б миры...
Но... если я разбредусь по тропинке любой,
как же тогда я останусь самою собой?
Если рассыплюсь, как искры большого огня –
как же узнаю, где я, где подобье меня?
***
Нет очевидцев той меня,
и значит, не было на свете
в ночи сгоревшего огня,
что плачет, уходя навеки.
И значит, не было в миру
той девочки босой, румяной,
гонявшей обруч по двору,
рыдавшей над письмом Татьяны.
Ни старой печки, ни плетня,
ни сказочной дремучей чащи,
раз нет свидетелей меня
тогдашней, прежней, настоящей.
Цепь предков, за руки держась,
уходит в тёмный студень ночи.
Времён распавшаяся связь
отъединённость мне пророчит.
Протаиваю толщу льда
и жадно собираю крохи:
мгновенья, месяцы, года,
десятилетия, эпохи...
Законам физики сродни
тот, что открылся мне, как ларчик:
чем дальше прошлого огни –
тем приближённее и ярче.
Любовь, босая сирота,
блуждает во вселенной зыбкой.
В углах обугленного рта
застыла вечная улыбка.
Она бредёт во мраке дней,
дрожа от холода и глада.
Подайте милостыню ей.
Она и крохам будет рада.
***
Жизнь моя дремлет и сладкие сны
ей навевают остатки весны.
Пусть мне уже не послушен реал,
но как воздушен ночной сериал...
Вот загорается в небе звезда,
приоткрывается дверь в навсегда...
Кружатся лица, как листья в лесу.
Сколько любви я с собой унесу...
Нежности кружево, сны наяву...
Чтоб вы так жили, как я не живу.
***
Когда хорошо — мне грустно.
Ведь это скоро пройдёт.
Читаю с помощью Пруста
себя всю ночь напролёт.
Пока глаза не смежались -
копалась в своей золе.
Какие пласты слежались
в душевной моей земле?
Когда устаёт дорога
и жизни замедлен ход -
вгрызайся в свою утробу,
в колодец глубинных вод.
Там дремлет ночная тайна,
скрываясь за далью вех...
Невидимая реальность
невидима не для всех.
Пусть карта навеки бита
и слёзы текут из век -
но детский кусок бисквита
вернёт тебе прошлый век.
И жизнь по глоточку цедишь...
Минуту, неделю, год
в конце особенно ценишь -
ведь это скоро пройдёт.
Узнаешь, души не чая,
по-новому жизнь кроя,
как выплыть из чашки чая
в лазоревые края.
Не надо делать ни шагу -
земля сама за тебя
идёт, вынося из мрака,
как плачущее дитя,
в боярышник и шиповник,
в сиреневый шум и дым...
Как важно всё это помнить,
чтоб было навек живым.
В погоне за вечным раем, -
неужто же без следа? -
когда-то все умираем...
Но это не навсегда.
***
Вскрик тревожный полуночной птицы.
Яблок стук – в засыпающий сад...
Кто-то просится, в сны к нам стучится,
кто-то хочет вернуться назад.
Взмах волны в обезлюдевшем море,
пенный всплеск молока на плите,
иероглиф в морозном узоре
и таинственный скрип в темноте...
Кто-то хочет прорваться сквозь полночь,
сквозь леса, частоколы засад,
заклинает: «Услышь меня, вспомни!»
Кто-то хочет вернуться назад...
Но следы заметают метели,
подступающий сумрак колюч.
Дверь забита, замки заржавели,
умер сторож и выброшен ключ.
***
Души легко переходят границы.
Их разделить невозможно ни в жизнь.
Снова назад я листаю страницы
книги своей под названием «Жизнь».
Я рассекаю секунды, как волны,
властно вторгаясь в минувшие дни.
Воспоминаньями светлыми полны,
кругом спасательным держат они.
Вот ещё чуточку самообмана –
и достигаю заветной черты...
За пеленою ночного тумана
я различаю любимых черты.
Словно вслепую идёт опознанье,
и повторяю, скорбя и любя:
«Помню тебя до потери сознанья,
помню тебя, и тебя, и тебя!»
Если мы ищем – то, значит, обрящем.
Если мы любим – то, значит, живём.
Нет, вы не в прошлом, а вы в настоящем,
в будущем нерасторжимо моём.
Губы свежа виноградным и мятным, –
он никому из живых незнаком, –
я говорю с вами вам лишь понятным,
но непонятным другим языком.
Вновь завывают холодные зимы.
Нет на пути ни души, ни огня.
Всё я живу как-то жизни помимо,
в сторону сносит куда-то меня…
***
Я не чувствую слов – только то, что за ними, –
интонация, искренность, полутона.
Я не помню ни лиц, ни одежды, ни имя, –
только образ, всплывающий с мутного дна.
Как сомнамбула в мире живу виртуальном.
Не живу, а, вернее, слыву и плыву.
Для меня ирреальное только реально.
Лишь оно-то и держит меня на плаву.
***
Я вижу всегда чуть больше того, что вижу.
Не только лишь вещь, но то, что за ней и в ней.
Наверное, потому и больше завишу
не только от дней – от призраков их, теней.
Что вам увидится толстой земною коркой –
то мне откроется кладом из-под земли.
Наверное, потому, что я дальнозорка
и ясно вижу лишь то, что уже вдали.
* * *
Никогда ни о чём не жалеть... это как?
Я жалею, я очень жалею,
обо всём, что я сделала в жизни не так,
обо всём, что я сделала с нею.
Дни похожие, словно деревья в лесу,
а за ними и леса не видно...
И по жизни я душу, как ношу, несу.
Тяжело, и обидно, и стыдно.
Тянет ноша к земле, несмотря что своя,
но тащу на себе, не бросаю.
Всё что сделала и что не сделала я –
вспоминаю и локти кусаю.
Где же крыльев твоих белоснежный пушок,
о душа моя, бабочка, муза?
Лишь тяжёлый мешок, износившийся шёлк,
разорвавшийся в клочья от груза...
***
В кофейной ли гуще, в стихах, во сне
увидится некий бред –
повсюду грядущее кажет мне
уайльдовский свой портрет.
Я кофе давно растворимый пью
и часов замедляю ход,
но вновь наступает на жизнь мою
непрошенный Новый год.
Меж прошлым и будущим – пять минут.
Застыло на миг бытиё.
И бездне страшно в меня заглянуть.
Страшнее, чем мне – в неё.
***
Прошлое совершенно,
ибо совершено.
Будущее страшенно
иль приукрашено.
То, что ещё прибудет –
кровью души изойдёт.
Будущего не будет.
Прошлое не пройдёт.
***
Нереальное утро. Туманный мираж.
Дождь стоит за окном, как невидимый страж.
Заунывный поток, бесконечный мотив
переходит из шёпота в речитатив.
Словно нервы, натянуты струны дождя.
Я устала разгадывать знаки Вождя.
Что мне делать в заплаканном этом краю?
Для чего сберегаешь Ты душу мою?
Вдруг блеснуло, как золотом кто-то прошил,
и, казалось, поддался неведомый шифр.
Мне сказали любимые этим дождём:
«Не волнуйся, мы ждём тебя. Мы подождём».
***
Я не верю в лучезарный рай,
знаю я, что жизни нет загробной.
Что ж меня так тянет в этот край,
где кресты, цветы, вороний грай –
всё кричит о связи нашей кровной.
Памяти не одолеть беде.
Протираю лица на могилах,
надписи на мраморной плите...
Я хочу, чтоб вечно жили те,
кого я без памяти любила.
***
Забинтована снегом земля января,
но любовь, словно кровь, проступает, горя,
и твой взгляд беззащитный надёжней хранит,
чем могильные плиты, надгробный гранит.
Моё время прошедшее, ты не прошло,
но впечаталось и семенами взошло.
Ты во мне каждой клеткой своей прорастёшь.
Ты теперь никуда от меня не уйдёшь.
***
Если жизнь копить и помнить,
собирать, благодарить,
в пустоте холодных комнат
тропки в прошлое торить,
выбирать из строк, из сна ли, –
хоть бы клок, да уволок,
заполнять углы сознанья,
сердца каждый уголок,
то от жизни будет тесно
в мире, в комнате, в груди.
Смерти тут не будет места.
Будет некуда прийти.
***
И нависло звёздною улыбкой,
дымчатой, игольчатой и зыбкой,
надо мною прошлое моё.
Птичьим кликом оглашая дали,
нажимая враз на все педали,
бытиё ушло в небытиё.
Время листопада, звездопада.
Ропщет роща посреди распада,
но ветра берут её в кольцо.
Я стою одна как на ладони,
больше не спасаясь от погони,
подставляя холоду лицо.
***
Жизнь – расправа за растрату,
беспощадная лоза.
Память, правду, только правду,
глядя пристально в глаза.
Знаю, любишь приукрасить,
незаметный влить елей,
знаю, это коль утратить,
жить намного тяжелей.
Знаю, всё неоднозначно,
ненавистное словцо),
пусть она мрачна, невзрачна, –
только правду, мне в лицо.
Пусть свидетелей не будет,
очевидцев слов и дел, –
память прошлое пробудит,
всё, что скрыть в себе хотел.
Будоражит нашу душу
и приходит вещим сном
то, что вылезет наружу
шилом в месте потайном.
Да, мы живы только тайной,
но себе нельзя соврать,
чтобы позже в час летальный
легче было умирать.
***
В моём дому заброшенно,
но суть его светла.
Выглядывает прошлое
из каждого угла.
Здесь столько нами прожито,
мы были два в одном.
Что может быть дороже-то,
чем память о родном.
Вы думаете, в старости
мы сами не свои,
а я хранитель радости,
укромности, семьи.
Я не хочу закрашивать,
менять и обновлять.
Мне хочется на страже быть,
беречь и прославлять.
Мне вещи как реликвии,
не мусор и не хлам,
а музыка, религия,
ветхозаветный храм.
Пусть все они по-прежнему
стоят на тех местах,
как будто фразы нежные,
застывшие в устах.