За Форосом раздолье, – мыс Сарыч, маяк, Куш-Кая,
бухта Ласпи, как зеркало, – с тропки нахоженной верхней;
закипает уха в котелке, а в траве чешуя
золотых лобанов, как роса, то лучится, то меркнет.
Нас еще не долбали ни жизнь, ни элита страны,
и ещё Горбачёв яд Иуды лелеял в сторонке,
и полдневных цикад звук звенящей гитарной струны
так в экстаз приводил, что боялись мы за перепонки.
А друзей и подруг было много, всех жизнь берегла;
был Господь, видно, в духе в небесной, простите, конторе;
и парила в зените легко, словно ангел, бела,
черноморская чайка над нашей палаткой и морем.
Это позже мыс Сарыч займёт президентский дворец,
и наставят охраны, чтоб замыслы «мудрые» зрели,
и державе могучей придёт, уж простите, писец,
но тогда мы об этом ни думать, ни знать не посмели б.
Разве можно тогда угадать было нынешний бред,
алчность, глупость вождей, всенародную горечь и драму,
но уже где-то зрели микробы теперешних бед,
и об этом ни Глоба не ведал, ни сам Нострадамус…
Мы ныряли у скал, каждый асом был в этих делах,
рыб повадки узнать, оказалось не очень-то сложным,
и с тобою однажды нас жизнь мимолётно свела,
и мы вынесли всё, что казалось иным – невозможным.
Столько лет пронеслось. Мы промчались вчера, как стрела,
в «мерсе» старого друга: наш Сарыч бурлил бурунами,
но парила в зените легко, словно ангел, бела,
черноморская чайка над морем, над миром, над нами.
На Приморском бульваре людей в это время полно,
Севастополь родной воспевал в своих виршах, не я ли?
Крымских гор подступало зелёной волною панно
на обратном пути и сверкали бескрайние дали.
Знаменитый Форос промелькнул, как виденье, как сон,
и Меллас промелькнул, Мухалатка, Кастрополь, Алупка! –
и средь белых барашков, под парусом, словно Ясон,
кто-то вёз Золотое руно нашей юности хрупкой…