Старому Михелю не нужна твоя драная шкура,
Траченная молью, пропахшая нафталином душа.
У мыса Доброй надежды на якоре его шхуна,
И он ускоряет свой семимильный шаг.
Бежишь, сбивая натертые башмаками пальцы,
Догоняешь, хватаешь за длинную полу, задыхаясь, шипишь:
Михель, не уходи, погоди, голландец,
Верни, что забрал. Он треплет за щеку: ступай-ка домой, малыш.
Ты получил - давай загибай-ка пальцы -
Заместо дешевой склянки жену и дом,
Любовь собутыльников, кстати, еще богатство -
Все то, что не нажил бы черным своим трудом.
И что тебе, угольщик, дальше тянуть резину,
Брось клянчить и хныкать, ступай поздорову прочь,
Не то в этой мгле, мой Питер, не хитро сгинуть,
Кануть сгоревшим углем в такую дрянную ночь.
Смотри, на тебя ополчится сопливый Шварцвальд -
Здесь каждый четвертый гуляет с дырой в груди,
Здесь каждый второй мечтает найти богатство,
Отдать свое сердце за то, чтоб его найти.
И грудь у голландца пошла ходуном, как парус,
Нависла над Питером так, что в глазах черно.
Запомни, малыш, я никогда не каюсь,
Сердцами таких дураков устилаю дно -
Мой бедный корабль червями изрыт, изъеден,
Как дыры заткнем, пожалуй что, и взлетим.
Летучий Голландец поймает попутный ветер...
Не стой, глупый Питер, на млечном моем пути.