Сквозь тяжесть полусном прикрытых век и немоту
я вижу ночь и говорю на-на-секомом языке,
и речь густа и тяжела – так закипает в тростнике
и млеко неба, и луны зеленоватая латунь.
И я нащупываю свет, он оставляет бледный след –
там берег тянется, и звук ещё не вымучен в слова.
И я не помню, сколько мне постылых зим и сладких лет –
четыре, десять, сорок пять, а может, я вообще едва
взошедший солнечный побег, и вся земля – мой хлеб и сок.
В прозрачной тьме закрытых век я понимаю белый шум,
я слышу, как с изнанки рек течёт песок, я с ним дышу,
и проплывают там и тут обрывки рыбьих голосов.
Но не отнять меня пока у суеты прошедших дней,
они, как травы в феврале, мертвы, но пляшут на ветру.
Но не прибавить ни штриха к тому, что видится в окне,
в просвете штор, когда зима малюет белым по/н/утру.