«День Победы-ы-ы-ы!» - неслось над площадью, будоража внутри у кого забытое, а у кого и неизвестное.
Никак не могу я, особенно 9 мая, избавиться от мысли, что мы давно за праздник Победы стали воспринимать что-то другое, не то, не настоящее… Подвыпившие подростки с приклеившейся к ним намертво пивной бутылкой, торопящиеся в лес на шашлыки, граждане среднего поколения, стыдливо пробегающие мимо стареньких-стареньких людей с медалями на свои заветные 6 соток посадить картошку – те, ради кого взметнулось над Рейхстагом знамя Победы. Горько, больно, стыдно!
Много лет подряд на празднике Победы в людской массе я замечала высокую старую женщину. Она несгибаемо, сурово стояла среди жителей. Было в ней что-то трагическое.
… Анна положила руку на округлившийся живот, мысленно пробуя на вкус уже выбранное для малыша имя – Васятка – и с тревогой выглянула в окно: старшим мальчишкам-погодкам – шестилетнему Павлуше и пятилетнему Федору пора уже было вернуться из лесу. Щи давно томились в печке, и пахло свежевыпеченным хлебом.
Все было в привычном порядке: небольшое, но крепкое хозяйство, добрые и трудолюбивые мальчишки, Николай, заботливый и по-прежнему влюбленный. И хоть не принято было любовь-то демонстрировать, но Анна иногда ловила на себе мужнин взгляд – и ее сердце заходилось от счастья: таким он был внимательным, восхищенным и родным. И на все хватало ее неугомонного мужа: дом красовался на улице диковинными наличниками, мальчишки души не чаяли в отце и вместе с ним уже трепетно любили третьего – и никто не сомневался, что снова мальчик, – сына и брата. Анна поймала себя на мысли, что вот это и называется счастье. Иногда Анна представляла, как идут они в поле все вместе, и березы шумят, и жар от земли поднимается, и пахнет полем, рожью, летом и счастьем…Как пахнет счастье, Анна не знала – но вот как-то так: жаром, полем и раскаленными на солнце травами. А еще выглаженными пеленками и молоком…
Много было в жизни Анны запахов. Страхом стали пахнуть летние дни 1941 года. Слезами и черствым хлебом…
Уходил на войну Николай утром почему-то один. То ли уже все ушли, то ли некому было уходить, Анна не помнила. За ночь постаревшая и подурневшая, кутаясь в платок, беспрерывно шепча молитву потрескавшимися губами, прижималась она к нему лбом, искала его руку, прикладывала к своей щеке и все искала каких-то слов, которыми бы раз и навсегда уберегла от смерти – и не находила. Знала, женским, каким-то обострившимся звериным нутром чувствовала – не вернется. Мальчишки стояли на крыльце молча, по-взрослому. И только когда свернуть отцу за последний дом, не выдержал Васятка, кинулся вслед, добежал, прижался всеми уже почти юношескими силами к отцу, стыдливо спрятал полные слез глаза в отцовой рубашке, а тот смуглой рукой погладил светлые вихры младшего сына, бросил взгляд на дом – и ушел. Так Анна и запомнила первую и страшную свою потерю: темная ладонь на светлых волосах младшего сына. Запахло в доме бедой. Не удивилась, а только внутренне подобралась, натянулась словно, когда пришла похоронка, первая в их село. Почтальонша, молодая девчонка, растрепанная и уже зареванная, вошла в дверь, привалилась к притолоке и застыла. Анна обернулась на шум, как во сне медленно понесла руку к губам, чтобы сдержать первый и самый болезненный всхлип, выронила кринку молока, застыла. Так и стояла молча, не плача, оглушенная. Настенка, переступив через белую лужу, обойдя Анну, положила похоронку на стол, запятилась к двери и все ждала, когда же Анна заплачет: это привычней. Плакала ли она, в селе не знали. Только на полдни на следующий день вышла Анна с почерневшим лицом и поседевшим локоном. Ни слез, ни бабского причитания не услышали соседки. И это молчание было в сто раз страшнее!
Как-то сразу повзрослели и помудрели сыновья. Через год ушли на фронт старшие. Укладывала Анна в мешок им припасы и все твердила: «Господи, сбереги, Господи, сбереги, Господи, сбереги!» Не выдержала, кинулась к иконе, истово прижалась к лику. Не молитва, мольба рвалась из сердца. Не было слов для нее, только «Господи, сбереги!»
И снова утро, крыльцо и пустая улица… Высокие, статные мужчины – воины, ее сыновья уходят защищать родину. Сколько подвига, сколько патетики! Сколько материнского горя! Идут они, боясь оглянуться, потому что не побороть желания кинуться, как в детстве, прижаться к родным коленям, вдохнуть запах мыла, молока, хлеба и чуть-чуть дымка – запах мамы, спрятаться и уберечься! Не кинутся, не спрячутся, не уберегутся! Эти проводы выбелили косы – и жизнь потекла дальше, рутинная, страшная от ожиданий, полуголодная. Обходить стала почтальоншу Анна, запирать двери, опускать глаза при встрече.
На собрание в клуб Анна и не собиралась, а что-то пошла. Шла улицей и вспоминала, как мечтала идти за спиной мужа в поле, и чтобы пахло счастьем, и слезы вдруг от этих воспоминаний так оказались рядом! Сбегали они по еще не старому лицу, висли на ресницах, замерзали, Анна вытирала их жесткой варежкой и плакала, плакала, плакала. Так в слезах и подошла к клубу. Потому, как замерли бабы у крыльца, поняла – беда! Молчание… а потом заголосила тетка Варвара: «Как же так! Что же они, ироды, матерей сиротят! Как жить-то тебе, кровинушка, троих отдала. И ведь чует сердце материнское, плачет, а похоронок не видела еще!»
Не помнит Анна, кто ее до дома вел. Не знает Анна, как она жить осталась. Хлопоча по дому, взглядывает все чаще Анна на иконы, взглядывает сурово, с осуждением. Она уже не молится, ни о чем не просит, просто живет… Вот на крыльце застучали шаги сына, вошел с мороза румяный, красивый, единственный. Взглянула Анна на сына и как закричит: «Не пущу! Все отняли, сполна заплатила, не отдам!»
…Спустя три дня собирала Анна последнего сына на войну. Комсомолец, он не мог не пойти на фронт, если Родина в беде. Мать, она не могла не отпустить сына. И снова утро, улица, и стоит она теперь на крыльце одна. Уходит Васятка, прижимая в нагрудном кармане образок, рядом с комсомольским значком…
Пахнет теперь в избе Анны копотью, морозом и болью. Снятся ей и Николай, и Павлуша с Федорушкой, и все вроде они улыбаются. И пахнет во сне ее лугом, солнцем, и там, во сне, она счастлива. А вот и Васенька, бежит через ромашковое безбрежье к ней, ветер волосы треплет, надувает рубашку. Но нет! Не добежал! Наткнувшись на что-то, опрокидывается Васятка, на белой рубашке разливается красное пятно. Так и падает он, раскинув руки, прямо в ромашки. Рванулась Анна, проснулась – и знает: погиб последний! Нет больше у нее сыновей! Всех война отобрала!
Через месяц пришла похоронка, а еще через день письмо от Васи. Единственное письмо с фронта! Писал ее сын, что ее, мать, любит, что в роте разведчиков, что ребята вокруг хорошие, что комсомольцы, что в партию вступить хочет и что в бой пойдут за эту самую партию. А он, сын ее, в бой пойдет и за нее, маму, за отца, за братьев, за старую березу и за кота-тезку Ваську!
Так и ушел навсегда в свой последний бой. Ушел, как многие, которые сражались за партию, за Сталина, а умирали за Родину. Потому что Родина у нас такая, что за нее и умереть не жалко!
Послевоенное лето, жара, пахнет лугом, солнцем. Выходит Анна в поле… Уже и не вспомнит она тот неповторимый запах счастья.
«Здравствуй, мама, возвратились мы не все…!» - ножом по сердцу слова. Знает эта суровая женщина цену мира. Нет у нее наград, не чествуют ее среди ветеранов, но это ее праздник, ее боль, ее неисполнившееся ромашковое счастье. Горько! Стыдно перед ней за вонючее пиво, за пьяную радость, за посаженную в этот день картошку…
«День Победы-ы-ы-ы!» - разносится над площадью, будоража в моем сердце гордость и восхищение подвигом народа, которому нет равных!