Зазеркалье
Средь полицаев с отвращеньем
Я ел, дышал, работал, спал...
По вечерам, по воскресеньям
С в о и х, с о в е т с к и х я искал!..
Предположил я произвольно,
Что все, кто «за язык» сидят,
Одним Хрущёвым недовольны,
А Ленина и Маркса чтят
И строй советский одобряют,
Где «наше» выше, чем «моё»,
Как я, ошибкою считают
Лишь заключение своё.
О кредо юных лет и детских!
Узнал я: здесь почти у всех
Нет слова бранней, чем «советский»,
«Товарищ» вызывает смех.
Душа от изумленья стонет –
Я в Зазеркалье угодил!
Спросил по-русски я – эстонец
Брезгливо носом покрутил.
Я, разозлившись, по-немецки
Всё повторил, а он... расцвёл! –
Так не кичись, что ты советский,
Коль в Зазеркалье ты сошёл!
Здесь можешь проявлять ты барство,
Шуметь, хоть рядом кто-то спит:
Здесь, в Зазеркалье государства
Собой лишь занят индивид.
Нетерпимость
Здесь по нелепейшей системе
Все заключённые живут:
Здесь тон дурной – дружить со всеми,
Не «наш» – руки не подадут.
Здесь все раздроблены на группы,
Смешной охвачены враждой.
Они озлоблены – не глупы,
В том жизнь их прежняя – виной.
Хотя они, согласно моде,
Ругая всяческий диктат,
О братстве, равенстве, свободе
Высоким штилем говорят,
Они не западные люди,
Им мненье чуждое претит,
Они не рассуждают – судят:
Ярлык за ярлыком летит!
Из н а ш е г о средневековья
Им выйти было суждено
И ненависть смирить любовью
С рожденья не было дано.
Но если ты из н а ш е й группы,
Ты – свой, и этим ты хорош!
Смеёшься с н а м и шутке грубой
И с н а м и вместе кофе пьёшь.
Ты с н а м и разделяешь беды,
Посылку, если получил,
Одно имеешь с н а м и кредо
(Какое только – позабыл!).
Но если кофе пьёшь с другими
И дружбу с ними, глядь, повёл,
Тогда забудь своё ты имя:
Ты – сука, падла и козёл!
Фразеология блатная
Не редкость в лагерях таких,
Хоть отделяет власть родная
Нас в заключеньи от блатных.
На деле их процентов двадцать
Таится в лагерной тени,
Законно всё: перековаться
Смогли в «политиков» они!
Зачем? А вот зачем, к примеру:
Продулся в карты бедный вор…
Как быть? Скорей – в иную веру!
Прирежет карточный партнёр!..
Пока он в лагере обычном,
Он – словно на ветру свеча:
При встрече с другом закадычным
Он не уйдёт от финача.
Пусть в дальний лагерь уголовный
Беднягу вдруг переведут,
Его отыщут безусловно
И в бок по-дружески пырнут…
И наш должник нашёл уловку:
Чернильный карандаш найдя,
А н т и с о в е т с к у ю л и с т о в к у
Он пишет, матеря вождя!..
Хотя политик он неважный,
В правописанье не силён,
Крамолен мат многоэтажный –
Возмездья требует закон!..
Своим творением нелепым
Доволен наш хитрец теперь,
Его приклеивает хлебом
Он прямо «оперу» на дверь!
И вот уже грядет возмездье
Карать разнузданный порок:
Трёх наздирателей созвездье
И «опер» вышли на порог.
Кругом толпа – поржать охота –
Ну как весёлое кино!
Лютует «опер»: «Чья работа?
Ведь я узнаю всё равно!»
И вот он, миг геройства дивный!
Толпу виновный растолкал:
«Чего базлаешь, змей противный?
Ну, я листовку написал!»
И «опер», хоть и не оратор,
С красивым жестом говорит:
«Мерзавца – живо в изолятор!
Он весь нам лагерь развратит!»
И надзиратели в испуге
Схватить преступника спешат,
Ему выкручивая руки,
Ведут его, как на парад.
И, политически неистов,
Он кроет матом всё подряд:
Ментов, пархатых коммунистов
И чей-то рот, и чей-то зад!..
И вот уже скабрёзный «критик»
Судом закрытым осуждён,
И не как вор, а как «политик»
К пяти годам приговорён.
Но наш герой не унывает –
Закон он знает назубок:
«Срок больший как бы поглощает
Такой же или меньший срок».
А так как он ещё за кражу
Шести годов не досидел,
Ни дня ему, ни часу даже
Никто добавить не посмел.
Гуманен наш закон и кроток,
А вот в Америке – жесток,
Где к сроку, как на адских счётах,
Другой прикладывают срок.
Там шесть и пять составят с у м м у,
Дадут одиннадцать сполна!
Но прочь об их системе думу!
Там негуманная страна!
И вот, ничем не огорчённый,
И тайно славящий закон,
Политик новоиспечённый
К нам в Дубровлаг переведён.
Дружки его здесь не зарежут –
Вне досягаемости он,
Но увлечения всё те же…
Пьёт разведённый ацетон,
Чафирь (крепчайший чай) и кофе
И курит потихоньку «план»
(Гашиш иначе), колет морфий.
А где берёт? Сплошной туман.
Вот он идёт сейчас с обеда,
Татуировкою фронтит:
«Пардон, какое ваше кредо?» –
Спросили. – «Кража» – говорит.
Мифы
Все эти группы, группировки,
На муки собранные тут,
Как лилипуты в мышеловке,
Благими мифами живут.
Коль в белый свет закрыты двери
И Богу их не отпереть,
Весь долгий срок ты должен верить,
Во что-то, чтоб не умереть!..
Одни живут огнём молитвы,
В небесном царствии паря,
Другие ждут грядущей битвы,
Что уничтожит лагеря.
А те живут надеждой жгучей,
Что будут в обществе ином,
Где проволоки нет колючей
Над зарешёченным умом.
А эти ждут с угрюмой грустью,
Что разразится «инцидент»
И их в Америку отпустят,
И там их встретит Президент!..
Смешно все эти мифы слушать,
Но ты не смейся, ты не смей
Их смехом собственным разрушить –
Несчастных обозлишь людей!..
Здесь все свои играют роли –
Так, видно, легче выжить тут:
На многолетние «гастроли»
Сюда людей забросил суд.
Они ведут себя, как дети:
Тот рвётся в лидеры, горя,
А этот – мудрый теоретик
В кругу за кружкой чафиря!..
«Чёрный»
Порою, думой омрачённый,
Порою гневный, но не злой,
Дневальный по бараку «Чёрный»
Решил заговорить со мной.
«Вы были в клубе атеистов? –
Вздохнул, мой выслушав рассказ. –
Жизнь православных и баптистов
Показывали «без прикрас»!..
Преследовали адвентистов…
Да вы работали, мой друг,
На воле на самих чекистов!..»
Тут он, заметив мой испуг,
Сказал мне, словно в утешенье:
«Но нет у нас претензий к вам.
Не знали ж вы, что Управленье
По разным культам и церквям,
Которому такие клубы
Подчинены, – отдел ЧК!..»
Он ласково оскалил зубы:
«Не знали ж вы наверняка!
Безгрешных нет на белом свете:
Покайтесь, и вам всё простят!
Лишь неприкаянные э т и
Себя за прошлое казнят.
Вот почему у коммунистов
И комсомольцев всей страны
Лишь перечни поступков чистых
Так в биографиях важны!
У них, коль кто-то оступился –
Пускай пройдёт хоть целый век! –
Всё! Он доверия лишился,
Он – «с тёмным прошлым человек».
Но в жизни кто не оступался?!.
Так кто ж у них безгрешен, чист?
Тот, кто грешил, но не попался, –
«Кристально чистый коммунист»!
Такими в древней Иудее, –
Ведь Библию читали вы,
Не правда ль? – были фарисеи,
Рабы общественной молвы.
А ведь Христос прощать в ту пору
Блудниц и мытарей учил!»
– А вы б простили прокурору? –
«Покайся он – и я б простил».
Дневальные в других бараках –
Из инвалидов, стариков,
Но Чёрный не старик, однако,
Не инвалид – вполне здоров.
Черноволосый, черноглазый,
Зубов белейших два ряда,
Но он бежит, как от заразы,
От подневольного труда.
Он отказался от работы –
От той, что делает рабом,
За что и гнил, в порядке «льготы»,
Он в изоляторе штрафном,
Иначе – в карцере. Держался,
Имея что-то на уме.
Погнил бы – глядь! – и оказался
Он во Владимирской тюрьме
Как злостный лагерный отказник…
Но до чего ж хитёр он был:
Погнив два месяца, проказник
Вдруг голодовку объявил!..
Врач доложил: кормить насильно
Рискованно – шельмец ослаб
От «льгот» (их в карцере обильно
Предоставляют!)… Нет, не раб
Был Чёрный!.. Случаем скандальным
Начальству славы не стяжать, –
Договорились: он дневальным
В бараке будет убирать.
Решил он: званье человека
Вполне сумеет он сберечь,
Ведь зек помоет пол для зека,
Для зека зек истопит печь!..
Сейчас не так он худ, как сразу
После штрафного… всё же худ…
Он говорит: «Я, как заразу,
Терпеть не в силах рабский труд!
Труд за копейки, за баланду
И обязательный притом!..
Я ненавижу эту банду,
Что этот «труд» зовёт трудом!
Нет в мире большего злодейства,
Чем труд подобный прославлять!
Он рано заменил мне детство –
Я потерял отца и мать,
Как две иголочки в соломе,
В кошмарном том тридцать восьмом.
Себя я помню уж в детдоме, –
Был страшен тот сиротский дом!
Любой там – словно головастик,
Из-за обстриженной башки.
Нет лиц – есть только красный галстук,
Да, как колодки, башмаки.
Недолго в школе я учился –
Нас в ФЗУ загнали всех,
Чтоб пролетарски я трудился,
Родительский смывая «грех»
Мальчишеским горючим потом!..
На фабрике текстильной той
Была работа всем работам:
Работа – грохот, пыль и зной!..
Туда бы вам на месяц надо,
Чтоб ужас мальчика понять:
Из этого земного ада
Куда лететь? Куда бежать? –
Хоть двери есть кругом, лазейки!..
Но было то всего страшней,
Что получали мы копейки
Отмучавшись пятнадцать дней.
И снова – муки до зарплаты…
А по стенам в седой пыли
Зовут нас красные плакаты
Трудиться в честь родной земли.
Я ужасался: неужели
Не год, не два – так жизнь пройдёт,
Всё будет пыль гореть на теле
И проникать под грохот в рот!..
Я убежал… Я был бродягой…
Потом податься за кордон
Хотел, но встретился с тюрягой!
Сижу и лучших жду времён –
Хочу в Америку, на Запад!..»
Но вот он кофе заварил, –
На животворный горький запах
Вдруг некто из угла приплыл.
Валентин Соколов
Субъект, возникший перед нами,
Действительно, не шёл, а плыл:
Он сумрак разгребал руками
И, сонный, между нар скользил.
Вот он у печки потянулся,
Великоват, сутуловат,
И сразу наконец проснулся,
Глотнув кофейный аромат.
Здесь днём поспать не запрещают,
Не армия – не сгонят с нар!
А незнакомец сообщает,
Что в голове его – «хумар»
(Подобье трезвого похмелья
У тех, кто часто чафирит).
Кофейного он просит зелья
В долг… «Ла-адно», – Чёрный говорит.
Как отказать дружку такому!
Ведь это Соколов… Валёк!
Привык он к лагерю, как к дому:
Второй десятилетний срок!..
Потом я в ужасе узнаю,
Что предо мной – в расцвете лет
Не лагерная тварь живая,
А Богом избранный поэт!..
К нему подход искать я буду,
Учиться буду у него,
Вникая в родственное чуду
Его живое мастерство.
Я буду в нём души не чаять,
Он будет рад мне всё открыть
И лишь порой щепотку чая,
«Чтоб разогнать хумар», просить.
Сейчас же он, уже весёлый
И жаждущий беспечно жить,
Своей историей тяжёлой
Решил нас всех развеселить:
«В Тверской губернии лесистой
В двадцать седьмом родился я,
Учился в школе, сердцем чистый,
И жизнь, как свет, была моя.
Но свет доводит до добра ли,
Когда ему оправой – тьма?
Сначала в армию забрали,
Взяла из армии тюрьма.
На выборы погнали строем
В сорок седьмом нас всем полком,
Я знал, что не был я героем,
Но не хотел быть дураком,
Которым, словно механизмом,
Власть управляет без труда,
Хоть жил я в мире с коммунизмом –
Я комсомольцем был тогда.
Сказал я, что не пешкой в строе,
Один на выборы пойду –
Имею право я такое!
Обрёл я право на беду!..
Меня тотчас арестовали,
Меня – и двух дружков моих;
Нашли стихи при шмоне: Сталин
Усом был нами назван в них –
Нам Музы мир открылся сладкий!
За наших строчек красоту
Дал трибунал нам по десятке,
Отправив с Музой в Воркуту.
Там нас валили труд и голод,
Там каждый был на труп похож,
А тех, кто был здоров и молод,
Валил во тьме бандитский нож.
Убит был, помню, доходяга
Или по-старому – «мотыль»,
Он, как голодная дворняга,
Украл и чей-то съел «костыль».
Да, за «костыль» – как мышь, как птичку!..
Чтоб не случился недовес.
Его прикалывает спичкой
К законной пайке хлеборез,
Тончайший хлебушка довесок!
Нам и сейчас дают его
Цари и боги хлеборезок,
Не обделяя никого.
Его теперь зовём «довеском»,
Забыв название, а зря!
За хлебный диск в пять граммов весом
И убивали мотыля».
– Валёк! О том стихотворенье
Есть у тебя! Прочти дружку! –
Воскликнул Чёрный в умиленье.
«Тогда добавь-ка кофейку!
_________________________________
Стихотворение Валентина Соколова
С нар словно чёрные статуи
Рушатся злые, косматые:
Бей его, гада!
Округлое зеркало взгляда
Кем-то разбито в осколки
Нары ломают, воют как волки
Жизнь отымают чью-то...
Эх, на минуту бы круто
Вздыбить всё это над миром
И показать квартирам
Полным цветов и уюта.
Взглядом заржавел я в рыжем
Больно мне! Жутко мне!
Кто-то заржал и выбежал,
Нож унося в спине.
Дверью голодной проглочен
Он побежал подарить
Чёрному телу ночи
Руки и сердце в крови.
1959 г.
___________________________
Вальку налили кофе снова.
Нектар свой чёрный пьёт поэт…
«Помог мне пятьдесят шестого
Указ… Я отбыл девять лет…
Покинул я родную вахту.
Шахтёр? Так выбрал я Донбасс.
Пошёл работать я на шахту,
Женился; баба – первый класс.
У женщины был дом и дочка,
Годочков десяти цветок,
И из-за этого цветочка
Я загремел на новый срок.
Работал человек на шахте,
Писал стихи, любил жену…
Нет! Вновь меня к тюремной вахте
Ведут, спасаючи страну!
А на суде цветок-девчонка,
Гайдара юный идеал:
«Он Сталина, – вещала звонко, –
И даже Ленина ругал!»
Как на линейке: галстук красный,
И белый верх, и чёрный низ,
И взгляд, как на плакате, ясный,
Как бы при входе в коммунизм.
От счастья лик идейно-розов…
Сознанье в ней – от бытия!
Эх, в юбке Павлик ты Морозов!
Большая Зона – мать твоя!..
Девчонку, ясно, кагебисты
В идейный взяли оборот,
И явно сам их дух нечистый
Через её глаголал рот.
И мать её не утерпела
И зашипела: «Цыц! молчать!»
Судья слегка оторопела
И приказала бабе встать,
Спросив: «Мне это показалось,
Вы «цыц» шепнули или нет?»
– Нет-нет! То я чихнула малость! –
Сказала баба ей в ответ.
Судья, она ведь тоже баба,
Моей решила досаждать…
Климактерическая жаба!
Вдруг дело начала листать.
Мстить – у неё необходимость.
Как бы читая, грубо врёт:
«Так, Соколов… имел судимость…
Никак работы «не найдёт»!..
Мой адвокат ей возражает:
– Шахтёр он! В деле справка есть!
Его вся шахта уважает».
Но продолжает жаба месть:
«Да-да, работает… для вида,
Но плохо… Очень часто пьян,
Семью не создал… в общем, вывод:
Развратник он и хулиган!»
Но адвокат опять в атаке,
Как бы упёрся в стремена:
– Простите! Он в законном браке,
И вот сидит его жена! –
«Ах, да, ошиблась я, не скрою:
Женат, чтоб обмануть закон!
И всем понятно, что с женою
Не спит – развратничает он!»
А бабе-то моей обидно,
К тому же выпила вина…
– Тебе что, сука, так завидно?! –
Тихонько пискнула она.
И жаба – вся закон и право:
«А ну, что вы сказали там?!»
– Я? – Баба ей – в ответ лукаво, –
Почудилось всё это вам!..
И жаба новую десятку
Дала тогда мне неспроста...
Пять лет ещё… Хоть здесь не сладко,
Но можно жить – не Воркута!..»
Скале обветренной подобный,
Но нежный в глубине своей,
Он, как Орфей – сквозь мир загробный –
Пройдёт сквозь сумрак лагерей.
Уже я выйду на свободу,
Вкушу её колючий злак,
А у него ещё три года
Из жизни вырвет Дубровлаг.
Потом опять пойдут аресты,
И он исчезнет для меня,
Как образ драгоценной фрески,
Сметённой волею огня.
Пройдут года… Как громом пушки,
Заледенит известье кровь,
Что в новошахтинской психушке
Погиб несчастный Соколов,
Борец неистовый и стойкий,
Как зверь затравленный, поэт…
До воли он, до перестройки
Не дожил трёх всего лишь лет.
В психушке той его лишили
Бумаги и карандаша,
Так от его незримых крыльев
Была оторвана душа.
Зачах, как без игрушек – дети…
Поэты русские! Для вас
Недолог час на белом свете,
Зовёт вас рано Божий глас!..
Боец, он пал в конце похода,
Спят в папках все его грехи.
На небесах – его свобода,
А на земле – его стихи!..
22.01.1988 г. и
27-28 апреля 2018 г.
(16:30-0:44).
Москва.
-----
Продолжение – Глава четырнадцатая. Володя-Баскетболист.
http://stihi.ru/2009/11/14/591