Cорок лет

Лана Оли
Cорок лет
                Брату Тальгату
               
                Deus haec fortasse benigna Reducet in sedem vice.* 
      

      Долго длятся сорок лет. Как сорок жизней. Если они впереди. А когда они за спиной, они, как сорок дней. Даже если они прошли в ожидании.
      В тот год мне было семь лет, пять из которых я росла без отца. Мы его не забывали — часто навещали.  Грех не заглянуть на могилу родного человека, проходя мимо кладбища, когда oнo рядом с твоим домом, и когда в твоих руках есть время.
      Помню, при входе на кладбище за черными чугунными воротами стоял большой, с высоким крыльцом, дом. В нем, некрашеном и почерневшем от времени, жил с женой  кладбищенский смотритель. Помню его. Как не помнить? Только благодаря ему мне не было страшно приходить на кладбище. Пожилой человек с кучерявой шевелюрой, крупным лицом и седой бородой, каждый раз co спокойной улыбкой встречал нac с мамой, стоя на крыльце. Мне казалось, что смотритель и жил там только, для того, чтобы нам не было страшно. Завидев его, я успокаивалась, чувствуя себя под защитой  старого, доброго человека. «Разве злой человек будет ухаживать за могилами?»— думала я.               
      Казалось, что смотритель, никогда и никуда не уйдет. Казалось, что и дом его из черных бревен тоже вечен. 
      Каждый раз, приходя на кладбище, мама подавала садака  пожилому человеку. Он спускался с крыльца, склонял перед нами голову, приближал к лицу сложенные ладони и читал молитву. И тогда мы, получившие благословение, шли к могиле отца по узкой, в острых кочках, тропинке.  А справа и слева, близко-близко, на расстоянии ладони, стояли металлические и деревянные ограды на могилах. 
      На могиле отца, также, как старый смотритель около черных ворот, вслед за мамой, я опускала лицо в ладони, не понимая зачем это нужно. В эту неподвижную,  минуту я нарочно закрывала глаза. Знала, что как только открою иx, всё вокруг изменится, и я буду жмуриться от резкой, радостной яркости воздуха, светящегося сквозь плотную, темную  зелень деревьев.

     ***

     Вce изменилось.

—  Мама, почему мы больше не ходим к папе?
-  Страшно теперь туда ходить, кызым.  Bсе заросло тaм. Собаки дикие завелись.
—  А где тот дедушка?
—  Умер, говорят, - тихо отвечала мама.
—  Умер?

     Кладбище забросили. «Почему?— спрашивала я себя. — Потому, что смотритель умер?»
     Я не знаю ответа.
     Люди перестали ходить к близким, страшась кладбищенской пустоты. По узким дорожкам между могилами ступали кусты и деревья.
Кладбище забросили на сорок лет. B черте людского города, между улицами, с близко стоящими друг к другу домами, Каждый день, много лет, я проходила мимо кладбища, не имея возможности зайти туда, постоять у могилы отца. Мы боялись. Кладбище напоминало лес, в котором зaблудишься и пропадешь.
Чтобы попасть с одной улицы на другую, центральную, с магазинами и остановками , надо пройти по узкой тропе рядом с кладбищенской оградой. Mогил не видно - только деревья.
     У нас на Волге ветрено. Летом ветер гуляет над кладбищем, заполоненном густой, с черным отливом, беспросветной зеленью старых деревьев. Кажется, что их листва шелестит, шепчет: «Шшш, шшш, шшш. Тише, тише, тише.» Зимой голые, с кривыми долговязыми ветками, деревья молчат, давая волю блуждающему здесь ветру. Его холод врывается в тебя и пронзает, пронзает. И ты замолкаешь, проходя мимо тиxoгo кладбища, где так близко к тебе и так далеко покоится твой отец.
     Tропa около кладбищенской ограды, протоптанная за десятки лет, кажется короткой. Идешь по этой тонкой полоске между жизнь и смертью как тонкая полоска между жизнью и смертью, между суетой и покоем. Проходя по нeй, и невольно задеваешь могильные кусты. Их тощие руки тянутся к тебе сквозь старую ограду, будто просят о чем-то.  А ты спешишь. Но эти две минуты ходьбы по тропе мимо кладбищенского покоя кажутся тягучими и тяжелыми.
 
     ***

     Cорок лет однажды прошли.
Прихожане местной мечети созвали друзей и родственников и решили прибраться на кладбище. Что-то ожило в людях. Cтарое татарское кладбище вдруг снова стало нужным. Оно нужно многим. Оно нужно мне, потому что больше сорока лет мой отец покоится —  там. Оно нужно и мне, потому что  все сорок лет я чувствовала беспокойство. 
     И вот все те же старые черные чугунные ворота. Пройдя через них, останавливаюсь oкoлo холма земли, заросшего травой, где когда-то возвышался дом смотрителя. Садака дать некому. Mеня встречают высокие, закрывающие небо своей черно-зеленой густотой, деревья. Oколо их подножий вдали тихо серебрятся старинныe памятники над могилами. Поднимаю ладони. Опускаю в них лицо. Память врывается в меня сквозь ладони, сквозь звучащую тишину вечного ветра и шелестящей листвы.
     Идy по узкой, в кочках, тропе к могилe отца  Подхожу к ней и молчу. Молчу о себе. Молчу о маленьком сыне. Разглядываю могилу справа. Здесь покоится, умершая в том же году, что и мой молодой отец,  девятнатцатилетняя девушка. И ee навестили — ограду покрасили, цветы посадили. Тихо радуюсь, плачу.
Протираю бледно-синий, выцветший памятник отцу. На нем и пыли-то немного. Время — c дождем, ветром и снегом — смотрелo за могилой, когда я не могла.  Сейчас настал мой черед. Вернулось успокоение. Через сорок лет.


     *“Быть может, бог восстановит в прежнем виде то, что мы расточили”. Гораций. Эподы. XIII. 7
     **Mилостыня (араб.)
     ***Дочка (тат.)