***
Я читаю Акутагаву.
И одно мне ясней всего:
до чего ж на душе погано
было всё-таки у него.
Пустыри, харакири, морги,
заспиртованные мозги...
Не сказала б, что я в восторге
от страниц этих, где ни зги.
Но порою его витийство –
как оттуда благая весть...
«Платоническое самоубийство» –
в этом, право же, что-то есть.
***
Рано пташечка запела
незадолго до конца.
Белый свет, какой ты белый,
как лицо у мертвеца.
Жил и помер. Был и нету.
Мне сходить через одну.
Я кондуктору монету
как Харону протяну.
Поминай меня как звали
в веренице долгих дней.
Кто такая? Мы не знали
и не слышали о ней.
Как в больнице полотенце
путь стерилен впереди.
Сердце выкинет коленце,
заколотится в груди.
Вдруг однажды постучится
кто-то в сердце словно в дверь...
Как от этого лечиться?
Как сказать себе: не верь?
Мама в детстве раму мыла.
Дважды два и аш два о.
Было — сплыло. И уплыло.
Больше нету ничего.
***
Негромкие события,
неслышные дела.
На полках пыль повытерла,
присела у стола.
Вот так бы мне - покуда есть -
стереть везде твой след.
От холода закутаюсь
в стихи свои как в плед.
Зачем пылало зарево,
что делать с этим впредь?
Ну разве только варево
на кухне подогреть...
***
Незаконнорожденное слово
ненароком вырвалось наружу.
Не суди за то меня сурово.
Я его опять запрячу в душу.
И, не помышляя о награде,
обучаюсь этому искусству:
гладко затушёвывать в тетради
незаконнорожденное чувство.
***
Уж почти ничего не осталось
от того, что в тебе любила.
Ну какая-то может малость,
и её я считай убила.
Я старательно забывала,
повторяя с утра как гамму,
и сама себе ставила баллы
за исполненную программу.
Вот почти что готовый трупик,
мне осталось крупинку, с просо:
покосившийся слева зубик,
пальцы, красные от мороза.
***
По узкой тропинке знакомым леском,
рискуя в сугробы свалиться,
мы шли друг за другом в затылок гуськом,
не сблизив на миг даже лица.
Так вёл Эвридику Орфей как во сне,
не видя дороги в Аиде.
Но ты обернулся — и вот меня нет,
разорваны прежние нити.
Ну как тебе там в прошлогоднем снегу,
отшельник домашний, затворник,
где стынет снегурка в хрустальном гробу
и принц заколдованный — дворник?
Уже не оттаять и не отдышать
навеки замёрзшие стёкла,
летать разучившаяся душа
словами подземными стёрта.
Когда-то шумевший осенним дождём,
листвы расточающий дар свой,
наш лес Берендеев теперь превращён
в Аидово мёртвое царство.
***
Ты встречал меня без улыбки.
Был по-прежнему лес заклят.
И качались в душе как в зыбке
мёртвый жёлудь и мёртвый взгляд.
Я спешила на встречу с прошлым.
Где ты, прежнее, покажись!
Шли с тобой мы по тем дорожкам,
где когда-то дышала жизнь.
Я старалась, чтоб было просто,
незатейливо и смешно.
Облетала с обид короста,
лёд оттаивал снова, но…
Как под пальцами были хрупки
твои детские позвонки…
Я простила им холод в трубке
и несбыточные звонки.
Лес безмолствовал Берендеев
в одиночестве вековом...
Безответнее и нежнее
не любила я никого.
***
Готовила сердце к субботе,
как тот незабвенный Лис.
Мы оба — хоть в разном годе -
в субботу с тобой родились.
Остаться навеки в ней бы,
в пределах земных границ.
Но ты мой журавлик в небе,
мой инопланетный Принц.
Однажды тоской уколет:
то было давным-давно...
Услышу звон колоколец,
на звёзды взглянув в окно.
И вспомню субботнего принца
и розу в его дому…
Он просто тогда мне приснился,
и вновь улетел во тьму.
***
Любовь без срока годности,
без права переписки.
Она не знала подлости,
но и объятий близких.
Не ведая владения,
видением маяча…
Когда-нибудь в Нигде-нибудь
мы встретимся иначе.
***
Дар вселенной, души пожива,
равнодушный бесценный друг!
Как догнать твою душу живу,
ускользающую из рук?
Как позвать, чтобы ты услышал
стук сердечного каблучка?
Если дождик стучит по крыше
иль луна не сводит зрачка,
если тополя громче речи
иль в окне мелькнёт воробей -
то душа моя ищет встречи.
Ты услышь её, не убей!
***
По земле идёшь как тонкий дождик,
жизнь мою зачёркивая вкось.
Не споткнись о сердце под подошвой,
что лежит, пробитое насквозь.
Главное — чтоб песне не на горло,
а на сердце — запросто ступить,
чтоб его с земли скорее стёрло,
чтобы не просило больше пить.
С гор вода, с глаз долой,
горлу песни былой
перекрыт кислород.
Дождик слеп, словно крот.
***
Между нами ничто, никогда и нигде.
Было Нечто, мечта или чудо,
трепыхавшийся птенчик в сердечном гнезде,
теплоту вдруг почуявший чью-то.
Где мы были на краткий приснившийся миг
и кому это было так нужно?
Было-не было прячет в сугробах свой лик,
как в развалинах замков воздушных.
Что же делать с развёрстою чёрной дырой,
с окровавленной бывшей душою?
Где-то в чёрных перчатках шагает герой,
наступивший на горло чужое.
Было Нечто меж нами, а стало ничто,
где сияло и теплилось чувство.
Остановка пуста, опустело гнездо.
Свято место по-прежнему пусто.
***
А жизнь в судьбу забивает сваи.
Меня не надо, а я живая.
Кольцо трамвая чертит петлю.
Меня не надо, а я люблю.
Свой ад домашний я обживаю.
Пока живая. Ещё живая.
Прости, что не перешла межу.
Меня не надо, а я дышу.
***
На остановке я сойду
на нет, что ты мне дал -
подарок твой, что и в аду
сияет, как кристалл.
Ни дождь меня не отрезвил,
ни взгляд твой ледяной,
и всё, что ты отнял, убил -
по-прежнему со мной.
Со мною мой самообман
под звуки аллилуй,-
то не зима, не смерть сама,
а вьюги поцелуй.
***
Я тебя не отдам пустоте заоконной,
пусть далёкий, не мой, неродной, незаконный,
только издали сердцу видней.
Ты ошибка моя, мой божественный промах.
Жизнь тонула в обломах и в пене черёмух,
и не знаю, что было сильней.
Твои беды вернутся и станут моими,
губы снова споткнутся о нежное имя,
о частицу холодную не.
Ты и я не равняется нам, к сожаленью,
но плывёт по волнам твой кораблик весенний
и во сне приплывает ко мне.
***
Ты мне дорог, ti voglio bene,
я желаю тебе добра.
До свиданья, мой маленький, бедный,
расставанья настала пора.
Твои ложечки, крохотный кактус
и луну, что ты мне подарил,
сняв на камеру вечером как-то,-
забираю в свои алтари.
Забираю с собою в дорогу
всё, что дал мне когда невзначай.
Вспоминай обо мне хоть немного.
До свиданья, ti amo, прощай.
***
Об этом не отыщешь книг
в библиотеке...
Ты повстречал меня на миг,
а я — навеки.
Я думала, что я твой Лис
в пути весёлом,
а ты внутри меня изгрыз,
как тот лисёнок.
Теперь в груди моей просвет,
приникни ухом -
там различишь далёкий свет,
где земли пухом.
Навек испорчен телефон,
где трубка — дуло,
к виску приставленный патрон,
чтоб ветром сдуло.
Прощай, прощай, далёкий принц,
не с той планеты.
Что наша жизнь? — короткий блиц,
была — и нету.
***
Ты не будешь больше со мною груб?
Улыбаешься, не разжимая губ.
Все обиды привычно тебе прощу.
Ничего своего не ищу.
На прощанье в сумку компот из слив.
Поцелуй, летящий вдогонку в лифт.
Приходи иногда хоть ко мне во сне.
Я тебе позвоню по весне.
Ну а если больше не позвоню -
улыбайся шире любому дню
и живи беззаботно, шутя, любя.
Знай, что я охраняю тебя.
***
Эта книга всё время меняет названье,
переплёт и тесненье, становится рванью.
Я её, как птенца, умещаю в горсти.
Я люблю между строк её слушать устало
шум вокзалов и стук уходящих составов...
В этой грусти по грудь, как в коросте, брести.
Это лишь отголосок, случайный набросок,
он курнос и наивен, невнятен и бросов,
но саднит этот вечный мотив, как нарыв.
И разъята душа, расколовшись на части,
из которых вовеки не сложится счастье,
никому до конца свою суть не раскрыв.
Я плачу за него самой чистой монетой –
Своей грешной душою небесного цвета
и слезами, что как дождевая вода.
И в неведомой миру мольбе и молитве
я бросаюсь в тебя, но не выживу в битве.
Эта линия жизни ведёт не туда.
Я тебе отворяю судьбу откровенно
и вливаю отраву в себя внутривенно.
Как горчит этот влажный протяжный глоток...
По-осеннему смерти прохладны ладони.
О продли мне, продли мне мученье агоний!
Но романс затянувшийся слишком жесток.
***
Жизнь дня в размер не уместилась.
Палач вознёс секиру-ночь -
и солнца голова скатилась
с плеч вечера куда-то прочь.
Вот так Есенин на балконе,
кивнув кудрявой головой,
сказал кому-то, словно в коме:
«Видал закатец? Это мой...»
* * *
В окне квадрат Малевича
намалевала ночь.
Луна глядит, жалеючи,
не в силах нам помочь.
Привычная агония:
день прожит. Пробил час.
С агонией – в гармонии
моя душа сейчас.
***
я всего лишь пассажир
незапамятного рейса
жизнь отчаянно бежит
по кривым разбитым рельсам
колея ведёт в овраг
кто ты есть в кого не верю
мой вожатый враг иль враль
господа вы звери звери
мой трамвай идёт в депо
все сошли кто ехал рядом
а ведёт его слепой
с мутным брейгелевским взглядом
жизнь короткая как май
засветилось и погасло
заблудился мой трамвай
Аннушка спешит за маслом.
***
За окошком ветра вой.
Мне опять не спится.
Бьется в окна головой
вяз-самоубийца.
Капли падают в тиши,
разлетясь на части,
но не так, как от души
бьют стекло на счастье.
Струи поднебесных вод –
острые, как спицы.
Сам себя пустил в расход
дождь-самоубийца.
Как струна, натянут нерв.
Лунный диск нецелен.
Обоюдоострый серп
на меня нацелен.
***
Хоть всё, что есть, поставь на кон,
все нити жизни свей,
но не перехитрить закон
тебе вовек, Орфей.
Деревьев-церберов конвой
не проведёт туда,
и профиль лунный восковой
в ответ ни нет, ни да.
Рассвет поднимет белый флаг
как знак, что всё, он пас,
чтоб Тот, кто вечен и всеблаг,
не мучил больше нас.
***
Как собрать себя в кучку, размытой слезами,
разнесённой на части любовью и злом,
с отказавшими разом в тебе тормозами,
измочаленной болью-тоской о былом?
И поклясться берёзами, птицами, сквером -
как бы я ни качалась на самом краю,
как бы ни было пусто, беззвёздно и скверно -
я ни тело, ни душу свои не убью.
Как сказать себе: хватит! Довольно! Не надо!
Посмотри на ликующий праздник земной...
Но встают анфилады душевного ада,
и бессильны все заповеди передо мной.
* * *
Тень Офелии храня,
по волнам плывёт веночек,
за собою вдаль маня...
На часах двенадцать дня.
На душе двенадцать ночи.
Лунный скальпель взрежет ночь,
Млечный путь звездами брызнет.
Но уже нельзя помочь –
как ни мучь и ни морочь –
этой обречённой жизни.
Неподвижен лунный зрак.
Небо вызвездилось колко.
За окном густеет мрак.
До свиданья, друг и враг.
Расстаёмся ненадолго.
* * *
Как завести мне свой волчок,
чтоб он жужжал и жил,
когда б уже застыл зрачок
и кровь ушла из жил?
Как превзойти в звучанье нот
себя саму суметь,
когда окончится завод
и обыграет смерть?
Как скорость наивысших сфер
задать своей юле,
чтобы хоть две минуты сверх
крутиться на земле?
***
Ночь настанет и лягут в постель все, кто жизнью измучены.
Кто в свою, кто в чужую, а кто-то уже и ни в чью.
И никто не предскажет, кто в этом единственном случае
победит, проиграет, а может, сыграет в ничью.
И ответить не смогут ни Бог, ни гадалка, ни медиум,
для чего нам сияла с небес недоступных звезда.
Сериал моей жизни закончен. Финита комедия.
Пусть богатые плачут, а я улыбнусь навсегда.
***
Я в этом мире только случай.
Черты случайные сотри.
Земля прекрасна, только лучше
я буду у неё внутри.
Мне всё здесь говорит: умри, —
серп месяца, клинок зари,
кашне из прочного сукна
и чёрное жерло окна.
Любое лыко — злое лихо —
страшит непринятостью мер.
Шекспир подсказывает выход
и Вертер подаёт пример.
В спасенье от земного ада
так сладко кровью жил истечь.
Задуй свечу. Не надо чада.
Поверь, игра не стоит свеч.
Но вот один глоток любви —
и всё мне говорит: живи, —
улыбка месяца, весна,
душа открытая окна.
***
Учусь у воздушного шарика чувству полёта,
свободе расстаться легко, отпуская ладонь.
А в небе просветы как лестничные пролёты -
нам всем оказаться там, как о земном ни долдонь.
Нам всем раствориться в потоках космической пыли,
как в музыке мы растворяем обиду и злость.
А счастье прошло по касательной, пулей навылет,
но кость не задета и, стало быть, всё обошлось.
Ах, жизнь так полна, что от смерти её не убудет.
И нежности тяжесть не раз нас заставит тонуть.
Но всё ещё будет — сдаётся мне — всё ещё будет!
Порою достаточно за угол лишь завернуть.
***
Смеркаться вечеру в окне,
а дню – привычно примелькаться...
Рвануть бы в вечность на коне!
Звучит красиво: камикадзе.
Самоубийца на словах
и жизнелюбица на деле,
пишу я миру на правах
души, ещё застрявшей в теле.
Одна зовёт в небесный путь,
другое тянет вниз как гири.
Не самурайка я отнюдь,
но каждый стих – как харакири.
Поэта так легко убить –
нечтением и нелюбовью,
особенно когда испить
сполна придётся чашу вдовью.
На смену мгле придёт рассвет...
Давай не будем же ругаться.
И помни, что любой поэт –
потенциальный камикадзе.
Любовь
Сперва лукавый маленький зверёк,
что хочется трепать по мягкой шёрстке.
К нему ещё не вяжется упрёк,
слёз кот наплакал, горести с напёрстки.
Но ты этой пушистости не верь,
она потом сваляется клоками.
Потом он вырастает, этот зверь,
и внутренности рвёт твои клыками.
О, это счастье на свою беду!
И не переложить на чьи-то плечи.
Люби меня потом, когда уйду.
Ведь это будет несравненно легче.