Приходит ночь, и Джейкоб курит чай.
Табак иссяк. Провизии - до марта.
Увы, декабрь. И Джейкоб не драматик,
но перспектива кажется, по правде,
бесперспективной. Джейкоб каждый час
у ложа Джейн (ту жутко лихорадит).
Он вспоминает: кто служил предтечей...
и держит руку, всматриваясь в часть,
где две дыры на тоненьком предплечье
уже бледны. Вот, Джейкоб сделав вдох
кладёт компресс: "Терпи, родная! Будни..."
Зрачки теперь - бездонны. Джейкоб будит
жену два раза в день к приёму пищи.
"Она должна была быть среди вдов..."
Зачёркивает. Сплёвывает. Пишет:
"Я до сих пор не знаю, что за сущность
терзала Джейн, но мой священный долг:
не дать ей переправиться на сушу".
Приходит день, и Джейкоб чистит кольт:
"Десяток пуль. И нет нужды беречь их.
Есть совесть. Да! Но совесть не перечит
пальнуть в висок. И пламя страшной скорби -
продлит на вечность страстную любовь.
Я знал слепых. Я знал умерших.
Стольких,
что страшно признаваться. Сумрак близок.
И, словно сам Господь ведёт любой
из выбранных дорог. И, словно Бисмарк
мне завещал расклады внешних сил.
Позиции нарушены. Мир шаток.
Маяк погас..."
Так что ж, не стал мешать им
сам Бог, в своём трагическом величьи?
И вот он курит. Джейкоб - верный сын.
За что ему столь тяжкие вериги?
"Прости нам, Боже милостивый, мы с ней..."
Её покрыла бронзовая сыпь.
Видны клыки. Он плачет. Выстрел. Выстрел.