– Сижу я вечером, заходит ко мне Семён, я спрашиваю: – Ты кто?
– Как кто? – вначале удивился тот, но тут же, сбросив с себя, словно хирург окровавленный халат после операции, удивление, продолжил: – Я герой книги Владимира Такмакова.
– Какой? "Гадание на веревке повешенного", так там ты в петле оказался, а потом тебя вместе с головой Есенина заспиртовали в колбе, даже фотография сохранилась.
– Нет, – робко стал отрицать свою причастность к "Гаданию" Сэм.
– Что, ты это К.Р., вернее, Р.К. из такмаковской "Боязни темноты"? Там, где ты, расчленив свою возлюбленную на части и заморозив в холодильнике, съел, как едят эскимосы строганину на северах, что ли?
– Да нет же! Ну какой ты тупой, Сорока, правду о тебе говорит наш Вскипин, что ты обалдуй и очковтиратель.
– Главный редактор "Вечернего Барнаула"?
– Какого Барнаула? Я такого города-то не знаю. "Вечернего Волопуйска", где мы оттягивались с Глебом, не то чтобы пили, но для запаха потребляли, а дури-то у нас у каждого на десятерых хватает.
– А Глеб – это кто?
– Журналист, он, знаешь, в своём Волопуйске сколько наоткрывал молодых поэтов, кому давно уже за пятьдесят. Да мне сказывал художник, который в психушке расписывал потолок шестой палаты, где изобразил всё политбюро ВКП(б), как Глазунов расписал "Храм Спасителя", даже лучше. Потом в нашу палату приезжал освящать сам Иосиф Виссарионович Джугашвили, когда он ещё семинаристом был.
– А с ним кто был?
– Как кто? Ну почему ты, Сорока, такой тупой? Берия Лаврентий Павлович вместе с Ягодой, Ежовым и с Михалковым-старшим. А вместо литургии они отслужили выездное заседание тройки и осудили меня на доедание недостроганной моей возлюбленной. Вместо молитвы исполнили старый гимн на новые слова Михалкова. Пупин всё одобрил и окропил всех с лесов мочой. Нет, Сорока, ты меня вконец запутал! – спохватившись, воскликнул Семён.
– Я то живу в Нью-Йорке, на Брайтон бич, второй дом от угла пересечения Ленинского проспекта с Партизанской в сторону Оби, где построили новый Бруклинский мост, на открытии которого мэр Волопуйска читал стихи собственного сочинения, а потом городская дума взяла да и утвердила их как гимн города и обязала депутата гордумы Акелькина положить на эти слова музыку, а он же в музыке разбирается, как я в теории относительности мирового еврея Эзейнштейна.
– Эйнштейна, – поправил Сэма Сорока.
– Да кто их разберёт, все они штейны.
– Сэм, ты что, антисемит?
– Да какой я антисемит, когда у меня мама – еврейка, а папа у Склифософского ординатором работал.
– Почему тогда недолюбливаешь евреев.
– Не знаю. Наверно, для того, чтобы быть крепким русским, вон как Эдичка Лимонов, который штаны шил писателю, который "Чонкина" написал, ну как его, Вайнер, что ли?
– Войнович.
– Да хрен их разберёт. У них, у евреев, как если появился отпрыск со склонностями, там к писанью. Нет, неправильно сказал. Не к писанью, а к написанию стихов, там рассказов, или пиликанью на скрипке, сразу вся родня начинает его пестовать и продвигать, орать браво, восторгаться стихами, хоть и отвратительными, а такие русские журналюги, как Глеб, который сам пописывает, ну не в постель, а в газетки, услышав, что профессор чугунного проката отозвался лестно о молодом даровании, начинает тоже хвалить, но уже в газете "Вечерний Волопуйск" – и пошло-поехало. У нас же русской литературы-то нет, а есть еврейская на русском языке, которая вышла из гоголевской "Шинели", а вся музыка вышла из Тумбалалайки.
– Что-то ты, Семён, перехватил. Я понял: ты из "Детдома для престарелых убийц"! – радостно воскликнул Сорока.
– Ну наконец, допёр. А ты себя-то там у Такмакова узнал?
– Да что-то не признал. Вот Дундарина узнал.
– Ну и тупой же ты, Сорока, а в Москве, на Арбате, разве я не тебя каждый день встречаю, прилетая специально из Нью-Йорка посмотреть на твою лысину с косичкой, как хвост у мышки, и послушать, как ты читаешь свои нетленки в трамваях и в автобусах, добираясь с Сулимы своей задрипанной до памятника тебе самому, установленному в сквере, где ты студентом педучилища зубрил теорему Пифагора, так и не поняв, для чего тебе её надо знать, если ты рождён поэтом.
– Ты, Семён, льстишь мне?
– С какой стати мне тебе пятки лизать. Вон тебя сам Юдалевич в "Адмиральском часе" благодарит, называя поэтом.
– Так он благодарит за помощь в издании книги.
– Ну и тупой же ты, Сорока, я бы тебе сказал, да Марк обидится.
– А вот я тебе, Семён, скажу без подхалимства, что мне хочется встречаться с тобой.
Семён обнял Сороку и начал целовать, как целовал Луиса Корвалана Леонид Ильич Брежнев на 25 партсъезде в Москве в засос, да так увлекся, что прокусил левую бровь.