Би-жутерия свободы 146

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 146
 
Тщедушный вечер разливал по низинам серый туман.
За (не)сущей стеной закашлял китаец. Значит, в Брюквин заглянула осень, умелыми мазками прокрашивая листву в багровые тона, расточительно подумал Амброзий и нетрезво качнулся вперёд, как бы компенсируя настоящее плюсквамперфектумом.
Со словами, ну и морока, когда полночи снится крестьянин плугом распахивающий двери, он приподнял погрузневшее за прошедшие в относительном безделье десятилетия тело и протёр глаза.
Своевластие беспорядка ощущалось во углах и посередине комнаты. На журнальном столике валялись незаконченные рассказ «Экономический пинок». Амброзий проковылял к музыкальной установке, находившейся рядом с письменным столом. Там зловеще зависла жёлтая эмблема с тремя назаборными математическими знаками поЗора, наискось перечёркнутыми безжалостной зелёной полосой, не являющейся следом от шпаги знаменитого закабальеро. Передвигаясь по вздрагивающей кривой, Садюга напевал стадный мотив, достойный Тираспольской оперетки: «Жить на пользу людям прекрасно, если вам посчастливилось встретить таковых, а если выпала удача, то постарайтесь запихнуть её обратно». Его маки щёк африканского комика содрогались. Мысленно он уже осваивал искусство обращать внимание в деньги и, минуя Фрумочкины подмышечные впадины, взбирался на пики сферических окружностей грудей, когда фальшивый блеск вставных зубов украшал её улыбку. Запуск руки под кофточку сравним был для него с ощущением невесомости, когда тебя не вздёргивают на крюки, но поднимают на смех.
– Вы случайно не потеряли связку ключевой воды нашего разговора и занялись художественным свистом? – прервала его раздумья Фрума, вызывающе обнажив нестройный ряд искуснейших зубов работы неизвестного мастера. Неуместным вопросом она как бы обрызгала перфюмной водой свою неувядающую душевную красоту, подозревая, что слова «Мы» без «Я» не существует.
– Что вы, этим уникальным божьим даром и прекрасным ночным загаром обладала на радио лишь одна  удивительная свистунья – Таисия Савва, – не заметил уксусной эссенции в её улыбке Амброзий, – за это, когда-то  совсем неплохо платили на госрадио. Как говорил мой престарелый соратник по перу Гоша Шприц по кличке одноразовый «Де Голь на выдумки хитра». Его мнение разделял чукча Каланча (литературный чешский псевдоним Ящик Недопил, закончивший два консервных банка). Я же свищу в гостях, поэтому меня  к себе никто не приглашает, чтобы не польститься.
Неутомимый рассказчик Садюга напоминал растратчика завлекательных фраз. Он пинг-пончато увязал в воланчиках-словах, не сомневаясь в способностях Фрумы ухватить их, после её предположения, что стрелочник, переводящий конспирационное дыхание на запасной путь, безвыходно проживает наследство в напольных дедушкиных часах, потому и является невыездным. Ничего не поделаешь, не только флибустьеры идут в браконьеры. Сердцу Амброзия почему-то захотелось петь. На язык напрашивались слова затасканного романса «Отвари потихоньку калитку...»
Фрумочка – представляла собой сочетание не вполне чистой накожной красоты с силой жюль-верновского дюгоня, которого гарпунили всем скопом. Она действовала отпугивающе на окружающих её, заявляя, что инопланетяне по своему происхождению итальянцы и французы, катающие на досуге шары планет. Плотно смыкая целлюлитные коленки, она давала понять Садюге, что ни за какие коврижки не признается в неумении готовить.
Притвора, отметил он про себя и томным жестом простил её непригодность к семейному очагу, вспомнив, как поваром, гордящимся поджаристой корочкой диплома, готовил на Рублёвке футбольное филе-Мазилово, борясь с пониженной сопротивляемостью организма к претендентам, но вслух произнёс:
– Хочется быть заслонкой в печи, в которой разгорается ваш жёлто-голубой огонь, но меня сдерживает  братская любовь к вашей собачке и к педикюрше, избавившей вас от педикулёза. Разрешите воспеть вас в лирическом романсе! Позвольте подсоединиться к вашему дыхательному аппарату – я никак не надышусь вами. Моё самоходное орудие любви подождёт. Если у очаровательной Фрумочки Пюльпитер возникнут вопросы, то я их усыновлю.
– Что же вы так поздно пришли в мою жизнь?! Ведь я грезила таким как вы наяву! – ахнула Фру-Фру, глядя в чернильницы его блудливых глаз и понимая, что молодость не заформалинишь.
– Автобусы не ходили, – однозвучным колокольчиком прозвенел слесарь-лекальщик от любви и человеческих душ Амброзий Садюга, и с содроганием вспомнил как его приводили в ярость и на Лубянку, откуда было рукой подать до лагеря «Зона изнурительных работ». За этим последовали назидательные слова беспощадного отца: «Познай себя, и тебе не захочется общаться с другими».   
За окном проплывало ажурное облачко, напоминавшее Садюге кружева женских трусиков, выглядывавших из-под юбчонки Фру-Фру, приобретённых ею на распродаже нездоровых тенденций и веяний в отношениях с завидущими подругами и союзницами.
– Я тоже пописывала стихи, при зачислении в институт за взятки. Приёбная комиссия поразилась, как умело я положила начало, перекладывая вину на конец. Но меня «ушли», со второго семестра, якобы за профессиональную непригодность для несения повинности в постели импотента-декана, где он грозил мне судом в инчах указательного пальца. Вот такая подоплека, понимаете, Амик. Время свободного падения непростительно упущено.
– У меня не вызывает сомнение, что к вам до сих пор «народная тропа» не зарастает, и надеюсь, мне выпадет пройти по ней, – хихикнул легко ранимый Садюга, в каземате души надеясь на воздвижение в свою честь несмехотворного памятника. Последние полчаса Амброзию не верилось, что в виде этого упитанного тела ему подвалило 120-и килограммовое счастье, которое может подхлестнуть куда-то слинявшую динамику в его рассказах.
– Давно уже заросла, –  разочарованно вздохнула она, накручивая колечко волос на обесколеченную корягу мизинца и почувствовав, что попала в квартиру рассеянного по полу склероза.
– Мне, лысому, соблюдающему праздник «Волосяного покрова» не угрожает волокита за волосы, и я не стану опускаться до разнузданной похабщины, хотя и числюсь в матершинниках. Вы обескураживаете меня – человека, переведшего на досуге XIX века А. Некрасова на приемлемый утрусский язык, а оттуда... просто страшно сказать, «Маленький Пук» с немецкого. Я понимаю, что искать скрытый смысл в ваших словах тоже, что параллели у меридианов. Я бы казнил себя, если бы проворонил, проворобеил, прогалчил женщину как вы – динамичную в своих суждениях. Меня поражает неприкрытая фиговым листком психология и бедренная зона животворных вливаний, лишённая насущных интересов и вооружённых конфликтов, красочно описываемых военными газетами, бряцающими языковым оружием. Кроме того, вы  больше других женщин напоминаете мне лошадь Пржевальского неизвестно по какому адресу. Я жажду как можно скорее приобщиться к вам и приобщежититься. За вас я готов хоть сейчас сложить голову к паху или стать сумчатым животным!
– Вы удивительный поэт-эрот, такого аллегоричного, как вы, я встречаю впервые. Невольно создаётся впечатление, что на краю смерти вы способны мечтать о золотой середине и там, не спросясь ни у кого ставить памятник знаку равенства.
– С вашего позволения мечтать о вашей середине, Фрума!  И памятник ставить единственной вам, возлежащей на подушках в моей любимой отчуждённой позе Книжного развала.
– Не преувеличивайте мои выпирающие достоинства и глубоко скрытые прелести, которые один начинающий приставитель поэт-бодрячок, подогреваемый постельными грелками воображаемых страстей до 120 градусов по Фаренгейту, относил к труднодоступным территориям. Он похотливо описывал их в виде чернеющего провала вожделенного входа. Принимая во внимание его никчёмность как должное, я в благодарность за язвительное замечание посылала проклятия по пневматической почте, сопровождая их донесениями на Лубянку. В результате моей бдительности этого идиота всю жизнь преследовали аварийные любовные ситуации и зипперно-чемоданные настроения. Помнится, у Зосиного дома я тоже давала вам неприкрытый повод с визитной карточкой, с указанием моих личностных данных – 120 на 185 на 53, позволю себе эту аббревиатуру. Хватаясь за соломинку, я не пытаюсь её подстелить.
Исполненная оттаявших чувств Фрума  закатила глаза под протекающий потолок, заклеенный лейкоплпастырем, а не под кровать, где превесело собиралась уйма пыли.
– Ну как же, моя девонька, я не забыл встречу у Зоси Невозникайте. Это было, это было... ага, вспомнил, в тот вечер, когда я намеревался пригласить вас на премьеру спектакля по моей пьесе «Кукиш вам», в ней я давал всем понять, что не собираюсь слагать свой штандарт стихов к ступням «Костлявой».
– Да, но тогда мы с вами ещё никуда не ходили. Вы меня никуда не приглашали, даже в кафе-мороженое «Белоснежка и Seven eleven». Я так боялась, что нашему знакомству угрожают вялотекущие кровью из носа счета по отмщению, и всё с ними связанное.
– Истинная правда всплывает подлодкой, но я обещаю исправиться. Свет тогда отключили, и пришлось все декорации для авангардной пьесы «В скверах, склерах и склепах – от усохшего на корню до усопшего» выносить из туалета самому.
– Почему из туалета? – схватила Фрума запальчиво его руку, уверенная в том, что чем старше женщина, тем длинней юбка.
– Во втором акте, занятый в роли мужа, обманутого в продмаге продавщицей с хорошо выпеченной попой, я произношу ключевую фразу: «Все качают свои права – оттого столько бесправия на водокачках», и ни слова о подаче в антракте антрекота антропологу в ресторане котяр «Антре кот». В переводе на урду фраза звучит так: «Поймёт ли когда-нибудь этот помёт, что он сущее дерьмо?!».
– Впечатляющие созвучия, ничего не попишешь. А что происходит в 3 акте? Кто не может устоять перед экспонатом в 8 инчей?
– Вы правильно угадали, жертвенная вы моя, – это экстраординарный акт под душем Шарко, ставший плацкартным местом постоялого сожительства героя пьесы с нетерпеливыми героинями. Любовный акт завершился изъятием инструмента из производства  и герой запел облагороженным от хлорированной воды тенором:

С действа был я инициативен,
ел подряд под пенящийся пивень,
повышал осетровый надой
В скубадайвинге прыщей под водой.

– Какой тонкий, изящный, текст! В нём слышится призыв к ритуалу наполнения пустующего желудка. В вашем присутствии у меня появляется неописуемое ощущение, как будто бы смерч поднимает меня за воротник декольтированного манто, которое я оставила дома, с намерением вытряхнуть из него.
– Не я вам судья, но вы правильно подметили, и текст, надо сказать, не самый короткий, всего тридцать три нравомучительные секунды. Откроюсь вам. В этой сцене, полной откровения, обещала участвовать Лукреция Чеснокова подружка Двойры Чулан (эта лярва полгода была духовным убежищем, оставалось только перебраться в него). Запомнится мне стерва Лукреция на всю жизнь идиотскими идиомами и предложениями вытаскивать пробки из бутылок зубами, чтобы они не перегорели. Представляете, какая наглость! Сколько в ней заносчивости и фандебоберу! А сама, сука, скурвилась на репетиции – отказалась отдаться мне в кимоно. У неё, понимаешь, папа на Халхин-Голе с японцами сражался. Ей темно показалось, и струя слабая. Душ Шарко ей подавай! А что я могу поделать? Пятый этаж и напор у меня в квартире с возрастом не тот. А расстались мы с нею из-за татуировки на животе «Не влезай, убьёт!» Не понимаю, почему идиоты теряли из-за неё голову. Возможно их побелевшие от времени черепа найдут где-нибудь в пещере. Я ж, как тот инспектор, женившийся на очень разборчивой кукле обманным путём – в результате контрольной покупки. Давайте, я вас на заглавную роль заангажирую?
– С удовольствием. Сама я без особых претензий. Мне чужды натюрморты с оглохшим пейзажем. Это у меня наследное от отца-шахматиста. Он ценил в игре свободу передвижения фигур, но когда его охватывал ужас, пытался подкупить его и задобрить.
– Прекрасно вас понимаю. Я не за особые художества ратую, не зря же меня причисляют к неликвидным святым, хотя я и задушил три носовых платка, а так называемые друзья несмотря на мою неуживчивость используют меня для ловли на живца. Думаю, вы, Фрума, принадлежите к народу, остепенившемуся за сорок лет хождения по пустыне. Но я, не могу себя к ним причислить из убеждений антисемитского характера. Неимоверным усилием воли я уже достиг того преклонного возраста, когда спина не разгибается в обратном направлении. Поглядывая на вас, я понял, что и на сову нападает просветление, когда в лесу темнеет.
– Судя по звукам, издаваемым вашими по всей вероятности артритными суставами вы были бы отменным скрипичным мастером, – Фру-Фру наморщила чайный носик с двумя отверстиями.
На глаза её непроизвольно наворачивалась влагина, когда она вспоминала как зарабатывала варикозку в подворотне в игривых историях неразделённой любви и на плюшку с маслом, в то время как на углу её подруга, лотошница-мексиканка,  продавала с молотка подкрашенную стекловату.
– Вы хотите сказать, что я похож на артритника? Ошибаетесь в обществе бездушных зеркал я несговорчив, – изумился её проницательности Садюга и придушено расхохотался, – а при моём неустойчивом весе, брюки как супруги, то сходятся, то расходятся.
– Не обращайте внимания на мои девичьи домыслы. Представляю, какие безумные деньги вы вложили в постановку, соизмеримые с расходами на перекрытие сибирских рек. Простите за сравнение, оно вырвалось из уст моего репрессированного брата, когда его, влюблённого в своё волосатое тело, забрили в армию.
– Эти родственные пустяки не должны вас беспокоить, Фрума, главное, чтобы коренное население рта – зубы не испортились и страна не отощала. Не страшен чёрт, как нам его Малевич! У меня имеется уникальный опыт – мне первому в эмиграции удалось опробировать и выгодно перепродать родину. Запомните, если цель оправдывает посредственность, невозможно разобраться – кто адвокат, а кто подсудимый. Так что ущипните меня! Или я сплю?
– Нет, вы бодрствуете. Хотя я выгодна и доступна, но как у многих актрис у меня тоже имеется хранилище страшных тайн, которыми они пробивали себе путь на сцену. Правда, в узком кругу знакомых я на удивленье скромна. Ну какая из меня актриса? Вы мне безнадёжно льстите. О роли героини я даже мечтать не смею.
– Сущие пустяки. Вы с ней легко справитесь, как борец сумо(м), приглашённый на недозволенный приём. Это же ваша весовая категория. В пьесе, как в борьбе – главное издавать понятные слепому зрителю звуки. Диапазон их – от унитаза до рукомойника кумовства и сразу под душ, – с этими словами Садюга с удовольствием, на скрывающем прыщи бородатом лице одной рукой ущипнул Фру-Фру за ягодицу, а другой прихватил себя за грудь молочно-войсковой спелости, как бы напоминая себе, что статья «Метаболизм и яйца Фаберже» ещё недописанная. 
– Ой! Ай! Уй! – разохалась кандидатка в примы. Во рту у неё почему-то появился привкус индонезийского каучукового шоколада, который с час назад рекламировали по телевизору.
– Вот видите, у вас всё получается, – обрадовался Амброзий, – считайте, что вы приняты в труппу. Так что не волнуйтесь, моя прелесть, вопрос созидательного участия мы рассмотрим в рабочем порядке, прежде чем кто-то из зазевавшихся недоброжелателей наложит вето в штаны или эмбарго на ввоз любви.
– Нет слов, чтобы выразить благодарность, Амброзий, любимый. У меня такое ощущение как будто бы я встала на передовую вахту вытяжки желтков из яиц. Афиши будут?
– Афиши будут, непременно будут, несмотря на оползни и поползновения, – подтвердил он, вбирая голову в плечи.
– Тогда я закажу себе по этому случаю «Фишки в кафтан».
– Но вы же не травести! И почему Тришкин? По слухам он выступал против империализма и гомосексуализма с его сочленениями.  Я и без него на афишах обнажу вас достойным образом. Ваши прелести предстанут во всей красе. Их будут  рассматривать студенты, знакомясь с незабываемым местом лишения свободы.
– Нет, я настаиваю хотя бы на пеньюаре!
– Блестящая идея посетила осветлённую головку. Специально для него я сконструирую откидную инвалидную коляску для у тех.
– Не поняла. Вы имеете в виду тех у кого стоимость обеда прямопропорциональна вместительности желудка?
– Не совсем так. У героини параплегия – нижние конечности занеподвижнели и она временно прикована к коляске.
– Какая жалость, зрители не смогут насладиться моей упитанной фигурой шахматной королевы, ходящей окольными путями.
– Не стоит огорчатся, к концу спектакля больная чудом избавится от лазутчиков-тараканов, размножившихся в её мозгу. Учтите, чем глубже я ошибался в женщинах, тем им было приятней.
– Кажется, вы потратили все эпитеты на меня, ничего не оставив другим жаждущим поэтам. А с паклей я привыкла считаться, приходится её подкрашивать, чтобы седина не пробивалась наружу.
– Вам ли жаловаться на фальшстарте забега к славе?! Это я лыс, на манер выбритой барабанной коленки под палочками пальцев.
Обуреваемый неправдоподобными чувствами, мерно раскачиваясь на оранжевых каблуках, куцый Садюга нежно гадил бархотку кожи на Фрумочкином белеющем предплечье, выводя для себя уплощенный вариант закона притяжения к женщине.
– Мне импонирует любопытство, оно почти всегда чистое и немой вопрос в силках ваших глазах – стоит ли напрягаться, чтобы давать в ответ? А венчик рыжеватых колосьев по  репчатому периметру вашей головы сродни ореолу святого.
– Ну что вы, я далеко не святой, и не претендую на это звание. Я обыкновенный поэт-эрот с писательскими наклонностями.
Знаете ли, – ни с того, ни с сего заностальгировал Амброзий, – меня не приняли в Литературный институт потому, что, как объяснили в приёмной комиссии, заканчивалась война в Северной Скорее, и пришлось довольствоваться вагоноустроительным факультетом Железнодорожного техникума им. Л.М. Кагановича с услугами студенток, после посещений столовки «Паскудный паёк».
Говорят, если бы Адольфа Гитлера приняли в Венскую Академию Художеств, то не было бы Второй Мировой войны. Не хотите же вы навлечь на себя порчу невинных подозрений, а на мир пожар Третьей Мировой?! – возразил я им. Потом, выяснилось, что декану журналистского факультета вздумалось принять репрессивные меры к таким абитуриентам, как я – он придерживался директивы: «Мы дадим отпор, если власти замки сменят».
Назло ему я поступил, только для того, чтобы присутствовать на зачатии зачётной книжки, в которую ставят «Зачёт». Ничьи происки не могли сломить мою волю и... я не перестал писать в стул, потому что тигр полосат из-за того что загорает в кустарнике. Небезызвестные вам органы, далёкие от желания порадеть к ближнему, вынудили меня остаться на бобах, а я отверг их убедительную просьбу (меня уже тогда распирало от капустной гордости).
Чтобы не выйти в тираж, я эмигрировал как преследуемый от дома до работы неразборчивой в средствах достижения меня домработницей, вооружённой до зубов свидетельскими показаниями соседей. Я не издаюсь в миллионах экземпляров из соображений предотвращения массового психоза, грозящего охватить покинутую мной на произвол судьбы страну, связанного с появлением моего мультисленгового  Собрания Сочинений.
– Милый Амброзий, вы не представляете себе, как неприглядно видеть в вас в стареющих фразах с козлиной бородой – пятьдесят третьего погибающего Пушкина без пули в груди!
– О дуэли не сетуйте. Завтра же сделаю общий рентген, чтобы убедиться, что все мои 208 косточек на месте, включая две замоченные воротничковые рубахи. Между прочим, с вашей трапециевидной фигурой впору летать под куполом цирка в свете прожекторов, – прослезился Садюга, и наугад нажал на пульте одну из десяти кнопок, в предназначении которых толком не разбирался.
Из динамиков плавно поплыли пузырьки танго, заполненные проточными словами. Звуки извивались гремучими змеями, а набухавшиеся басы подняли слой годовалой пыли с полу.
На душе становилось неизмеримо чище. Туманные взгляды великих бардов с портретов на стене рассеивались.
Приятный тенор Адама Астона середины варшавских 30-х годов, жалостливо зашуршал в куксящейся польской манере: «Ты жучишь мне, а я тебя не жучу...». В переводе это звучало, как некто Вася Репкин на лагерной линейке давал честное пионерское не перенимать у звеньевого хулиганские привычки и не жучить кошку, не проконсультировавшись с мышкой из Первого отдела.
Внутри Амброзия разрасталась обильная жалость к себе, орошаемая неподдельными слезами. Если природа когда-либо изобретала фигуру с рюмочковой талией на двух аппетитных окорочках, то это могла быть только Фру-Фру, окунавшаяся в глумливый гламур, когда она стаскивала зубками перчатку, обнажая босые пальцы. Излишки сексуальности взвалились на него тяжёлой поклажей, накапливаясь передозированными эмоциями. Избавиться от них можно было только на фаянсовом унитазе. Он извинился, – пойду приобщусь к стульчаку! Из чего  Фру-Фру вывела, что Садюга не отказывает в шалостях своим облысевшим половинкам, не забывая, что лучше всего жениться на больших деньгах до девальвации. По-иному интерпретировав лакомую песню, она вспомнила венгерского забегуна в ближайшую лавочку – упоительного Ава Кума Королю, проживавшего в Пряничном домике покрытом Кромвелем и в трезвом состоянии работавшего коРаблекрушителем в библиотеке судостроительного завода. 
      
(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #147)