«Я ИДУ ПО КОВРУ…»
– Сиротушка! – охают соседки на лавочках.
– Сердешная! – шелестит ветер озябшей листвой.
– Бедняжечка! – стучат дождевые капли по стеклу.
Все-все на свете знают, как плохо жить без мамы, и только она одна об этом даже не догадывается, потому что не возвращается… не возвращается… не возвращается…
«Я иду по ковру… Я иду по ковру…» – заевшей пластинкой крутится у девочки в голове, и каждый новый оборот только усиливает девочкину зелёную тоску. Тоска и в самом деле зелёная. Она сидит рядом и дырявит девочку своими жабьими глазами. Девочка не выдерживает и соскакивает с кровати на пол.
Я иду по ковру…
Я иду по ковру…
Я иду по ковру…
Пока мама в отъезде, можно ходить без тапок по полу и в тапках – по ковру. Но что-то не очень хочется. А верней, не хочется совсем. И девочка бродит по своей тёмной комнате в ожидании папы, а его срочные вечерние дела никак не кончаются. Он обещал почитать на ночь самую маленькую и грустную сказку – про Колобка. И даже если знаешь её наизусть, папина сказка на ночь ещё никому не мешала.
Колобок, Колобок, сядь ко мне на язычок
Да пропой в последний разок…
Я иду по ковру…
Я иду по ковру…
Папа так долго бреется, что, кажется, его электробритва никогда не замолчит. Она жужжит как девочкин шмель, когда она его ещё не поймала, но глаз положила. А в спичечном коробке не очень-то пожужжишь: в плену не до песен!.. Девочка уже пять раз рассказала себе сказку про Колобка, а бритва не унимается. И нельзя попросить папу её выключить: он рассердится и отругает. Надо сделать так, чтобы бритва выключилась будто бы сама. Тогда папа удивится, медленно и аккуратно сложит бритву в чехол и придёт читать сказку. Папа бреется в соседней комнате, и розетка там как раз напротив розетки в комнате девочки. Значит, можно попросту вытолкнуть вилку бритвы из папиной розетки, засунув что-нибудь тонкое и длинное в розетку в девочкиной комнате.
Я иду по ковру,
ты идёшь, пока врёшь…
Девочка в темноте шарит руками по столу: книжка, альбом, линейка, ручка, карандаш, ластик, кисточка… Кисточка! Конечно, кисточка! Девочка хватает её, быстро забирается на кровать и на ощупь пытается затолкнуть в отверстие в розетке. Не тут-то было! Тонкая деревянная ручка кисти вдруг разрастается до размеров столетнего дуба. И разве можно в крошечную лунку засунуть дерево? Нужно что-то другое, совсем-совсем тоненькое… Девочка в раздумье чешет в затылке: знает! Она знает, чем вытолкнуть эту противную вилку! Девочка на цыпочках крадётся в ванную, где на стеклянной полке всегда лежат мамины шпильки, которыми она закрепляет свой чудный каштановый шиньон. Девочкина мама – большая модница, а модница без шиньона – всё равно что грибок без шляпки. Странно, почему мамы нет, а шиньон дома?.. Девочка, конечно, его примерит, но завтра, а пока… она хватает металлическую шпильку и лёгкой тенью скользит в свою комнату. Бессовестная бритва по-прежнему жужжит назойливым шмелём. И девочка объявляет ей войну. Она заскакивает на кровать, левой рукой нащупывает дырку в розетке, а правой резко до упора толкает шпильку:
– Вот тебе!
Из стены вырывается страшный и красивый язык пламени. Такой язык девочка видела в мультике у Змея Горыныча, только там он был нарисованный. Яркая вспышка озаряет комнату, и на мгновенье всё видно как днём.
– Электричество! – рявкает вдруг из розетки в самое девочкино ухо.
Нет, она не могла ослышаться и перепутать это рявканье ни с чем другим. И девочка навсегда запоминает это длинное опасное слово: ещё пригодится. Что-то грохает и обжигает ей пальцы, и в комнате пахнет так противно, что хочется зажать нос. Девочка и сама не поняла, как вдруг оказалась на своей подушке. И в квартире стало странно тихо.
– О, ёлки-палки! – ругается папа и зачем-то открывает входную дверь.
Только сейчас девочка заметила, что в доме нет света. На лестничной площадке что-то хлопает и щёлкает, и, когда на пол в девочкиной комнате ложится тонкий светлый луч, просачивающийся из прихожей сквозь дверную щель, папа возвращается домой и деловито закрывает входную дверь на два замка. И через секунду бритва как ни в чём не бывало снова заводит свою нудную шмелиную песню. В этой огненной битве побеждает электробритва, и вечером сказки про Колобка не будет.
Я иду по ковру,
ты идёшь, пока врёшь,
он идёт, пока врёт...
А через неделю девочка с папой едут в деревню к бабушке. Весь день в душном воздухе носится что-то невидимое и тревожное, а к вечеру начинается гроза. Грозы часты в июле, но привыкнуть к ним невозможно. От страха девочка залазит папе куда-то под мышку, но вполглазка всё же поглядывает в грохочущее окно. В уголке беззвучно у зажжённой свечки молится бабушка, а папа бесстрашно, по-орлиному смотрит на безудержный разгул стихии, и девочка уверена, что ещё секунда – и одним своим взглядом папа остановит это безумие. Из солнечного бабушкиного окна видно много неба и луг со столбами и аистами. Столбы держат туго натянутые провода и аистовые гнёзда. Столб – любимое место аиста. Эта большая красивая птица с длинным клювом и красными ногами селится высоко над землёй, и, если внимательней посмотреть на столб, в нём легко узнаешь печатную букву «А». «А» – значит «аист». И тот, кто думает, что столбы – для проводов, ошибается, потому что столбы – для аистов. Но сейчас в окне только резкие вспышки света и вода. Тяжёлыми струями рушится ливень на хрупкий бабушкин домик, и воды вокруг столько, сколько бывает её в океане, когда пытаешься переплыть его на бумажном кораблике. Короткая вспышка молнии выхватывает из темноты маленькое слепое окошко и бледное девочкино лицо.
– Ерунда! – бодро улыбается папа. – Не бойся, это просто электричество. Всё будет хорошо!..
Серебристая ветка молнии вдруг низко качается над самым ближним столбом, и на нём распускается огненный цветок. За секунду облизав столб от вершины до основания, пламя перекидывается на провода и тонкими струйками бежит по их невидимым нитям. От страха девочка не может пошелохнуться. Ещё какое-то время на её глазах борются две стихии – огня и воды, потом вторая одолевает, и факел гаснет, и бело-серое облако то ли пара, то ли дыма расплывается в стороны. Девочка смотрит на папу: его губы всё так же растянуты в улыбке, но мертвенный цвет лица и выражение глаз говорят о том, что эта застывшая улыбка осталась ещё от его бодрого «ерунда» и к настоящему моменту никакого отношения не имеет. Такое случается, когда уголки губ по рассеянности забывают опуститься, приняв исходное положение.
– Ерунда… – шепчут белые папины губы. – Я же говорю… ерунда… электричество…
А девочка гладит папу по голове и думает о том, что бабушкин домик выстоит и гроза и ливень сейчас стихнут, что её бедный маленький папа ничего не знает про электричество, но бояться не нужно, потому что девочка его спасёт, что всё будет хорошо и аисты по-прежнему будут гнездиться на высоких столбах, что все будут живы, и жить будут долго-долго, и увидят жизнь новую, светлую и чистую и новых прекрасных людей, и в мире больше никогда не будет войны, только надо любить и верить, и всем повезёт, а больше всех, конечно, девочке и папе, потому что завтра к ним наконец возвращается мама, и они снова будут счастливы, и самое главное не перепутать: по полу – в тапках и без тапок – по ковру…
Я иду по ковру,
ты идёшь, пока врёшь,
он идёт, пока врёт,
мы идём, пока врём,
вы идёте, пока врёте,
они идут, пока врут…